Воспоминания

У нее было две страсти: филателия и разведение шелковичных червей. Последние заполонили дом; они были на всех креслах, где гости давили их, садясь, что причиняло сильный урон их одежде.

Когда мы бывали в Крыму, ее интерес переходил на сад. Но и здесь проявлялись ее странности. Убежденная в том, что улитки представляют собой наилучшее удобрение для роз, она прочесывала имение в поисках этих моллюсков, а по возвращении топтала свою добычу ногами до превращения их в склизкую массу, которую отдавала садовникам. Те воздерживались от ее употребления, но, желая доставить моей бабке удовольствие, непременно приносили ей несколько недель спустя самые красивые плоды и цветы, выращенные, по их словам, благодаря удобрениям из улиток.

Щедрость ее была безграничной. Когда она раздала все, что имела сама, продолжала приходить на помощь неимущим, прося за них своих друзей. Нас, брата и меня, она очень любила, хотя часто становилась жертвой наших розыгрышей, один из любимейших среди которых заключался в том, чтобы уговорить ее подняться на лифте и остановить его между этажами. Тогда несчастная перепуганная женщина принималась звать на помощь, а мы изображали спасение, которое она никогда не оставляла без награды. Тот же трюк мы использовали и в отношении не нравившихся нам гостей, но всегда старались вызволить их до появления слуг, которые тут же сбегались на их крики.

За несколько мгновений до смерти бабка, верная своей странной мании, велела принести ей шелковичных червей. И, налюбовавшись ими в последний раз, мирно испустила дух.

Мой отец всю жизнь был верен девизу рода Сумароковых – «Одним путем без изгибов». В нравственном отношении он стоял выше большинства людей из нашего окружения.

Внешне он был высок, красив, строен и элегантен, с темными глазами и черными волосами. Хотя с возрастом он располнел, но всегда сохранял превосходную выправку. Он был скорее здравомыслящим, чем по-настоящему умным. Нижестоящие, особенно подчиненные, любили его за доброту; но в отношениях с начальством он проявлял мало дипломатичности, и его прямота создавала ему некоторые неприятности.

Совсем юным, он почувствовал вкус к карьере военного и вступил в Кавалергардский полк, командиром которого он станет позднее, перед тем как быть назначенным генерал-адъютантом императора. В конце 1914 года государь поручил ему некую миссию за границей, а после возвращения назначил московским генерал-губернатором.

Мой отец был плохо подготовлен к управлению огромным состоянием, которое принесла ему моя мать после брака, и сделал много неудачных вложений. Старея, он стал проявлять признаки чудачеств, напоминавших его мать, графиню Елену. По натуре своей он слишком отличался от моей матери и не мог ее понять. Он был, прежде всего, солдатом и не любил интеллектуальные круги, нравившиеся его жене. Ради любви к нему она пожертвовала своими личными вкусами и отказалась от многих вещей, которые могли бы сделать ее жизнь приятнее.

Наши отношения с отцом всегда были отстраненными. Они ограничивались целованием ему руки по утрам и вечерам. Он ничего не знал о нашей жизни. Ни мой брат, ни я ни разу не смогли поговорить с ним по душам.

Моя мать была восхитительна: стройная, тонкая, изящная, с очень черными волосами, загорелой кожей и голубыми глазами, сверкающими, словно звезды. Она была не только умна, образованна и артистична, но и обладала необыкновенно добрым сердцем. Никто не мог устоять перед ее очарованием. Нисколько не чванясь своими исключительными достоинствами, она была сама скромность и простота. «Чем больше Небо вам дало, – часто говорила нам она, – тем больше у вас обязательств перед людьми. Будьте скромны, и, если имеете в чем-то превосходство, не показывайте этого тем, кто одарены, возможно, менее щедро».

Жениться на ней хотели представители лучших семей Европы, в том числе и августейших, но она отвергла все предложения, решив, что выберет мужа по своему вкусу. Дед, уже видевший свою дочь на троне, приходил в отчаяние от такого отсутствия у нее честолюбия. Его отчаяние усилилось еще больше, когда он узнал, что она решила выйти за простого гвардейского офицера графа Сумарокова-Эльстона.

