Каннибалы и короли. Истоки культур

Марвин Харрис

Каннибалы и короли. Истоки культур

Marvin Harris

Cannibals and kings

© Marvin Harris, 1977

© Николай Проценко, перевод, 2023–2024

© ООО «Книгократия», 2024

* * *

Слишком неудобный талант: культурный материализм Марвина Харриса в эпоху победившего постмодерна

Не представляю, как можно написать нечто серьезное и при этом никого не оскорбить.

Марвин Харрис

Американский антрополог Марвин Харрис (1927–2001) относится к тем выдающимся фигурам мировой науки XX века, чьи работы искали путь к российскому читателю, пожалуй, непозволительно долго – книга, которую вы держите в руках, была написана почти полвека назад. Рискну предположить, что долгое отсутствие интереса к работам Харриса было связано с исследовательской позицией учёного – последовательного материалиста и детерминиста. Официальному советскому книгоизданию, которое порой вполне оперативно реагировало на «прогрессивные» американские новинки, Харрис вряд ли бы пришёлся ко двору – слишком уж его материализм шёл вразрез с догматами марксизма-ленинизма, а к тому же другой ногой опирался на «вульгарную» политэкономию Томаса Мальтуса. А после того, как «всепобеждающее учение» приказало долго жить, теории Харриса, неразрывно связанные с классическим марксизмом, не вписывались уже в новую интеллектуальную моду, где Марксу находилось место в лучшем случае в ревизионистских интерпретациях, густо замешанных на психоанализе. Кстати, примерно такая же история случилась с таким видным американским марксистом, как Дэвид Харви: его вышедшая в 1989 году книга «Состояние постмодерна» в девяностых, когда постмодерн в России ассоциировался совсем с другими именами, осталась совершенно незамеченной, и в итоге издать её удалось лишь три десятилетия спустя. Автору этого предисловия уже не раз доводилось переводить книги (включая упомянутый опус Харви), долго ждавшие своего часа, и «Каннибалы и короли» стали ещё одной такой работой, которая, несмотря на почтенный возраст, несомненно, не утратила исходной злободневности и провокативности.

* * *

Своей интеллектуальной карьерой Марвин Харрис обязан социальному лифту для ветеранов Второй мировой, который заработал благодаря знаменитому закону «О возвращении военнослужащих в гражданскую жизнь», более известному как Солдатский билль о правах, подписанный президентом США Франклином Рузвельтом в июне 1944 года. Этот документ открыл участникам войны возможность получать высшее образование за государственный счёт – именно так Харрис, выходец из бедной нью-йоркской семьи, поступивший на армейскую службу в конце войны, после демобилизации в 1947 году стал студентом Колумбийского университета.

Ещё в начале XX века в стенах этого учреждения сформировалась самая мощная в США школа антропологии, основателем которой выступил Франц Боас (1858–1942) – немецкий географ, в 1897 году на волне массовой европейской эмиграции в Новый свет перебравшийся в Америку, где основным предметом его исследований стали культура, фольклор и язык индейцев. Сохраняющаяся до наших дней репутация Боаса как «отца американской антропологии» во многом определяется именами его учеников. Вот лишь самые известные из них: Эдвард Сепир, выдвинувший вместе с Бенджамином Ли Уорфом знаменитую гипотезу лингвистической относительности, Альфред Крёбер, о чьей влиятельности среди коллег говорит неформальный прижизненный титул «декана американских антропологов» (а ещё он был отцом писательницы Урсулы Ле Гуин), Рут Бенедикт, в 1934 году возглавившая отделение антропологии Колумбийского университета – одна из самых узнаваемых женских фигур в американской науке прошлого столетия. Этого короткого списка имён вполне достаточно для понимания того, в какой интеллектуальной среде происходило становление Харриса как антрополога.

