На фронтах Второй мировой войны. Военные письма немецких солдат. 1939—1945

Под Ипром, 28 мая 1940 года

Всего через полчаса после того, как вчера я написал тебе письмо, в этом рассаднике смерти нас сменила баварская танковая рота. Ничего, у нас все обошлось, а вот новая рота потеряла при отходе командира и сержанта. Сейчас мы находимся на передовой между Лисом и Кеммелем. Этот район печально известен еще со времен Первой мировой войны, и он вполне оправдывает свою репутацию. Бои здесь невероятно тяжелые и упорные, пехота несет большие потери. Один из полков нашей дивизии потерял более 60 процентов личного состава. Среди них – немало моих старых товарищей. Но мы все равно продвигаемся вперед, хотя и медленно. Вчера вечером пришлось туго. Враг ввел в бой тяжелые танки, пустил газ и обрушил на нас огонь тяжелой артиллерии. Но сегодня утром дзот снова как новенький. У нас теперь есть свой погибший, один из самых молодых солдат. Ему было всего 19 лет. Мы похоронили его сегодня утром. Что происходит на самом деле во время таких атак или контратак, описать невозможно. К тому же мы просто валимся с ног от усталости. Выдержать помогают только шнапс, табак и нескончаемый, оглушительный рев канонады. На передовой проторчим еще неделю. Ночью пошел дождь. О фландрийской грязи мы наслышаны, но все оказалось еще хуже. В Коминесе, через который прошли сегодня утром, после мощнейшей артподготовки британцы полегли сотнями. Одно в бою хорошо: действуй и долго не раздумывай.

Северная Франция, 12 июня 1940 года

Вечером в Ферфэ, в уютном местечке Артуа. Вчера и сегодня мы проезжали через территорию, где проходил серьезный бой. На самом деле всего, конечно, не разглядишь и не увидишь. Ну да, попадаются разрушенные дома, взорванные мосты, временами вообще сплошное месиво. Но то, что уничтожено, – это всего лишь несколько построек, творений рук человеческих. На земле, наверное, тоже образовались какие-то трещины или ямы, но, по сути, она осталась неизменной, цветет себе, дает плоды, делает вид, что ничего не произошло. Здесь, вокруг Артуа, места красивые, открывается замечательный вид на волнистые холмы и склоны. Вдоль тропинок радуют глаз яркие цветы шиповника. Стоит такая тишина, что, замечтавшись, даже не подозреваешь о том, что идет война. Население совершенно подавлено, все кругом твердят, что Франции конец. Оставленный нами район – окаянная Западная Фландрия, – это низменность и сплошные каналы, почти как севернее в Мемельской низменности. И небо над тобой светлее, и тебе кажется, что все под ним суровее и неприступнее. Но линии плотин здесь такие же, как там, и когда поднимаются туманы и стада пасущихся белых лошадей – здесь они почти сплошь белые – несутся рысью по болотным лугам, то кажется, будто тебе снится волшебная сказка. Обо всем этом я расскажу тебе позже. А сегодня позволь мне снова напомнить тебе, что только от тебя и нашей жизни исходит сила, помогающая преодолеть эти переживания, не оказавшись целиком в его власти.

Вольфдитрих Шретер, богослов, Мюнхен

Родился 9 сентября 1913 г. в Зольне, погиб 9 июня 1940 г. в Эне

15 сентября 1939 года

Ты знаешь, как я ко всему этому отношусь. Подобно тому как великое вечное блаженство, к которому все мы должны стремиться, понимается не в далекой мечтательной загробной жизни, а здесь и сейчас, где мы в своей вере следуем голосу Доброго Пастыря, где мы стали учениками Иисуса, – так же начинается и великий Божий суд, которого ждет весь мир, не только в далекой и неведомой стране, – нет, он вершится здесь и сейчас, уже на этой земле и в этой жизни. А сейчас нас ждет – я даже содрогаюсь при этой мысли – поистине страшный урожай! Суд, которого заслужил этот мир. Я счастлив от того, что нахожусь посреди такого хаоса и волнений! Не потому, что так уж жажду «приключений» – это, пожалуй, скоро пройдет, – а потому, что именно в это время могу стоять на скале, которая является «бриллиантовой».

