Краденое солнце

– Премного благодарен, – отвесил Герасим Василич шутовской поклон, – век не забуду…

– Гера… – тихо позвала Бача.

– Прости, девчуля, – сокрушенно проговорил Герасим Василич, – не утерпел, нажива поманила. Одно тебе скажу – брось эту игру, проиграешься.

– Отчего же, Гера?

– Пан твой – он более не твой, вот что я тебе скажу. Он любит Веронику, Вероника любит его, а ты в этой колеснице – пятое колесо. Зря только силы тратишь.

– А по-моему, кто-то врет. От злобы и бессилия, и осознания собственной гнусности, – тоном резонера предположил Диглер, и продолжил уже совсем другим тоном, – Михель, возьми у фрау Базилис ружье и проводи господина Херассимуса под лестницу. Там хороший замок и нет окон, зато есть матрас – и не сбежит, и будет где поразмыслить.

Михель взял из Бачиных рук драгоценного Лоренцони и стволом сделал принцу приглашающий жест. Тот поднялся с кресла и на прощание повторил для Бачи:

– Напрасно ты не веришь…

– Правильно вы не верите, – возразил Диглер, когда процессия из вооруженного Михеля и все еще веселого принца покинула гостиную, – И не вздумайте реветь. Идите к себе, я велю подать ужин к вам в комнату. Ложитесь пораньше. Я постараюсь больше вас не тревожить. Завтра вам предстоит серьезная игра.

– И стоит ли играть? Стоит ли мне вообще садиться за стол – если я проиграю? – спросила Бача скорее самое себя, чем Диглера. Но он ответил – и хрустальные глаза его были почти человеческими, пока он это говорил:

– Даже если игра проиграна – стоит садиться за стол. Да что там – только тогда и стоит играть, когда знаешь, что тебе нипочем не выиграть. Поверьте мне, я знаю это, Базилис. Вся моя жизнь перечеркнута крест-накрест с самого начала, но я ведь как-то живу.

– Беги, ты главное – беги, сердце подскажет тебе, куда… – опять сама себе проговорила Бача.

– И это тоже.

Вернулся Михель, вернул драгоценное ружье – положил с почтением на стол – поклонился, как на шарнирах, и беззвучно ушел. Диглер склонился над драгоценным творением великого мастера, погладил кончиками пальцев вороненый ствол, словно ласкал – мужчину:

– Не верьте, не бойтесь, не просите, Базилис. Делай что хочешь – и будь что будет. Это был бы девиз Диглера, если бы тот был дворянином. Только Диглер послезавтра умрет. И лишь Лоренцони – останется Лоренцони. Ступайте к себе, Базилис, этой ночью, пожалуй, я не помешаю вам спать.

– Спасибо, Кристиан, – Бача поклонилась – вернее, за нее – кавалер Оскура, – Я продолжу играть, даже если проиграю. Спокойной ночи.

Бача не могла уснуть. «Лошадям в таких случаях надевают шоры, – думала она, – чтобы бежали вперед и не отвлекались, не таращились на что попало. Тоже, нашла кому верить. Проходимцу и предателю. Правильно Диглер сказал – будь что будет». Баче почти что не хватало его – беловолосой тени в ногах. Вот ведь сумасшедший, и ему куда хуже приходится, чем Баче, и ведь не унывает… Бача встала с постели, оделась, собрала волосы в хвост. Если явиться к нему на порог, разбудить и потребовать «принимать в ней участие» – он, наверное, даже будет рад. Пусть не ей, пусть кавалеру Оскура. Бача подошла к двери – и по ту сторону послышался шорох. Она приоткрыла дверь – и почти не удивилась, когда его увидела.

– Давно вы тут стоите?

– Наверное, час, – он был полностью одет и даже, кажется, причесан и накрашен,– Я же велел вам ложиться. Почему вы не спите?

– А почему вы – не спите?