Научным руководителем Харриса в аспирантуре был Чарльз Уэйгли (1913–1991) – представитель второго поколения учеников Боаса и один из первопроходцев, наряду с куда более известным широкой аудитории Клодом Леви-Строссом, антропологических исследований в Бразилии. Докторская диссертация Харриса, защищённая в 1953 году, также была выполнена на материале этой страны – в дальнейшем он войдёт в одну из первых книг учёного «Город и сельская местность в Бразилии» (1958). Впрочем, в юные годы Харрис явно не демонстрировал задатков будущей научной «звезды» и посвящал академии далеко не всё своё время. За пределами университета его главной страстью была игра на тотализаторе: система ставок на скачках, которую придумал Харрис, оказалась настолько успешной, что позволила решить вопрос об источниках средств во время учёбы в аспирантуре.

После защиты диссертации Харрис получил место доцента в Колумбийском университете, но вскоре в его начавшейся вполне стандартно карьерной траектории происходят резкие изменения – 29-летний учёный отправляется в Африку (о том, как была получена командировка в Мозамбик от Фонда Форда, см. с. 101–102). «Чёрный континент» за полтора десятилетия, прошедших между окончанием Второй мировой и волной деколонизации начала 1960-х годов, оказал решающее влияние на многих западных исследователей. Достаточно вспомнить сверстника Харриса Иммануила Валлерстайна, чья траектория в исторической социологии также начиналась вполне конвенционально, в русле чрезвычайно популярных в те времена теорий модернизации, которые разрабатывала школа главного американского последователя Макса Вебера – Толкотта Парсонса. Но стоило Валлерстайну отправиться в Африку, как его представления о возникновении современного мира пришли в конфликт с удобными для кабинетных учёных доктринами.

Такой же школой переоценки ценностей опыт африканских полевых исследований стал и для Марвина Харриса, хотя он и пробыл в Мозамбике меньше года – с июня 1956-го по март 1957-го. Исходные академические задачи ушли на второй план почти сразу. Первоначально Харрис собирался изучать влияние португальского правления в Мозамбике на расовые отношения, сравнивая их с хорошо знакомой ему ситуацией в Бразилии. Но, увидев реалии жизни коренного населения под властью португальской колониальной администрации, Харрис занялся расследованием условий труда африканцев и быстро получил предупреждение от властей с намёком на депортацию из страны. Следующим шагом начальства стали жалобы в американское консульство – в итоге исследовательский грант Харриса был приостановлен, и ему вместе с семьёй пришлось покинуть Мозамбик.

Однако поднятое Харрисом внимание общественности к положению коренного населения не пропало даром. Как утверждал его друг Антониу де Фигереду, с детства живший в Мозамбике португальский журналист, который боролся за предоставление колониям независимости от режима Салазара, резонанс от опубликованной в 1958 году работы Харриса «Африканские "подопечные" Португалии» был настолько мощным, что фактически сложившаяся в Мозамбике система принудительного труда африканцев вскоре была отменена. Близкая дружба связывала Харриса и с Эдуарду Шивамбо Мондлане – сыном вождя одного из племён Португальской Восточной Африки, который отправился изучать антропологию в США, но затем отказался от академической карьеры, чтобы стать одним из основателей Фронта национального освобождения Мозамбика (ФРЕЛИМО).

* * *

Последовавший за этим африканским турне принципиальный разрыв Харриса с антропологической традицией, которая ассоциировалась с именем Франца Боаса, заключался в возвращении легитимности представлениям о культурной эволюции. Как указывает один из современных авторов, «методологический фундамент американской исторической школы, заложенный Боасом, предусматривал изучение культуры в статическом состоянии» – Боас «неоднократно ставил под сомнение эволюционистский тезис о сходстве всех исторических культур, находящихся на одинаковой стадии развития», хотя «значение общих законов развития человеческой культуры, этот главный принцип эволюционной теории, … никогда окончательно не отвергал» [1].