8 октября 1939 года

Знаешь, подлинную радость доставляет мне то, что я в каком-то смысле реализую себя вдвойне. Фактически я здесь сколько угодно могу нести и тайную службу – то ли вербально, то ли безмолвно, то ли своими деяниями. Это продиктовано и серьезностью нашего положения, и любовью Христа, которая может проявиться лишь тогда, когда мы душой и телом безоговорочно принадлежим ему. С другой стороны, переполняет осознание того, что мы находимся в самой гуще библейских событий. Что здесь правит сам Господь! Что совершается Его праведная воля – даже если он внешне и позволяет лгать, обманывать и грешить. И наш пафос усиливается за счет послушания Его воле, а не благодаря оценке исторической ситуации.

Западный вал, 23 ноября 1939 года

Да, я рад и от всего сердца благодарен судьбе за все. И теперь уж не хочу быть другим. Десять дней мы провели под носом у врага на передовой, заняли просторную деревню, наполовину населенную этническими немцами, наполовину – французами. Теперь мы снова в тылу, по ту сторону Западного вала. Ночуем в бункере, а гостиной нам служит дощатый сарай. Иногда маршируем. Рубим лес.

Во Франции, 27 мая 1940 года

Продвигаемся незаметно, не встречая сопротивления противника, часто устаем. Я горжусь и рад в этом участвовать! Здесь, как и в Бельгии, война оставила страшные следы…

Во Франции, 30 мая 1940 года

Вчера прошли Сент-Квентин, сегодня – день отдыха. Сижу у органа в очень красивой церкви. У нас все в порядке. Ждем приказа о наступлении. Это мужское дело и дело для христиан (не христианская вещь!), потому что с божьей помощью здесь учатся тому, чему так никогда и не научились дома, каждый вечер ложимся и каждое утро встаем, как будто это последняя ночь, последний день… Больше того: мы сейчас как дети, которые стоят на пороге комнаты под Рождество, – неотвратимое, неминуемое ожидание вечности вызывает неимоверную радость. Хочется попрощаться и побыть рядом с Господом! Ты лучше всех знаешь, как многим я тебе обязан. Но все-таки благодарю Господа нашего Иисуса Христа, который даровал нам такое братство и благословил на него.

Рудольф Магер, выпускник средней школы, Берлин

Родился 21 октября 1917 г. в Берлин-Шенеберге, погиб 7 мая 1941 г. в Северной Атлантике

Шартр, 23 ноября 1940 года

Ведь это Версаль! Поднимаю воротник и потираю руки, когда по пустой аллее проносится ледяной ветер. Сейчас будний день, и на улицах почти ни души. Твердым шагом направляюсь вниз по дороге, к воротам, где выставлены немецкие сторожевые посты, прохожу через двор, в котором стоит памятник Людовику XIV. Через двери бокового крыла по каменной лестнице поднимаюсь на верхний этаж.

Французский смотритель предлагает сопровождать меня. Благодарю, но отказываюсь: хочется побыть одному. Мои шаги гулко отдаются в пустых комнатах, где на стенах висит всего несколько картин. Все самое ценное французское правительство уже вывезло на юг. Огромные полотна на темы французской истории; портреты королей, герцогов и принцев, кардиналов и полководцев. Последний зал в конце замкового крыла – исторический Зеркальный зал, 1а salle de glace. Здесь 18 января 1871 года возник Второй германский рейх.

Снимаю фуражку и оглядываюсь в пустом зале, зеркала которого покрыты пылью. Мебели нет. В душе у меня все ликует. Этот зал стал свидетелем провозглашения Германской империи, ознаменовавшего собой тот факт, что германские племена после веков политической раздробленности наконец-то пришли в себя и объединились. Здесь также был подписан мирный договор 1919 года. Выглядываю через высокие окна в парк и размышляю о тех, кто вот так же, как я, выглядывали сюда в 1919 году, и о тех, кто стоял перед огромными настенными зеркалами в январе 1871 года в увешанных наградами мундирах. Прикосновение к славному прошлому действует на меня завораживающе; прошлое как бы вновь оживает.

Погруженный в свои мысли, иду к выходу и спускаюсь по каменной лестнице. Вскоре вновь прохожу мимо немецких постов…

Ганс-Фридрих Штекер, студент философского факультета, Ханн-Мюнден

Родился 16 апреля 1916 г. в Северном Шлезвиге, погиб 22 июня 1941 г. в Паюрисе, Литва, недалеко от Таураге

1 июня 1940 года

Через Голландию и Бельгию – Маастрихт, Льеж, Намур, Маас – мы всегда были впереди! Наша рота первой форсировала Шельд-канал у Кондроза – первой из всей армии. Затем наша жалкая кучка продержалась целых несколько дней, пока не прибыло подкрепление.