– Я зашел попрощаться, – Диглер вошел в комнату, приблизился к слабо светящемуся в темноте окну и присел на край подоконника – черный, словно из бумаги вырезанный абрис, – Ведь завтра все кончится, вас не станет, а чуть позже и меня – молодой Левенвольде это совсем другой человек, это не Диглер и не Нордхофен. Вы потом увидите меня – и мы друг друга даже не узнаем.

– Так вы не ко мне, вы к господину Оскура? – уточнила Бача.

– Помилуйте, я прекрасно знаю, что никакого господина Оскура нет в природе, – ответил Диглер, и в темноте все равно было понятно, что он улыбается, – но завтра исчезнет и госпожа Оскура, та самая Базилис, что играет в карты как Сен-Жермен, и держится в седле, как Сен-Жермен, но уже другой. Стреляет как Диана, и играет на органе «Мессию» – вся в каплях крови косуль… А с пани Сташевской я вовсе не желаю сводить знакомство. Мне кажется, она очень скучная дама.

– Вы правы, Кристиан, пани Сташевска – очень скучная дама. Свиноводство, садоводство, варенья…

Бача села на край кровати. Взяла подушку, прижала к животу и обняла руками – так ей делалось легче.

– Прощайте, Кристиан. Удачи вам в вашей новой жизни. Постарайтесь держаться и больше никого не убивать.

– Никто не удержится в этом седле… – отвечал грустно Диглер.

– Да ладно, Кристиан, не мне вас учить – шпоры и трензель, железо в рот пожестче и вперед, – усмехнулась Бача, – у вас ведь тоже неплохая посадка. Вспомните вашего дядюшку, этого призрака с его белым табаком – мне кажется, все в вашей семье лелеют за левым плечом недурного персонального демона. Вот только некоторые умеют держать его – на коротком поводке.

– И в жестком ошейнике, – продолжил Диглер, и Бача опять услышала в его голосе – улыбку, – Спасибо вам, Базилис. Мой невероятный Базиль Оскура. И прощайте.

Он поднялся с подоконника и подошел к кровати, и Бача отложила подушку и встала ему навстречу.

– Не сомневайтесь, ваш пан Сташевский вас любит, – прошептал Диглер, склоняясь к ней в темноте.

– Вы-то откуда знаете?

– Просто знаю, – Диглер наклонился к ее запрокинутому лицу, и поцеловал, осторожно и нежно, кончиком языка лишь раздвинув ее губы – и тут же отступив назад, – Спокойной ночи, Базилис.

Vingt et Un

А в этой гостиной Фрици фон дер Плау стены были щемящего изумрудного цвета – как будто на дворе все еще тридцатый год, или как будто мода с тех пор не менялась… Сперва за столом сошлись адвокаты – составляли соглашение, по которому будут учитываться плюсы и минусы предстоящей игры. Диглер, изображавший адвоката Оскура, торговался с Липманом весело и ловко, и говорили они – на одном языке. Бача задумалась – кем же был Диглер прежде, какое образование он получил – если знает законы так хорошо и так легко их переворачивает в свою пользу?

– На людей играть нельзя! – злилась Вероника, хоть и сама она была первым инициатором этой игры. Она стояла возле манекена, наряженного в рыцарские латы, трогала его за наколенник и категорически не хотела замуж за Бачу. Затянутая талия и острые шпильки в высокой прическе только добавляли ей злости.

– На людей играть можно, фройляйн, – медово отозвался Диглер, – если предварительно грамотно все расписать.

– Нельзя играть на людей – без их согласия! – возразила Вероника.

– Можно, фройляйн. Опека, дееспособность, – завел глаза Диглер, и заметно стало – что женщин он и в самом деле терпеть не может, – Ваш дядюшка, конечно, не может вас продать, но может употребить всю свою законную власть.

– Все готово, господа, вы можете подписывать, – пригласил Липман, и игроки одновременно поставили на соглашении свои подписи. Фрици – сложный вензель, точно такой, как на первой, старинной расписке. Бача – крючок, заимствованный ею у настоящего Нордхофена.