Моя мать имела природный талант к танцам и актерской игре, ставивший ее в один ряд с лучшими профессионалами. На большом костюмированном балу при дворе, на котором гости должны были предстать в боярских костюмах XVI века, император попросил ее сплясать русскую. Несмотря на то что не репетировала с оркестром, она так успешно импровизировала, что музыканты без труда аккомпанировали ей. Ее вызывали на бис пять раз.

Знаменитый директор московского театра Станиславский, увидев ее игру в благотворительном спектакле «Романтики» Эдмона Ростана, явился к ней домой и умолял вступить в его труппу, уверяя, что ее подлинное призвание театр.

Всюду, куда входила моя мать, она привносила свет; ее взгляд лучился добротой и нежностью. Одевалась она со сдержанной элегантностью, не любила драгоценности, хотя владела самыми лучшими в мире, и надевала их лишь по особо торжественным случаям.

Когда в Россию приехала инфанта Эулалия, тетка испанского короля, мои родители давали в ее честь прием в нашем московском доме. В своих «Мемуарах» она описала впечатление, произведенное на нее моей матерью:

«Из всех празднеств, организованных в мою честь, более всего меня поразило то, что устроила княгиня Юсупова. Княгиня была очень красивой женщиной, одной из тех замечательных красавиц, что были символом эпохи; она жила в неслыханной роскоши, окруженная редчайшими произведениями искусства в чистейшем византийском стиле, во дворце, окна которого выходили на мрачный город с множеством колоколен. Роскошь, большая, броская, кричащая роскошь русской жизни, достигшая здесь своей кульминации, сочеталась с самой чистой французской элегантностью. На этом приеме хозяйка дома была одета в придворный наряд, весь усыпанный великолепными бриллиантами и жемчугом. Высокая гибкая красавица, она носила на голове украшенный гигантскими жемчужинами и огромными бриллиантами кокошник, убор, заменяющий нашу придворную диадему и стоящий сам по себе целое состояние из-за камней на нем. Костюм дополняло огромное количество сказочных украшений, восточных и западных. Жемчужные ожерелья, массивные золотые браслеты с византийским орнаментом, серьги с жемчугом и бирюзой, кольца, отбрасывавшие искры всех цветов, придавали княгине Юсуповой вид византийской императрицы».

И все было совсем иначе на другом официальном мероприятии. Мои родители сопровождали в Англию великого князя Сергея и великую княгиню Елизавету[21]на празднества в честь юбилея королевы Виктории. При английском дворе было принято ношение драгоценностей, и великий князь посоветовал моей матери взять с собой самые редкие. Огромный саквояж из красной кожи, в который их сложили, был доверен камердинеру, сопровождавшему моих родителей. Вечером, в замке Виндзор, одеваясь на прием, мать велела горничной принести ее драгоценности; но саквояж бесследно исчез, и в тот раз княгиня Юсупова появилась в роскошном туалете, но без единого украшения. На следующий день саквояж был обнаружен у одной немецкой принцессы, чей багаж перепутали с вещами моих родителей.

В раннем детстве для меня не было большей радости, чем видеть мать в вечернем туалете. Помню, в частности, бархатное платье абрикосового цвета, отороченное соболиным мехом, в котором она была на парадном ужине, данном во дворце на Мойке в честь китайского государственного деятеля Ли Хунчжана, бывшего в Санкт-Петербурге проездом. Для того чтобы дополнить этот наряд, она выбрала убор из бриллиантов и черного жемчуга. Этот ужин позволил узнать одно из самых занятных проявлений китайского этикета. Когда трапеза уже завершалась, двое строгого вида слуг с блестящими косичками, один с серебряным тазиком, другой с двумя павлиньими перьями и полотенцем, подошли к Ли Хунчжану, тот взял перо, пощекотал себе горло… и вытошнил все съеденное на ужине в тазик. В ужасе моя мать с вопрошающим видом повернулась к сидевшему слева от нее дипломату, долгое время прожившему в Поднебесной.

– Княгиня, – ответил он, – вы должны расценивать это как величайшую честь, так как своим поступком Ли Хунчжан воздал хвалу совершенству блюд. Его превосходительство дает понять, что готов начать все сначала.