Теперь мы врывались в бункеры линии Мажино, захватывали их один за другим (легче сказать, чем сделать!) – без помощи авиации и артиллерии. А вот когда я был ранен, наконец-то заговорили наши пушки, и в тот же вечер к нам на помощь подоспели другие части.

21 июля 1940 года

До меня медленно доходит смысл фразы: война – отец всего сущего. Напряжение, в которое эта борьба ввергла все человечество, начинает потихоньку спадать, душу переполняют раздумья о чем-то великом и прекрасном. Знаешь, в размышлениях о Боге мы всегда опирались лишь на голову, но не на сердце, и это вдруг дошло до меня только сейчас! Ведь делает, формирует человека именно сердце. Я чувствовал, как в тяжелые минуты горячая волна крови пронзает сердце и буквально толкает меня вперед. Головокружение всякий раз при виде погибшего товарища, глубочайшее благоговение, которому ты подвластен уже потом, у его незатейливой могилы – маленького земляного холмика с несколькими охапками полевых цветов, наспех сколоченным из досок от ящиков из-под маргарина и увенчанным каской крестом – все эти элементарные вещи действительно берут за душу. Разум оказался в состоянии сотворить лишь одну теорию вероятности, итог которой в том, что ты испокон веку и есть сам этот итог. Во всяком случае, теперь я это знаю; одной лишь логики недостаточно, чтобы стать компасом для жизни, в которой все так красиво, где есть удовольствие, боль и благоговение. Когда в завершение военной кампании прозвучит кантата «Ныне все благословляйте Бога», я сразу пойму, что тем самым хотят выразить.

12 июня 1941 года

Буря, прокатившаяся сегодня по верхушкам деревьев, заметно всколыхнула и мои собственные мысли, которые в последнее время ходят по кругу по своим привычным тропинкам. Вновь осознаешь, что мы все-таки живем в грандиозную эпоху, когда нельзя не чувствовать воодушевления. Но она несет в себе так много для веры и для чувства долга, что мы, студенты, – которые в большинстве своем причастны к многим ценностям народа, – действительно обязаны ей всем, что у нас есть. Так что остается одно: добровольно, всей душой, как и прежде, как в первый день!

Герман Витцеман, студент теологического факультета, Тюбинген

Родился 15 августа 1915 г. в Брайтенхольце, погиб 23 июня 1941 г. под Брест-Литовском

На Атлантическом побережье, 31 января 1941 года

Завтра выступаем! То есть пора прощаться! Это прощание с морем, разделяющей и вместе с тем соединяющей стихией, с побережьем, которое мы защищали, с красивым видом на остров, с кусочком моей жизни, богатой и насыщенной, потому что это была настоящая служба. Служба: первые одинокие ночи на Кап Блан-Нез, перед Эскалле, где через три дня мы предстали как опытные окопные бойцы и зоркий патруль – в дождь, бурю, холод, ночью и днем, под непрерывным обстрелом со стороны моря.

Завтра выступаем! Нас ждут старые дороги, давно знакомые деревни, где мы раньше квартировались. Снова наша пехота на улицах Франции, – в дождь и ветер, усталая, но упрямая, – и истосковавшаяся по родине.

Пехота рейха! Немецкая пехота. Я веду первый взвод! In nomine Dei! (Во имя Господа – лат.)

Лесной лагерь на востоке, 21 июня 1941 года

[Накануне вторжения в Россию]

Мы накануне грозных событий, в которых участвую и я. Никто из нас не знает, переживет ли он грядущее. Знаю одно: что бы ни случилось, это исходит из рук Божьих, будь то любовь или страдания. Из Его рук мы принимаем это в вере и послушании. Я спокоен и уверен, ибо знаю, что Иисус Христос есть и останется моим спасителем даже в этой страшной войне на уничтожение.

Я с радостью отдам жизнь за свой народ и за свое отечество, за вашу любовь, за наших детей и за лучшее, честное, истинное будущее. Даст Бог, все будет хорошо, все наладится и в нашем отечестве. Германия всегда занимала мои самые сокровенные мысли.