Адвокаты очистили предстоящее поле боя от следов своего поединка – собрали бумагу, чернильницы и перья. Игроки сели за стол и по очереди проверили колоду. Нервная Вероника уже приготовилась отнять у поддельного рыцаря его тупой меч, но бдительный Диглер погрозил ей пальцем. Колоду разложили на старшую карту – карта выпала Фрици, и он начал раздавать.

В гостиную тем временем вошла горничная с подносом – кофейник и пять белоснежных чашек. Горничная у Фрици была арапка, шоколадно-бархатная, с белками глаз, как ее синевато-фарфоровые чашечки. Бача ощутила мгновенный укол, предчувствие – сейчас все будет, папа Огун не оставил ее. Веришь в это или нет – оно все равно сработает, например, как холера – веришь в нее или нет, все равно от нее помрешь.

Туз и десятка. Бача даже сморгнула и вгляделась еще раз – да. Так легко, что даже жаль. Опыт сидения в игорных домах учит не менять ни за что выражения лица – и Бача предъявила свои карты не с торжествующей, а с самой заурядной физиономией. Диглер даже не сразу сообразил, что пора радоваться, а как только понял – хлопнул в ладоши:

– U-la-la…

– Двадцать и один, герр Нордхофен, – бесстрастно констатировал Липман. Фрици сперва опал, как на ниточках, потянулся было инстинктивно к шпаге, потом злорадно уставился на свою Веронику. Та стояла возле рыцаря, с лицом меловым и тоскливым. Горничная разлила кофе по чашкам, воздушно присела и упорхнула из комнаты, как ни в чем ни бывало. Бача проводила ее благодарным взглядом.

– Дядюшка, умоляю… – прошептала еле слышно Вероника.

– Барон, – Бача сложила на стол победные свои карты и посмотрела Фрици в глаза, – Поверьте, я не чудовище. То есть чудовище, но увы, не с женщинами, тем более не с беспомощными и зависимыми от меня. Я предлагаю вашей милости равноценный обмен. Если согласитесь – здесь наши нотариусы, они тут же все зафиксируют на бумаге.

– Обмен? Какой же? – в лисьих глазах Фрици вспыхнуло любопытство.

– У вас в подвале сидит один господинчик, когда-то в Варшаве он крепко оскорбил меня и сбежал. Поверьте, денег у Нордхофена достаточно – и даже пять тысяч приданого не сделают для меня погоды. Невест в Вене тоже сами знаете сколько – если фройляйн Вероника не хочет, насильно мил я ей не буду. А вот моральное удовлетворение – это дорого стоит. Любое удовлетворение, но моральное – особенно. У вас есть то, что мне нужно, герр Плау. Жаль, мне поздно сказали – не было бы тогда никакого сватовства, я бы сразу выменял расписку на молодого Сташевского. Очень уж хочется наконец насовать ему редисов в шляпу…

Фрици расхохотался, услышав это выражение:

– Да мы с вами одного поля ягоды, герр Нордхофен! Признайтесь, не было ли и у вас на родине какого-нибудь удивительного прозвища?

– Красавчик, – тихо проговорил вместо Бачи Диглер, – молодого Нордхофена дома звали Красавчик.

– Что ж, по рукам, Красавчик! – воскликнул развеселившийся Фрици, – Вы получите мальчика вместо девочки, и никакого приданого. Верно?

– По рукам, Amoklaufer, – спокойно и отчетливо подтвердила Бача, поднялась со своего места и обернулась к адвокатам, – И снова прошу вас за стол, оба наши маэстро, – и, в полуобороте, уже Фрици, – потрудитесь доставить выигрыш в мою карету. И так, чтобы он не сбежал.

Последняя фраза прервана была грохотом и лязгом – совсем уже зеленая Вероника рухнула в обморок, увлекая за собою муляжного рыцаря с его мечом, щитом и осененным перьями шлемом.

– Фройляйн не стоило так сильно утягивать себя в талии, – томно произнес Диглер.