Мою мать очень любили в императорской семье, особенно сестра императрицы великая княгиня Елизавета. Она всегда сохраняла добрые отношения с императором, а вот ее дружба с императрицей была недолгой. Слишком независимой по характеру она была, чтобы скрывать собственные мысли, даже если они могли кому-то не понравиться. Под влиянием части своего окружения императрица перестала с ней видеться.

В 1917 году придворный дантист доктор Кастрицкий, вернувшись из Тобольска, где находилась в заключении императорская семья, передал нам последнее послание от царя:

«Когда увидите княгиню Юсупову, скажите ей, что теперь я вижу, насколько верными были ее предупреждения. Если бы я к ним прислушался, наверняка удалось бы избежать многих трагических событий».

Министры и политические деятели ценили проницательность моей матери и точность ее суждений. Она могла бы стать достойным потомком своего прадеда, князя Николая, и хозяйкой политического салона. Но скромность помешала ей сыграть эту роль, а ее сдержанность лишь увеличила уважение, которым она уже была окружена.

Мать не дорожила своим состоянием и предоставила отцу распоряжаться им по своему усмотрению, ограничившись делами благотворительности и улучшением жизни наших крестьян. Можно предположить, что, если бы она выбрала себе другого супруга, то могла бы сыграть значительную роль не только в России, но и во всей Европе.

Пятилетняя разница в возрасте между мной и моим братом Николаем поначалу служила препятствием для близости между нами; но, когда я достиг шестнадцатилетнего возраста, между нами возникла прочная дружба. Николай учился в школе и Санкт-Петербургском университете. Он, как и я, не испытывал склонности к воинской службе и не захотел выбрать карьеру военного; но его характер, напоминавший отцовский, очень сильно отличался от моего. От матери он унаследовал некоторые способности к музыке, литературе и театру. В двадцать два года он возглавил труппу актеров-любителей, выступавшую в частных залах. Мой отец, которого эти наклонности шокировали, всегда запрещал ему играть в нашем театре. Николай попытался вовлечь в свою труппу меня. Но первая порученная мне роль – гнома – ранила мое самолюбие и отвратила от сцены.

Николай был высоким, стройным, черноволосым, с выразительными карими глазами под густыми бровями, полными чувственными губами. У него был красивый баритон, он пел, аккомпанируя себе на гитаре.

Став с возрастом властным и высокомерным, он презирал любое мнение, кроме собственного, и руководствовался лишь своими капризами. Он не переносил людей, бывавших в нашем доме, и я полностью разделял его взгляд на них. Чтобы развеять скуку, навеваемую на нас этим собранием лицемеров, мы взяли привычку переговариваться беззвучно, только шевеля губами. Мы так наловчились, что могли безнаказанно насмехаться над нашими гостями даже в их присутствии. Однако трюк наш в конце концов разоблачили, и он навлек на нас неприязнь немалого числа лиц.

Глава IV

Коронация Николая II. – Празднества, устроенные в Архангельском и в нашем московском доме. – Мария, супруга румынского престолонаследника. – Князь Грицко

В 1896 году, по случаю восшествия на престол императора Николая II, мы с мая месяца жили в Архангельском, где принимали многочисленных гостей, приехавших на коронационные торжества. В их числе находились наследный принц Румынии и его жена, принцесса Мария. В их честь мои родители выписали очень модный в ту пору в Москве румынский оркестр. Один из музыкантов, замечательный цимбалист Стефанеску, впоследствии стал моим обычным спутником. Я часто брал его с собой в различные поездки, и он великолепно играл ночи напролет только для меня одного.

Великий князь Сергей[22]и великая княгиня Елизавета также принимали толпу родственников и друзей в своем имении Ильинское, расположенном всего в пяти километрах от нас. Так что их часто видели на великолепных приемах, следовавших в Архангельском один за другим. Наши государи часто присутствовали на этих праздниках, которые блеском своим почти не уступали придворным балам.