Причины, породившие недоверие к «большим рассказам» о культурной эволюции, Харрис упоминает уже на первых страницах «Каннибалов и королей», обращаясь к представлениям Викторианской эпохи о том, что этот процесс напоминает «восхождение на крутую гору, с вершины которой цивилизованные народы могли смотреть свысока на отдельные ступени дикости и варварства, которые ещё предстояло преодолеть "низшим" культурам». Кстати, примерно такие же аргументы заставили Иммануила Валлерстайна усомниться в состоятельности теорий модернизации, которые представляли собой «нечто вроде неформальной хронологической иерархии поступи прогресса. Какая страна была в ней первой? Какая шла вслед за ней? Какая могла бы оказаться следующей? А отсюда проистекал вопрос: что же в настоящее время должна сделать та или иная страна, для того чтобы стать следующей?» [2]

Однако ни для Харриса, ни для Валлерстайна эти слишком уж макротеоретические построения не становятся поводом для отказа от макроподхода как такового – ревизия, да, ему совершенно необходима, но пожертвовать «макро-» ради полного растворения в эмпирии «микро-» чревато риском не заметить за деревьями леса. Ценность таких работ, как «Каннибалы и короли», заключается именно в том, что погружение в реалии отдельных экзотических культур наподобие амазонских яномамо не отменяет панорамной картины – того самого «большого рассказа», который всеми силами пытались отменить некоторые теоретики постмодерна. Кстати, к этому направлению с его методологическим анархизмом Харрис относился предельно критично, считая его антинаукой – соответственно, организованная им в 1989 году сессия Американской антропологической ассоциации, посвящённая постмодерну, называлась «Анти-антинаука». Этой же теме будет посвящена его последняя книга «Теории культуры во времена постмодерна» (1999).

А первой работой Харриса, в которой он заявил о себе как об академической фигуре крупного масштаба, стала книга «Восхождение антропологической теории», вышедшая в 1968 году. Возможно, как раз то обстоятельство, что работа Харриса была опубликована на фоне тогдашней «всемирной революции», вызвавшей новый всплеск внимания к Марксу, и определило её дальнейший успех – в дальнейшем книга переиздавалась и переводилась на другие языки. Один из современных рецензентов назвал «Восхождение антропологической теории» «незаменимой книгой для всех левых, заинтересованных в понимании того, как культурная (социальная) антропология развивалась в качестве науки за последние три столетия и как она использовалась для понимания – а порой и для контроля – незападных обществ, в особенности тех, где не возникли сложные государственные структуры» [3].

Запоминаемость книги Харриса явно определило то, что он предельно чётко обозначил собственную позицию в таком широком теоретическом поле, как материализм – в противовес советским истмату и диамату Харрис заявляет о культурном материализме, который позволяет преодолеть марксистскую догматику. Свою задачу автор «Восхождения антропологической теории» определял так:

«Освободить материалистическую позицию от гегемонии диалектической марксистской ортодоксии с её антипозитивистскими догмами и одновременно разоблачить теоретическую несостоятельность биологического редукционизма, эклектики, исторического партикуляризма и различных форм культурного идеализма».

Культурный материализм, согласно более позднему определению Харриса в книге 1979 года «Культурный материализм: борьба за науку о культуре», представляет собой стратегию научного исследования, «основанную на простой предпосылке, что социальная жизнь человека – это ответ на практические проблемы земного существования». Однако его конструкция социокультурных систем более сложна, чем ортодоксально-марксистское разделение на базис и надстройку (в английской традиции переводов марксистских текстов – superstructure). Исходным элементом в теории Харриса оказывается инфраструктура – совокупность материальных реалий, включающих производственные (технологические и экономические) и воспроизводственные (демографические) факторы. Инфраструктура формирует два других ключевых элемента культуры – структуру, к которой Харрис относит различные организационные аспекты, от систем родства до моделей политической экономии, и ту самую суперструктуру-надстройку, включающую идеологические и символические аспекты, такие как религия, психические и поведенческие проявления. Такая модель позволяет Харрису уйти от прямолинейных схем, в которых для объяснения того, что происходит в «надстройке», нужно непременно искать причины в «базисе», и наоборот, пытаться предсказать специфику «надстройки», исходя из процессов в «базисе».