Фрици не разочаровал – выигрыш и в самом деле ожидал их в карете, на немецких подушках герра Нордхофена, на всякий случай в несколько слоев обмотанный бельевой веревкой и с завязанным ртом – чтобы не фраппировать воплями прохожих. Два Диглеровских лакея наблюдали за биением добычи по подушкам, с трудом сдерживая смех.

– Не прыгайте так, пан Сташевский, – ласково попросил Диглер, – имейте мужество достойно встретить свою судьбу.

– Тише, Яська, уедем отсюда – и хоть на ушах пляши, – шепотом сказала Бача. Яська зыркнул на нее поверх платков, затыкавших рот, с яростной злобой. Не узнал – и мудрено было узнать ее, в белом парике господина Нордхофена, с лицом, нарисованным заново поверх собственного – Бача и сама не узнавала себя в зеркалах.

– Еле спеленали, – с гордостью признался Пепа, Фрицин управляющий, – а до этого – еле поймали. Ваша персона, наверное, пану весьма неприятна.

– Тем лучше, – усмехнулась Бача, – Спасибо вам за помощь, Жозеф, – и дверца кареты захлопнулась.

– А почему Жозеф-то? – удивился Диглер, – Пепа – это ведь Филипп?

– А у нас, испанцев, это Жозеф, – отвечала Бача. Яська переводил взгляд с одного кавалера на другого и, наверное, недоумевал.

Карета протряслась по венским улицам до дома Нордхофена – Бача и Яська смотрели друг на друга, а Диглер – задумчиво таращился в окно. Возле дома лакеи и кучер подхватили добычу на руки и внесли в дом, как статую – Яська даже уже не рвался, наблюдал за происходящим философски.

– Куда волочь? – обернулся к хозяину развязный Михель.

– В покои господина Оскура, – отвечал равнодушно Диглер и пояснил для Бачи, – Это же ваш трофей, Базилис. Играйте с ним сами, я с вами не пойду. Мой папи приезжает, оказывается, даже сегодня – я отправлюсь его встречать.

– Здорово, что мы все успели, – искренне обрадовалась Бача и тут же вспомнила, – Кристиан, вы обещали мне – черную собаку.

– Я пришлю ее вам. С Михелем, наверное, – Михель уже спускался к ним с крыльца, возвращался из дома, и Диглер обратился к нему, – Михельхен, выпусти из-под лестницы нашего узника. Он более не опасен. Бегите же к мужу, Базиль, – бросил он Баче, – и прощайте.

– Спасибо, – Бача привстала на цыпочки, быстро поцеловала Диглера в напудренную щеку и полетела в дом.

Яська сидел на Бачиной кровати, той самой, с бомбошками и пологом, и витражное окно бросало на его бледное, злое лицо сатанинские красно-зеленые отсветы. Благоразумный Михель побоялся разматывать веревку, вытащил только платок изо рта. Для пленника, что провел несколько недель в узилище среди лишений, Яська выглядел на удивление чистеньким и опрятным, разве что был лохмат – но это, вернее всего, после транспортировки. Он смотрел на Бачу, видел нарядного накрашенного кавалера, в белокуром парике и сиреневой пудре, и в голосе его послышалось пренебрежительное любопытство, когда он спросил:

– Ну – и?

– Не узнаешь? – веселясь, поинтересовалась Бача. Она подошла близко, но так, чтобы он не смог дотянуться и пнуть ногой – знала, что он может.

– Нет, – криво усмехнулся Яська и, кажется, призадумался, – Тот, что с тобой был, полупокер, белый такой – это Нордхофен. А тебя нет, не знаю.

Бача с усилием стянула с головы узкий серебристый парик и тряхнула волосами – так, что они рассыпались на лицо:

– А теперь?

Яська вглядывался, чуть склонив голову, исподлобья, и , наконец, узнал:

– Может, развяжешь меня, кавалер Оскура?

Бача легко распутала нелепые Пеповы узлы – у дворецкого явно не было опыта морской службы. Яська потянулся, размял затекшие руки и спросил со злой иронией:

– И зачем? Думаешь, я сам бы не выбрался? Я же велел тебе – ехать к отцу, в Кениг.