Ожил театр. Родители выписали из Санкт-Петербурга итальянскую оперу с Мадзини и певицей Арнольдсон, а также балет. Однажды вечером давали «Фауста», но за несколько мгновений до поднятия занавеса моей матери сообщили, что госпожа Арнольдсон отказывается петь, поскольку в сцене в парке ей мешает запах натуральных цветов, украшающих партер. Пришлось за несколько секунд заменять их зеленью. В моей памяти запечатлелось еще одно убранство театра: гости сидели в ложах, а ароматы партера, превращенного в розовый сад, наполнял весь зал.

После спектакля гости перешли на террасы, где были сервированы для ужина столы, освещаемые высокими канделябрами. За ужином последовал фейерверк, и это волшебное зрелище поразило мое детское воображение, что я никак не хотел идти ложиться спать.

Празднества продолжались в Москве, куда родители и их гости перебрались за несколько дней до коронации. Наш московский дом, бывший охотничий домик царя Ивана Грозного, сохранил облик своего времени: большие помещения со сводчатыми потолками, мебель XVI века, серебряная посуда, богато украшенная резьбой; этот по-восточному роскошный декор прекрасно подходил для пышных приемов. Иностранные принцы, побывавшие там, заявляли, что никогда не видели ничего подобного.

Мой брат и я, которых сочли слишком маленькими, чтобы участвовать в этих празднествах, остались в Архангельском. Однако в день коронации нас привезли оттуда в Москву. Даже сегодня, закрыв глаза, я вижу иллюминированный Кремль, его зеленые и красные крыши, позолоченные купола его церквей.

В то утро мы сначала увидели, как кортеж выехал из императорского дворца в направлении Успенского собора. После церемонии царь и обе царицы, облаченные в коронационные мантии, с коронами на головах, сопровождаемые императорской фамилией и иностранными принцами, вышли из собора, чтобы вернуться во дворец. Золото и драгоценные камни сверкали на солнце, особенно ярким в тот день. Подобное зрелище можно было увидеть только в России. Когда царь и обе царицы появились перед собравшейся толпой, они действительно были помазанниками Божьими. Кто мог предвидеть, что через двадцать два года от этой роскоши, этого величия останутся лишь воспоминания?

Говорят, что, одевая императрицу для церемонии, одна из ее служанок уколола палец о застежку императорской мантии, и капля крови упала на горностаевый мех.

Через три дня ужасная Ходынская катастрофа погрузила Россию в траур. Вследствие плохой организации произошла страшная давка во время раздачи царских подарков народу, и тысячи человек были затоптаны. Многие увидели в этом дурное предзнаменование для нового царствования.

Многочисленные увеселения, которые должны были сопровождать коронационные торжества, отменили. Однако под влиянием дурных советов части своего окружения Николай II позволил убедить себя, что он должен присутствовать на большом балу, дававшемся в тот вечер французским послом. Великие князья разделились на две враждебные группы. Братья московского генерал-губернатора великого князя Сергея[23], на которого ложилась значительная часть ответственности за случившееся, желая приуменьшить масштаб катастрофы, уверяли, что не следует никоим образом менять праздничную программу. Твердо отстаивавшие противоположную точку зрения «Михайловичи» (великий князь Александр, мой будущий тесть, и трое его братьев)[24]были обвинены в интригах против старших родственников.

После коронации мои родители со своими гостями вернулись в Архангельское. Принц Фердинанд Румынский и принцесса Мария продолжили свое пребывание там. Принц Фердинанд был племянником короля Кароля I. Я очень хорошо помню короля Кароля, который часто приезжал в гости к моей матери. Он был красивым и величественным, с седеющими волосами и орлиным профилем. Говорили, что он интересуется только деньгами и политикой и совершенно не занимается своей женой, урожденной принцессой цу Вид, получившей известность как писательница под псевдонимом Кармен Сильва. Детей у них не было[25], поэтому наследником престола являлся принц Фердинанд. Это был симпатичный человек, но не обладавший яркой индивидуальностью, крайне робкий и нерешительный как в политике, так и в частной жизни. Он был бы довольно красивым мужчиной, если бы его лицо не портили оттопыренные уши. Он был женат на Марии, принцессе Саксен-Кобургской, старшей дочери Марии, сестры нашего императора Александра III.