Лесной лагерь, 21 июня 1941 года

Сижу перед палаткой, в окружении солдат своего взвода. Прекрасный летний день подходит к концу. Свежий вечерний ветер раскачивает сосны. Сквозь ветви проникают лучи солнца. Над палаткой расцветает голубое небо.

После долгих гаданий, вопросов и сомнений мы теперь чувствуем себя безмятежными и расслабленными. До нас еще не совсем дошли слова, которые сейчас мы повторяем друг другу. В воздухе витают добрые мысли. Как море, так и просторы русской земли – это рука Бога, нашего Спасителя. Судьба, которая нынче гонит меня в неизвестность, – это путь самого Бога вместе с моей душой. Как же я рад всем словам, произнесенным людьми, которые находились под Божьим напутствием; какими пустыми кажутся теперь все крики и слова! Небо и земля могут сгинуть, но слова Божьи останутся во веки веков. Как это верно!

Боже праведный, даруй же мне сил, веры и мужества, невзирая на свист снарядов, сотрясение земли от их разрывов, на бомбежки, на танковые атаки противника, на невыносимую мерзость этой войны.

Благодарю своих близких. Да свершится Его воля…

Ганс Шмитц, доктор философии, Бонн

Родился 1 декабря 1912 г. в Ахене, ранен 16 марта 1941 г. под Эль-Макиной, Ливия, умер 1 июля 1941 г. в госпитале люфтваффе в Неаполе

В Ливии, Северная Африка, 23 февраля 1941 года

Похоже, англичане, после того как их наступление в Ливии заглохло, стали пристально наблюдать за новым для себя противником, который уже хорошо заметен и здесь, в Африке. Ваш давний враг по фландрийским баталиям скоро докажет, что он вполне способен биться и в Африке.

Все желтое, кругом песок… Вот первое, что бросилось в глаза из иллюминатора самолета, когда мы подлетали к этой части Африканского континента. Пальмы чередовались с небольшими деревцами, под скудной тенью которых ютились небольшие поля. Одинокие поселения, глинобитные хижины и циновки, палатки, караванные пути, высохшие водотоки. Все это сливалось у песчаного горизонта. Вокруг испуганно скакали стада диких коз и газелей. Вот остановился бедуин с верблюдом и молча уставился на нас. Здесь ощущаешь какое-то жаркое, тихое одиночество Африки, где все живет, хочет, думает и борется иначе: где южные народы дают солнцу мужское, а луне – женское имя.

Мы живем где-то на полпути между степью и пустыней. Изумленный, ты выходишь на желтый горячий песок, и вот уже рядом оказывается грязный мальчик-бедуин и о чем-то тебя просит. Совсем другой мир. Люди живут здесь как призраки: их не видно, но они везде… Даже солнце здесь перезрелое, не хватает какой-то уравновешенности, постепенности, более мягких границ между теми или иными вещами. Все натыкается друг на друга или сливается в бесформенную массу. К вечеру солнце так отделяется от остального мира, что последний сумрак не укладывается на горизонт, а образует бледный клин света и, широкой полосой встав на горизонт, словно грозное знамение, устремляется к небу.

Северная Африка, весна 1941 года

Мы разбили свои палатки на пляже, и вдруг вижу, как с запада все пространство и небо на высоте до двух тысяч метров плотно заволокло пеленой песка, которая с бешеной скоростью надвигается на нас. Через несколько секунд подул холодный, пронизывающий ветер. Дневной свет приобретает серно-желтый цвет, буря превращается в ураган. Все палатки опрокинуты, полуметровые железные колышки вырваны из земли. Чувствуешь, как песок колотит по телу, и тут же воздух наполняется пылью, дневной свет исчезает, и кругом царит жуткая черно-желтая ночь. Ты уже не видишь своего соседа, хватаешься покрепче за все, что попало, и терпишь весь этот кошмар. Но потом быстро собираешься с духом, пораженный невероятной силой природы. Через полчаса посветлело, и мы разбили палатку за песчаной стеной. Но буря продолжала бушевать до самой ночи, разметав повсюду горы песка.

Диковинными путями ведет нас по жизни наша звезда! Напуганные, мы пытаемся их отыскать и все-таки добираемся до цели. Потом мы будем мечтать о нынешнем времени. Сейчас оно кажется мне хаотичным. Это как до сотворения мира: не видно ни начала, ни конца. Так мы и входим в новое лето, как будто до сих пор в этой войне еще ничего не произошло.