– Вообще-то ты мой муж, – напомнила Бача, – как там – в горе и в радости, в болезни и здравии… Или ты жалеешь, что я тебя вытащила? Может, тебе нравилось там сидеть?

Яська в ответ только презрительно фыркнул. Бача села верхом на стул, обхватила спинку руками и положила подбородок на сплетенные пальцы. И смотрела на него – как он бесится, и на гордом его лице отражаются все его ревнивые и глупые мысли.

– Как ты это сделала? – спросил Яська, разминая пальцы.

– Карты, – объяснила Бача, – Я играла в карты на твою свободу – и выиграла. Знаешь, Петек умер.

– Жаль, но черт с ним, – отмахнулся Яська, – а что за дела у тебя с этим, белобрысым? И чей это дом? Его?

В голосе его заслышались угрожающие нотки.

– Дом его, с ним – ничего, конечно же. Если ты знаешь Нордхофена, то знаешь и какой пол он предпочитает. А ты знаешь – мне поведала о твоих знаниях Вероника фон дер Плау.

– Давай еще напомни мне про эту толстую дуру! – отчего-то взвился Яська, – Не можешь объяснить, что ты делаешь в доме холостого мужчины, и не можешь объяснить, почему вы ходите с ним вдвоем по игорным домам? Ведь нет? Но мне ты сразу тычешь в морду эту дуру Веронику…

– Вовсе нет, – улыбнулась Бача, само спокойствие, – Если быть точной, именно я пару дней пребывала в статусе жениха фройляйн Вероники.

– Ха! Я знаю! – хохотнул Яська, – Бедняге очень за тебя не хотелось.

– Наверное, хотелось за кого-то другого?

– Другой занят. Не отвлекайся – что ты делаешь в доме Нордхофена? Между прочим, неженатого одинокого кавалера?

– И – содомитски ориентированного, – напомнила Бача, и обрадовалась, что Яська не знает о наличии в природе обычно ориентированного Герасима Василича, и о его роли в этой истории, – Господин Нордхофен милостиво разрешил пожить в его доме. Здесь я в полной безопасности – просто по причине собственного пола.

Бача умела блефовать в карты, но, увы, не умела врать. Как живые вспомнились ей ночи, когда Диглер спал у нее в ногах, и его беззвучное «я люблю вас», и последний его поцелуй – предназначавшийся, несомненно, женщине, Базилис, а не Базилю Оскура. И Яська тут же уловил колебания ее тона:

– Бача, позволь мне – тебе не поверить. Просто так не приглашают в свой дом, тем более такие, как Нордхофен.

– Не просто так. Я помогла ему спрятать труп.

– А-а, ну тогда понятно, – с комической покорностью протянул Яська, – Я уже понял, что никогда ничего от тебя не узнаю. Ты, Бача – кот в мешке, была и осталась. Что ты собираешься делать дальше?

– А ты?

– Наверное, стоит вернуться домой, – Яська взъерошил пятерней и без того лохматые светлые волосы, – к матушке, заняться, наконец, мельницей и заводом. Ты-то поедешь? Или продолжишь гостить у господина Нордхофена?

– Стоило бы остаться, тебе назло, – сердито отвечала Бача, – Только Нордхофену вряд ли это надо. Ему не нужна госпожа Сташевска – поверь, Яська, он прямо так и сказал, так что не ревнуй.

– Буду.

– Хорошо – тогда мы будем с тобою квиты, за Веронику, – согласилась Бача. Яська внимательно смотрел на нее, не сводил глаз – то ли нравилась ему ее мужская одежда, то ли бесила – не угадаешь. Бача же глядела на него, как на  objet d'art, такой он был красивый. Он нравился ей всегда безусловно – Бача знала прекрасно, что он такое, каков у него характер, но тигры и львы, например, всем нравятся – несмотря на свою опасность. Мы любим их, зная, что, если держать такого дома – в конце концов он непременно вас съест.

Яська лениво, как тигр или лев, поднялся с кровати, подошел к Баче и за плечи поднял ее со стула. Посмотрел в глаза:

– У тебя вообще есть здесь женская одежда?