Красота принцессы Марии была известна уже тогда. Особенно выделялись восхитительные глаза, такого необычного серо-голубого цвета, что, увидев раз, их невозможно было забыть; талия ее была тонкой, а фигура стройной, словно стебель цветка. Я был совершенно покорен ею и следовал за ней точно тень; ночью, не в силах заснуть, я представлял ее лицо. Один раз она поцеловала меня. Я был так счастлив, что вечером не позволил умыть мне лицо. Когда она об этом узнала, ее это сильно позабавило. Много лет спустя я вновь встретил принцессу Марию в Лондоне, на ужине у австрийского посла. Я напомнил ей тот случай, который она тоже не забыла.

В дни коронации я стал свидетелем одной сцены, которая поразила мое детское воображение. Однажды днем, когда мы сидели за столом, из соседней комнаты послышался стук копыт. Дверь распахнулась, и мы увидели стройного всадника на великолепной лошади, держащего в руке букет роз, который он бросил к ногам моей матери. Это был князь Грицко Витгенштейн[26], офицер Собственного Его Величества конвоя, очень привлекательный мужчина, знаменитый своими эксцентричными выходками, любимец всех женщин. Мой отец, возмущенный дерзостью этого молодого офицера, запретил ему на будущее переступать порог его дома.

Моим первым порывом было осудить поведение отца. Я был возмущен, что он так оскорбил человека, представлявшегося мне подлинным героем, реинкарнацией древних рыцарей, который не побоялся показать свою любовь столь благородным жестом.

Глава V

Мое детство в болезнях. – Наши товарищи по играм. – Аргентинец. – Выставка 1900 года. – Генерал Бернов. – Гюгюс. – Путешествия воспитывают юношей

Я переболел в детстве всеми детскими болезнями и долго оставался хилым и тщедушным. Моя худоба меня очень огорчала, и я не знал, что предпринять, чтобы потолстеть, но тут реклама, расхваливающая достоинства «Восточных пилюль», вселила в меня большие надежды. Я тайком попробовал их и был сильно разочарован отсутствием результата. Врач, который меня лечил, заметив коробочку с пилюлями на моем ночном столике, попросил меня объяснить, зачем они мне; когда я рассказал о своей неудаче, он очень развеселился, но посоветовал мне прекратить их принимать.

Меня наблюдали многие доктора, но я отдавал явное предпочтение доктору Коровину, которому из-за фамилии дал прозвище «дядюшка Му». Когда, лежа в кровати, слышал его шаги, я начинал мычать, и он, чтобы не оставаться в долгу, отвечал мне тем же. Как и многие старые врачи, он слушал меня просто через салфетку. Мне нравился запах его лосьона, и я долго считал, что голова врача непременно должна хорошо пахнуть.

Характер у меня был сложный. Я по сей день не могу без угрызений совести вспоминать тех, кто измучился, обучая и воспитывая меня. Первой стала моя немецкая нянька, вырастившая моего брата, а уже потом занявшаяся мною. Она потеряла рассудок из-за несчастной любви к секретарю моего отца (а возможно, также от моего дурного характера). Моим родителям пришлось положить ее в психиатрическую лечебницу вплоть до ее выздоровления, а меня перепоручить бывшей гувернантке моей матери, мадемуазель Верзиловой, милейшей женщине, доброй и преданной, которая в какой-то степени стала членом семьи.

Учился я отвратительно. Моя гувернантка, дабы стимулировать мой интерес к учебе, нашла мне соучеников; но я оставался по-прежнему ленивым и рассеянным, а мой дурной пример плохо влиял на моих товарищей. На старости лет мадемуазель Верзилова вышла замуж за швейцарца господина Пенара, учителя моего брата. Сегодня, в возрасте девяноста шести лет, она живет в Женеве. Письма от нее доносят до меня эхо тех давних лет, когда я часто подвергал испытаниям ее доброту и терпение.

После немца-пьяницы, ежевечерне выпивавшего перед сном бутылку шампанского, я последовательно разочаровал невероятное количество учителей: русских, французов, англичан, швейцарцев, немцев, вплоть до одного аббата, который позднее стал учителем детей королевы Румынии. Много лет спустя она мне рассказала, что воспоминания обо мне оставались для несчастного священника кошмаром, и пожелала узнать, все ли из того, что он обо мне говорил, правда. Пришлось признаться, что он ничего не придумал! Еще помню мою учительницу музыки, которую я укусил за палец так жестоко, что бедная женщина потом не могла играть на пианино целый год.