Впрочем, от классического марксизма Харрис унаследовал немало – внимательный читатель «Каннибалов и королей» наверняка обратит внимание на то, как часто в этой книге упоминаются такие вполне ортодоксально-марксистские термины, как «средства производства», а в особенности «способ производства». Но не будем забывать, что в конце 1970-х годов понятие «производство» ещё не стало благодаря прежде всего Пьеру Бурдьё универсально применимым к самым разным сферам капитала – не только экономического, но и символического, политического, культурного и т. д. К тому же Харрис не увлекается выстраиванием иерархий способов производства в духе советской «пятичленки» (первобытно-общинный строй, рабовладение, феодализм, капитализм, социализм плюс коммунизм) – отсюда, кстати, и его внимание в «Каннибалах и королях» к феномену, который Маркс и Энгельс называли азиатским способом производства:

«Одна из причин того, почему эта часть марксовой схемы эволюции мировой истории пришлась не ко двору Ленину и Сталину, заключается в следующем: рассуждения об азиатском способе производства подразумевают, что государственный коммунизм или "диктатура пролетариата" на самом деле, возможно, представляют собой не более чем некую новую и более высокоразвитую форму управленческого деспотизма, взращённого уже не на сельскохозяйственной, а на индустриальной основе».

Как тут не вспомнить одну из самых глубоких книг, посвящённых природе советского коммунизма – «Номенклатуру» Михаила Восленского, которая впервые была официально выпущена в «тамиздате» примерно в то же время, что и «Каннибалы и короли». Примечательно, что Восленский – автор с совершенно иным культурным и научным бэкграундом – в конце своей книги обращается, как и Харрис, к теории «гидравлического общества» Карла Витфогеля, приходя к схожим выводам:

«Уже основоположники марксизма заметили в "азиатском способе производства" неприятные черты сходства с "диктатурой пролетариата", а "отцы" номенклатуры отреагировали на эту опасность, вычеркнув "азиатский способ" из числа формаций… Сущность "азиатского способа" состоит в применении метода тотального огосударствления, причём правящий класс – политбюрократия – регламентирует всю жизнь общества и деспотически им управляет при помощи мощной государственной машины. Идея именно такой структуры проходит красной нитью через социалистические учения, вершиной которых объявляет себя марксизмленинизм» [4].

* * *

После успеха «Восхождения антропологической теории» с её концептуальным поворотом Харрис предпринял ещё один радикальный шаг – навстречу более широкой аудитории в качестве публичного интеллектуала. Первой его работой из этой серии стала опубликованная в 1975 году книга «Коровы, свиньи, войны и ведьмы: загадки культуры», в основе которой лежали выполненные ещё десятилетием ранее академические исследования о культе священной коровы в Индии. Вышедшие следом «Каннибалы и короли» также были ориентированы на массового читателя и получили достойную прессу. Вот несколько выдержек из рецензий того времени: «Оригинальная и актуальная теория, посвящённая природе человека и тому, почему человеческие культуры принимают столь разнообразные формы» (Teh New Yorker); «Убедительные доводы Харриса, утверждающие первенство культурных, а не генетических или психологических факторов в жизни человека, заслуживают внимания самой широкой публики» (Teh New Leader); «Магистральная интерпретация взлёта и падения человеческих культур и обществ» (Washington Post).

Недоброжелателей у Харриса, правда, тоже хватало – основные обвинения со стороны коллег, звучавшие в его адрес, сводились к тому, что он пускается в слишком масштабные обобщения, напоминающие «теории всего». Тем не менее репутация Харриса в академическом мире оставалась неизменно высокой – в том числе благодаря тому, что он продолжал заниматься полевыми исследованиями. Одним из подтверждений статуса Харриса в академии стал его трёхлетний период (1988–1990) во главе отдела общей антропологии в Американской антропологической ассоциации (ААА). Эту организацию Харрис использовал и как политическую трибуну. Ещё в 1967 году он привлёк внимание академической общественности к войне во Вьетнаме, организовав вместе с Мортоном Фридом и Робертом Мерфи тематический симпозиум на ежегодном собрании ААА, а во время студенческих волнений 1968 года в Колумбийском университете Харрис был одним из немногих преподавателей, которые открыто встали на сторону студентов и подвергли критике действия администрации. Хотя, в отличие от того же Валлерстайна, который после «всемирной революции» 1968 года отправился писать первый том своей «Мир-системы» в Канаду, Харрис продолжал работу в альма-матер ещё много лет – лишь в 1981 году он перешёл в Университет Флориды, которому посвятил последние два десятилетия академической карьеры.