– Нет. Но есть – деньги.

– Играла?

– Играла. И, вроде бы, выиграла.

– Ненавижу тебя, Базилис Оскура, – Яська отбросил разделявший их стул и наконец-то поцеловал ее.

Они провели эту ночь – в кровати под пыльным пологом, и полная луна светила в стрельчатых витражных окнах – кроваво-красным. Хозяин дома не потревожил своих гостей, упивался, наверное, отцовской любовью, только Михель вкатил в комнату под вечер нежданный подарок – платье тревожного сиреневого оттенка, с бледно-бирюзовыми кружевами. Михель не знал, к чему такой подарок – только пожал плечами в обычной своей расслабленной манере.

Бача смотрела на спящего Яську – наконец-то он снова был ее. Надолго ли? Бача знала, что хорошее не задерживается в ее жизни надолго. Яська и во сне то обнимал ее, то сплетал ее пальцы со своими, словно боялся, что Бачу могут у него отнять. «Не сомневайтесь, ваш пан Сташевский вас любит…» Любит-то любит, но какую цену придется за это отдать? Все время, что были они женаты, Баче казалось, что она что-то украла, взяла чужое. Такое же чувство пронес, наверное, и отец ее, Джиро Оскура, через весь свой счастливый брак. Дракон в русинской легенде похитил солнце, и случилась вечная ночь. Так и Бача случайно позарилась на блистательного пана, мамино солнышко, не удержалась, украла – и вечная ночь опустилась отныне на ее жизнь, и прежде не игравшую огнями.

Бача отбросила от себя мрачные мысли и зарылась носом в Яськины волосы, упоительно пахнущие белой амброй. «Делай что хочешь – и будь что будет».

Господа Левенвольде

Бача проснулась – часы на камине показывали полдень. Яськи рядом не было. Бача встала с постели, сполоснула лицо водой из кувшина – кто-то поставил этот кувшин за шпалеру, утром, наверное, пока она спала. Платье на манекене в свете дня смотрелось до неприличия роскошно, и Бача понадеялось, что это все-таки женское платье, Диглер не отдал ей свое. С него бы сталось. Рассмеявшись этой мысли, Бача облачилась в привычное мужское и спустилась вниз, в столовую. Царивший в столовой веселенький Михель мгновенно накрыл на стол и даже извлек откуда-то дышащий паром кофейник.

– Михель, а где… – Бача запнулась, – господин Сташевский?

– Ушел, – отвечал Михель, одновременно извиняясь и насмехаясь, – Он оставил для вас записку.

Бача развернула листок, исписанный знакомыми буковками – круглыми и мелкими, как муравьиные яйца. «Базилис, прости мне мое внезапное бегство. Но это унизительно – путешествовать за счет женщины. Ты довольно уже сделала для меня, и мне стоит хотя бы позаботиться о том, чтобы нам было на что нанять карету до Шклова. К ночи я раздобуду денег, и утром мы с тобою покинем этот город. Постараюсь вернуться к ночи. Не злись и пожелай мне удачи. Твой И.» «И» – потому что при крещении Яська назван был Иоганном.

– Он не сказал, куда отправился? – спросила Бача у Михеля, и тот завел глаза, вспоминая.

– Герр Сташевский планировал рейд – сперва к Коржику, затем к Дюпо, если не выпрут в его-то скромном жюстикоре, но с его лицом и манерами, думаю, ему не будет отказа… Потом к Пуссенам.

– Идиот, – вздохнула Бача. Она не проверяла оставленный в комнате кошелек, но уже догадалась – ничего в нем не окажется, Яське же нужно было как-то делать свои ставки.

– Я для вас собачку привел, – напомнил Михель, – черную, как просила ваша милость.

– И где она?

– В людской привязана, ножки у стола грызет. Я ей палочку предлагал – так не хочет, а ножки еще как хочет.

– Приведешь ее ко мне в комнату попозже, – сказала Бача, и Михель кивнул с любопытным видом, не смея спросить, зачем.