По линии матери у нас близких родственников не было. Кутузовы, Кантакузены, Рибопьеры и Стаховичи были дальней родней; отношения с ними были прекрасными, но встречались мы довольно редко. То же самое было и с нашими кузенами Еленой и Михаилом Сумароковыми[27], которые из-за слабого здоровья их отца почти безвыездно жили за границей. Нашими постоянными приятелями были дети сестры моего отца[28]: Михаил, Владимир и Елена Лазаревы, и две дочери моего дяди Сумарокова-Эльстона[29], Екатерина и Зинаида.

Все мы были влюблены в Екатерину, которая была очень хорошенькой. Ее сестра была менее красива, но ее любили за необыкновенную доброту. Старший из Лазаревых, Михаил, по возрасту более близкий к моему брату, обладал этаким шармом насмешника, очень оригинальным, который делал его неотразимым. Подвижное выразительное лицо и нос картошкой придавали ему немного клоунский вид. Неутомимо энергичный, он был вдохновителем всех наших занятий. У него было великодушное сердце, но легкомысленность характера мешала воспринимать что-либо всерьез. Он смеялся надо всем и надо всеми и думал только о развлечениях. Мы вместе устраивали безумные эскапады, воспоминания о которых до сих пор веселят меня, так что у меня нет сил сожалеть о них. У их сестры Ирины был такой же легкий характер. У нее было множество поклонников, соблазненных красотой ее египетского профиля и удлиненных зеленых глаз.

Дети министра юстиции Муравьева и статс-секретаря Танеева также входили в эту молодежную банду, которая по воскресеньям и выходным дням собиралась на Мойке. Раз в неделю господин Троицкий, модный танцмейстер, приобщал нас к прелестям вальса и кадрили. Стройный, манерный, напомаженный, благоухающий шипром, с тщательно расчесанной и разделенной посередине седеющей бородой, он входил прыгающей походкой, всегда в безукоризненно пошитом фраке, в лакированных штиблетах, белых перчатках и с цветком в бутоньерке.

Моей постоянной партнершей в танцах была Шура Муравьева, столь же очаровательная, сколь и умная. Танцор я был посредственный. Она деликатно терпела мои неловкости и никогда не держала зла за то, что я часто наступал ей на ногу. Время не разрушило нашей дружбы.

По субботам устраивались танцевальные вечера у Танеевых. Эти собрания всегда были многолюдными и очень веселыми. Старшая дочь Танеевых, высокая, полная, с надутым лоснящимся лицом, была совершенно лишена привлекательности. Не была она и особо умна, но отличалась хитростью и толщиной. Найти ей партнера для танцев было настоящей проблемой. Никто и представить себе не мог, что Анна Танеева, такая непривлекательная, проникнет в ближайшее окружение императорской фамилии, где сыграет столь пагубную роль. Ее влияние отчасти способствовало головокружительному взлету Распутина[30].

Достигнув возраста, когда ребенок начинает всем интересоваться, я заваливал окружающих вопросами. Когда я спрашивал о происхождении мира, мне отвечали, что все исходит от Бога.

– А Бог это кто?

– Невидимая сила, живущая на Небе.

Ответ был слишком расплывчатым, чтобы удовлетворить меня, и я долго всматривался в небо, надеясь увидеть на нем некое изображение или откровение, которое дало бы мне более четкое представление о Божестве.

Но когда я пытался проникнуть в тайну происхождения живых существ, объяснения, дававшиеся мне, казались еще более размытыми. Мне говорили о браке, об установленном Иисусом Христом таинстве. Говорили, что я слишком мал, но позже сам пойму смысл этого. Я не мог удовлетвориться столь расплывчатыми ответами. Оставшись наедине с этими загадками, я решил их на свой манер. Я представил себе Бога как царя царей, сидящего на золотом троне среди облаков, окруженного двором из архангелов. Думая, что птицы могут быть поставщиками этого небесного двора, я брал часть своей еды и ставил в тарелке на окно. И радовался, находя тарелку пустой, убежденный, что царь царей принял мое подношение.