Но давайте наконец обратимся к тем контекстам, благодаря которым «Каннибалы и короли» по-прежнему воспринимаются как работа, наполненная актуальными смыслами. Если вынести за скобки местами устаревший терминологический аппарат и не упрекать Харриса в том, что репутация ряда цитируемых им авторов наподобие Наполеона Шаньона ныне не вполне безупречна, то его книга, по большому счету, посвящена, возможно, главной проблеме XXI века – экстремальному давлению человека на окружающую среду. «Где приземлиться?» – это название памфлета Бруно Латура о безрадостных перспективах человечества в условиях тотального экологического кризиса вполне могло бы стать эпиграфом для «Каннибалов и королей». В этой книге нет ни одной выдержки из знаменитого доклада Римского клуба 1972 года «Пределы роста», ни разу прямо не упоминается «нефтяной шок» 1973 года, завершивший «славное тридцатилетие» глобального капитализма после Второй мировой войны, но проблема исчерпания ресурсов, необходимых для поддержания достигнутого людьми уровня благосостояния, так или иначе оказывается магистральным сюжетом книги.

В представленной в «Каннибалах и королях» обновлённой версии культурного материализма находится место не только Марксу, но и Мальтусу, а также лишь зарождавшейся в то время экологической истории – тремя ключевыми факторами, определяющими динамику культурной эволюции от доисторических времён до наших дней, Харрис называет демографическое давление, интенсификацию производства и истощение окружающей среды. Убедиться в том, что набор базовых переменных определён верно, несложно, если обратиться к динамике соответствующих процессов за то время, что прошло после первого издания книги в 1977 году. Численность населения планеты с тех пор примерно удвоилась (с 4 млрд человек в 1974 году до 7,8 млрд в 2020 году), при этом темпы роста глобальной экономики сильно замедлились (в редкие годы они превышали 4 %), даже несмотря на выход на сцену новых мощных игроков во главе с Китаем, а о нарастающем экологическом кризисе в последние десятилетия не говорил разве что ленивый. Иными словами, почти полвека назад Харрис хорошо уловил, что мир вступает в новую эпоху резкого нарастания эксплуатации – как труда, так и окружающей среды, – и в этом отношении «Каннибалы и короли» стоят в одном ряду с уже упоминавшимся «Состоянием постмодерна» Дэвида Харви, где постмодерн описывался как новый, более интенсивный режим капиталистического накопления.

Как и большинство свидетелей «нефтяных шоков» 1970-х годов, Харрис не мог обойти стороной пресловутый вопрос о том, когда закончится нефть, ныне явно не имеющий первостепенного значения в сравнении с вопросом о том, когда человечество сможет отказаться от ископаемых углеводородов, чтобы остановить или хотя бы замедлить негативные изменения климата. Подобно Давиду Рикардо, который в первой трети XIX века строил мрачные прогнозы, исходя из постепенного исчерпания резерва качественных сельскохозяйственных земель, Харрис приходит к выводу, что стоимость угля и нефти будет расти, поскольку их становится меньше. А если учесть, что «практически каждый продукт и услуга в индустриальном обществе зависят от значительных затрат энергии, получаемой из этих источников, инфляция будет неуклонно снижать способность среднестатистического человека платить за товары и услуги, которые сейчас считаются необходимыми для здоровья и благополучия».

В какой мере сбылись эти предсказания? На первый взгляд, они были опровергнуты уже во второй половине 1980-х годов, когда цены на нефть рухнули, как только Саудовская Аравия решила значительно увеличить добычу. В первые годы нынешнего столетия, когда нефть выросла до невероятных во времена Харриса 100 долларов за баррель, более масштабного инфляционного шока не случилось – центробанки к тому моменту уже научились бороться с инфляцией с помощью «тонких настроек». А затем, уже в середине 2010-х годов, американская «сланцевая революция» доказала, что вопрос о том, когда сгорит последняя капля нефти, едва ли можно считать злободневным. Но в дальнейшем, после обострения санкционных войн на мировом нефтегазовом рынке, ситуация стала развиваться ровно по тому сценарию, который обозначил Харрис, видевший картину, разумеется, гораздо более широкую, чем технические дискуссии о потенциале добычи углеводородов:

«Топливная революция создала возможность для более непосредственного осуществления энергетического деспотизма. В настоящий момент производство и распределение энергии осуществляется под контролем небольшого количества государственных структур и корпораций. Добыча энергоносителей ведётся на относительно небольшом количестве шахт и скважин. Поэтому существует техническая возможность, что сотни миллионов людей будут отрезаны от этих источников, после чего их ждут смерть от голода и холода, погружение во мрак, утрата мобильности – и всё это можно сделать, лишь повернув несколько вентилей и щёлкнув несколькими переключателями».