– Еще дама к вам пожаловала, в приемной сидит, – вспомнил Михель с неестественным оживлением, – Правда, она сказала, что пришла к Нордхофену, но для нее-то Нордхофен – это, кажется, ваша милость.

– Что же ты молчал?

– Так вы изволили почивать, а герр Сташевский убежал…

Бача отставила чашку и направилась в приемную. Она знала, кого там найдет – Вероника фон дер Плау сидела на гобеленовом диванчике, смиренно сложивши ручки. Лицо у нее при этом было румяное, но весьма и весьма постное.

– Здравствуйте, фройляйн Вероника, – Бача, в мужской своей роли, поклонилась, но ручек уже целовать не стала, – Что привело меня к вам? Кажется, наши с вами дела все в прошлом.

– Я согласна, – Вероника порывисто вскочила с кушетки и двинулась на Бачу – так, что той пришлось отступить, – Я согласна пойти за вас замуж, герр Нордхофен.

– И отчего такая перемена?

– Я пойду за вас, если вы отпустите – того господина, Сташевского…

– Да ну вас, – махнула рукой Бача, подражая незабвенной манере Диглера, – Тот господин давно домой уехал. Еще рано утром… Одной ночи с ним мне было вполне достаточно.

Вероника переменилась в лице, топнула ножкой и пулей вылетела из приемной. Бача толком не поняла – то ли она обрадовалась, то ли разочаровалась в своем предмете.

– Собачку прикажете, ваша милость? – на пороге стоял развязный Михель. Очень ему было интересно, что Бача собирается делать с черной собачкой.

– Приведи ее ко мне в четыре, – Бача сама прекрасно знала, что будет делать, но ей предстояло еще набраться храбрости.

Бача переоделась в сиреневое платье – из любопытства. В зеркале отразилась унылая носатая дама – даже если подвести глаза и натыкать цветов в прическу, лучше не станет. А ведь платье было красивое…

Бача знала, что на второй круг Яськиных приключений ее сил уже не хватит – если он опять проиграется или угодит в переплет. Разве что просить помощи у Диглера – но тот, кто был столь предан Базилю Оскура, вряд ли снизойдет до фрау Сташевска. А бегать по игорным домам и искать его – нет, это уже из репертуара девушек типа фройляйн Вероники. Не исключено, что младшая фон дер Плау уже рыщет по домам Дюпо и Пуссенов в поисках своего сокровища.

Стрелки на часах подползли к четырем, и топот послышался по коридору, и сдержанное рычание – Михель привел собаку.

– Привяжи ее к столбику кровати, – попросила Бача.

– Изгрызет… – предположил Михель.

– А тебе не все равно? Привязывай.

Михель привязал, глянул лукаво:

– Помощь моя не требуется, ваша милость? Может, подержать собачку?

– Пока я буду ее резать? – уточнила Бача, – Михель, я не буду. Ступай.

– Вам очень идет это платье, ваша милость, – приторно проговорил Михель, и Бача усмехнулась:

– Не ври, ладно? Иди уже.

Лакей удалился, притворив за собою дверь. Бача взяла из-под подушки бритвенное лезвие – лезвие это когда-то отпало от одиозного Диглеровского пояса, да так и осталось лежать в постели, благо, белье с тех пор не перетряхивали. Бача протерла лезвие и ушла с ним за шпалеру – там стоял таз для умывания, Бача выплеснула воду из него в угол. Она прерывисто выдохнула, собралась с силами, подняла повыше бледно-бирюзовый кружевной рукав и полоснула бритвой по руке – вдоль вены. Спасибо Диглеру – бритва у него была острая. Кровь закапала в таз, темная, густая, словно черная карамельная патока – теперь надо было ждать, когда наберется пинта. Или примерно – наверное, папа Огун простит ей подобную неточность. Бача смотрела на стекающую черную кровь, и в голове у нее мутилось. Надо было принести стул и делать это сидя, как же она сразу не догадалась, а теперь уже поздно…