Воробьи в гуще пальмовых листьев чирикают так же, как в родной Германии. Германия…

Триполи, 30 апреля 1941 года

Так и вышло: к моему ранению, полученному три недели назад, добавилось еще и сильное нагноение правой голени, которое становится чуть ли не главной бедой. Это нагноение очень болезненно, потому что сходит кожа с голени и меня трясет в лихорадке. Пока с ней удается справиться. Вынужден неподвижно лежать на спине, думая лишь об этой извечной жгучей боли…

Италия, 22 июня 1941 года

[Последнее письмо]

Неаполь! Почти четыре дня в корабельном лазарете, потом еще день на поезде. В Неаполе наша поездка закончилась. Так что теперь нахожусь в многолюдном городе. В зависимости от состояния раненых развозят по различным госпиталям. Поездка с пересадкой очень утомила; мне нужно здесь отдохнуть, прежде чем я смогу продолжить свое вынужденное путешествие.

Я устал и вынужден общаться с тобой без слов, но ты все поймешь…

Итал Гейцер, доктор философии, Лейпциг

Родился 25 января 1914 г. в Фрайбурге-им-Брайсгау, погиб 25 июня 1941 г. в Борисычове, севернее Львова

20 декабря 1940 года

Возможно, будет справедливо, если мы проведем рождественские дни в некоторой оторванности от всеобщего праздника. Ясли в Вифлееме также не были тем пределом, который мы могли бы представить себе достойным для рождения телесного сына нашего Господа. На самом деле это начало, итогом которого становится распятие, несет нам утешение: младенец Христос является не к сытым и довольным, а к тем, на кого давит какое-то бремя, будь то болезнь, нужда или горе. Он несет послание о том, что в мире ненависти и насилия высшими ценностями являются самопожертвование и преданность. Чем меньше – даже сегодня – наш мир приспособлен к такому учению, тем ярче и победоноснее выделяется, как на черном ночном небе, тот свет, на который мы можем смотреть и на который, к сожалению, обычно смотрим лишь тогда, когда вокруг темно…

Польша, 7 апреля 1941 года

Больше недели проходим маршем по новым местам, и цели наши пока неясны. Как у квартирмейстера у меня есть пара часов, так что можешь меня поблагодарить. Две твои книги я отдал, потому что сам не рассчитываю выжить в этом диком краю. Два сокровища! Не зря греки так окрестили Сицилию. «Величавая Эллада!» Тут вмиг поймешь бесстрашные походы Алкивиада. А малоизвестный Гёльдерлин неописуемо великолепен. С таким неукротимым языком он так близок нам. Из дома приходят добрые новости, не могу не порадоваться: отец заново переписал своего Цезаря.

С моей точки зрения, замечательный пример для подражания в наше время – Эрнст Юнгер. Очень внимательно прочитал его очерк «Чудеса языка». Гениальная, разносторонняя личность. Будь он еще одарен и в религиозном отношении, то, наверное, мог бы многое сказать. К сожалению, ему недостает того тепла, которое свойственно набожному человеку…

13 июня 1941 года

Строим пестрый палаточный городок под высокими соснами. Мои лошади укрыты за деревянной защитной стенкой, под крышей, у наспех сколоченных яслей. Сейчас направляюсь к палатке командира взвода связи, она настолько велика, что посередине можно стоять во весь рост. Очень удобно и приятно при переодевании. У нас яркая лампа и достаточно одеял, так что довольно уютно даже по ночам, если температура не слишком падает.

К утру сон часто становится легким, и происходят забавные вещи, как сегодня: вот я поворачиваюсь на другой бок, чтобы собрать свои одеяла, и, полусонный, вижу: рядом, совсем близко, лежит лошадь. Сразу глажу ее, чтобы с испугу не лягнула меня копытом. Но как только прикасаюсь к ней, странное животное вдруг начинает говорить! Что такое?! Но ничего: это я проснулся и извиняюсь. А как все это выглядело со стороны? Сегодня утром кому-то из приятелей приснилось, будто лежит он дома в постели, а к двери его комнаты тихонько подходит его невеста и начинает будить, чтобы приласкать, сделать ему приятное. У парня уже, считай, отпуск в кармане, но вот пришлось отложить. Кстати, не надо думать, будто в голове у меня нет ничего, кроме лошадей…

В Польше, 16 июня 1941 года

Отрешенность позволяет нам оценить и ощутить, из чего слагается истинная свобода – свобода не от чего-то, а свобода ради чего-то. Быть может, мы потратим не одну неделю на поиски внутренней упорядоченности. Руководствоваться в жизни всегда и во всем одним лишь послушанием, вернее, послушанием в пределах дозволенного невозможно.