Или, добавим, нажав несколько кнопок на пульте управления ракетами. В «Каннибалах и королях» ни разу не упоминается имя такого влиятельнейшего социолога XX века, как Норберт Элиас, однако вся книга Харриса (и в особенности её самая шокирующая глава – о каннибализме у ацтеков) может быть прочитана как безжалостная и местами вполне циничная полемика с его главным трудом – книгой «О процессе цивилизации». То, что мы считаем человеческим в человеке, неизменно подчёркивает Харрис, есть лишь очень тонкий налёт поверх нашей животной природы, и скорость обратного процесса – «процесса расцивилизации», который мы наблюдаем сейчас практически в прямом эфире, – наводит на мысль о том, что упрекать Харриса в слишком прямолинейных детерминистских построениях, пожалуй, вряд ли стоит. Харрис недаром критиковал постмодерн: путь от знаменитой теоретической установки Пола Фейерабенда «всё сойдёт» (anything goes) до её прикладной политической реализации в духе «всё дозволено» оказался слишком уж коротким. Но именно в таких критических точках, возможно, возникает шанс переломить логику культурного детерминизма, о котором Харрис пишет в самом конце «Каннибалов и королей»:

«Любое индивидуальное решение относительно того, принять текущий порядок, сопротивляться ему или изменить его, трансформирует вероятность того, что в итоге мы получим тот или иной конкретный эволюционный результат… Люди, обладающие глубокой личной приверженностью определённому ви́дению будущего, совершенно оправданно борются за достижение своей цели, даже если сейчас результат кажется отдалённым и маловероятным. В жизни, как и в любой игре, исход которой зависит как от удачи, так и от мастерства, рациональный ответ на плохие шансы заключается в том, чтобы предпринимать больше усилий».

Николай Проценко, февраль 2024 года

Введение

На протяжении нескольких веков западный мир утешался верой в то, что материальный прогресс никогда не кончится. В наших автомобилях, телефонах и центральном отоплении мы видим доказательство того, что наша сегодняшняя жизнь намного легче, чем жизнь родителей наших родителей. Да, мы признаём, что прогресс может быть медленным и неравномерным, время от времени дающим сбои, но в то же время полагаем, что в целом будущая жизнь станет гораздо легче, чем теперешняя.

Подобные убеждения подпитываются научными теориями, которые по большей части сформулированы ещё столетие назад. Учёные Викторианской эпохи представляли себе эволюцию культуры в виде восхождения на крутую гору, с вершины которой цивилизованные народы могли смотреть свысока на отдельные ступени дикости и варварства, которые ещё предстояло преодолеть «низшим» культурам. Викторианцы преувеличивали уровень материального неблагополучия так называемых «дикарей», одновременно завышая ценность благ индустриальной «цивилизации». Древний каменный век рисовался им эпохой великого страха и отсутствия безопасности, временами, когда люди только и делали, что непрерывно искали пищу, а ночи коротали у огня в безотрадных пещерах, осаждаемых саблезубыми тиграми. Лишь с открытием секрета выращивания сельскохозяйственных культур у наших «диких» предков действительно появилось достаточно свободного времени, чтобы перейти к оседлому образу жизни в деревнях и строить себе удобные жилища. Только теперь они могли накапливать излишки продовольствия и располагали временем для размышлений и экспериментов с новыми идеями. Последнее, в свою очередь, вероятно, привело к изобретению письменности, появлению городов и организованной государственной власти, к процветанию искусства и науки. Затем появился паровой двигатель, положивший начало новому, более стремительному этапу прогресса – промышленной революции с её волшебным рогом изобилия в виде машин массового производства, экономящих человеческий труд, и технологий, делающих жизнь лучше.