В Польше, 19 июня 1941 года

[Последнее письмо]

На восточном краю карты, которая мне сейчас понадобилась, повсюду расставлены стрелки, указывающие в сторону Львова. Какой разный у нас сейчас образ жизни! Ты в тополиных и ясеневых рощах на побережье, слушаешь изысканную музыку, а я кочую в здешних песках, болотах и сосновых лесах…

У солдата есть лишь ограниченная ответственность, небольшой обзор впереди и вокруг: как наблюдатель, я, наверное, обеспокоен. Здешние места, которые так сильно все бранят, мне по-своему нравятся, нравятся даже местные простые люди. Все, кто мало-мальски образован, относятся к нам очень холодно. По вечерам, когда мы собираемся у костра, я иногда беру губную гармошку и пою свои швейцарские песни. Стараясь как-то отвлечься, думаю о вас и надеюсь, что когда-нибудь война кончится, и мы снова увидим друг друга, пусть даже время и изменит нас…

Ждал ли я когда-нибудь так, как в эти дни? Наверное, но все же это уже не возбуждает, как обычно. Только что пришло известие о договоре с Турцией. Если бы с Россией, я бы и эту новость тоже проглотил, по правилу: credo quia absurdum[2].

Когда вы читаете эти строки, мы уже многое знаем. Сегодня ночью выступаем…

Ганс-Август Фовинкель, доктор философии, Гейдельберг

Родился 20 сентября 1906 г. в Зигене, погиб 1 июля 1941 г. под Смоленском

18 декабря 1940 года

Наш народ участвует в великой борьбе за существование и за свою миссию. Мы должны бороться за сущность, за смысл этой борьбы, и ничто здесь не является само собой разумеющейся и простой данностью. Но все-таки мы можем еще рассматривать эту борьбу с такого ракурса, с которого она кажется простой данностью, когда любые вопросы кажутся неуместными. Там, где наш народ борется за свое существование, там и есть наша судьба, простая, обыкновенная судьба, торжество божественного. И мы неотделимы от нее – как нельзя отделить себя от солнца или времен года.

Берлин, 25 января 1941 года

Если я пытаюсь подробнее рассказать о себе, то понимаю, как это трудно. Не потому, что не хочу говорить об этом, хотя, конечно, такое можно воспринять как проявление слабости. Но, во-первых, лишь очень упрямые не испытывают такой слабости, которая сама по себе присуща человеку: тот момент, когда он с ужасом понимает, что дошел до края, что силы на исходе, потому что его охватывает ужас, и в то же время момент, когда он чувствует: теперь ты должен как-то проявить себя или погибнуть ужасной смертью; теперь на твоем примере создается некий объективный образец. Во-вторых, ты не проявляешь этой слабости, ты не в силах отвернуть от себя ее реальность, а можешь только более или менее быстро преодолеть ее – скрыть ее легко, и поэтому, конечно, я тоже ее скрыл.

Для ребенка мать символизирует безопасность, знакомство с миром; когда он остается в одиночестве, неизвестность, лежащая в основе человеческого существования, рушится вместе со всем окружающим. Он вдруг обнаруживает, что все его чувство безопасности было, в сущности, лишь видимостью – и в этот миг его охватывает страх.

Именно такое я испытал сейчас. Как бесконечно верно описал это Мартин Хайдеггер. Важно то, как именно я обрел этот опыт, потому что многим такое вообще не дано, потому мы постоянно его избегаем и стремимся всеми средствами от него уклониться. Такие ощущения мне дала военная служба. Это поразило меня, как истинный глубокий смысл солдатского бытия: что дает мужчине такой опыт. Ничто так не создано, не порождено самим собой, как все военное, потому что здесь бытие, как нигде, становится сущим, потому что оно превращается в непосредственный символ судьбы, которая в любой момент с абсолютной силой, а именно силой смерти, может забрать каждого.