Эмтегей 85’ Колыма реальная и мистическая

– И чё? Запускали?

– Дурак, что ли? Кто ж такую дуру запускать станет? Она ведь такая же, как те, на которых космонавты в космос летают.

– Да не гони порожняк, гонево это всё. Можно подумать, тут одни фуфлоеды собрались.

– Гонево не гонево, только вам всё это и не снилось, а я своими глазами видел, как сопка, размером вон с ту, где прижим в скале вырублен, по которому машины на Хандыгу ходят, в сторону отъезжала.

– Как отъезжала?!

– Каком кверху, блин! Просто, вот как люк на танке в сторону отъезжает, так и сопка вся целиком отъехала, а под ней шахты с ракетами.

– Люк у танка наверх поднимается, между прочим.

– Аха… Наверх. Дерёвня! Это каменный век уже давно. У современных танков люки на гидравлике, сначала вверх приподнимаются, а потом в сторону откатываются.

– Ёкараный бабай… Так ты в ракетных или в танковых войсках служил?

– В ракетных, в ракетных. А про танки эти мне кореш один рассказывал, он такие в Перми на полигоне видел.

– Ну ладно, пускай, ну отъехала сопка, дальше-то что было?

– А тебе не положено знать, потому как это секретная информация, и разглашению не подлежит, у меня три секретных подписки про неразглашение, между прочим.

– Ой, да ладно. Подписки, блин. Ну, а ты-то там чем занимался? Ракеты хозяйственным мылом надраивал, небось?

– Зачем? Их никто не моет. Они под землёй хранятся, и там пыли нет никакой. Там всё стерильно. Офицеры в специальной робе в лифт садятся, в тапочках.

– В белых тапочках? Ха-ха-ха!

– Лосяра, вот до чего же ты тупой, как я посмотрю. С тобой разговаривать, как с поленом, молоко за вредность давать нужно.

– Ну, на, глотни молочка… От бешеной коровки-то. Ха-ха-ха! – и протягивает Толику кружку с очередной порцией ароматного, терпкого чая, который настаивается в чайнике на горячем валуне очага. Вся бригада покатывается со смеху, наблюдая за развитием диалога. Позину ситуация явно не нравится, и он, отпив крупный глоток, буркнув: «Амброзия просто какая-то!» – умолкает на какое-то время.

– Так кем ты там был, на той базе, заправщиком каким-нибудь?

– Нафига! Я там был из числа интеллигенции. В белом костюме ходил и в тапочках.

– По тундре?! В тапочках? В белом костюме?

– Фонтан, глохни! Ну кто говорит, что по тундре? Не по тундре, а по «шестёрке», то есть по-нашему, по-ракетческому, – по сооружению номер шесть. Там спальные помещения, столовка и камбуз. Вот я на камбузе, непосредственно в хлеборезке, и служил.

– Ах, в хлеборезке! – восторженно завыл Лёха, сотрясаясь от хохота.

– Не, ну сначала-то меня в учебку к погранцам отправили, там был учебный взвод военных поваров. Я корочки повара получил и обратно в часть, на камбуз. Очень даже шикарная у меня была служба. Жратва всегда под боком, ни тебе стрельб, ни учений, ни построений, ни нарядов-караулов. Из начальства только прапорщик один. Лафа полная! Как сыр в масле катался, да ещё и вторую специальность освоил.

– Ну, ясно всё с тобой, повар стратегического назначения.

– Харэ ерундой болтать! – вмешивается Лихой. – Андрюха, Лёха, Серёга и Вася. Идём на деляну. Сегодня почти выходной, поэтому ограничимся разметкой.

Берём топоры, рулетку и компас, а Лихой вешает через плечо офицерскую планшетку с картами и таблицами. Путь недалёкий, поэтому выдвигаемся налегке. Идём по грунтовке, поднимающейся буквой «Z» на вершину перевала.

Напрямую от стойбища до места, отмеченного на карте бригадира, идти совсем близко, километра полтора. Но с учётом подъёма по серпантину выходит километра четыре. А это почти час пешей прогулки, поэтому Вася предлагает сыграть в «Двадцать одно». Очень удобно, кстати. Для этой игры стол совершенно не обязателен, и мы прямо на ходу начинаем баталию: «Ещё. Ещё. Пас. Себе… Ммма! Перебор…» – и так далее. Быстрее время летит, и усталость не так заметна.

Внезапно оказываемся у вертикальной серой скалы. Справа лиственницы расступаются, и нам открывается фантастической красоты панорама долины Аян-Юряха. Вид неземной, какой-то инопланетный. Извилистое русло реки небесно-голубого цвета, извиваясь, рыскает от одной стороны долины к другой, то появляясь на открытых участках, то теряясь в зелени огромных тополей. Противоположная сторона долины словно выстроена из исполинских пирамид, прижавшихся друг к другу. Их подножия образуют высокую вертикальную стену из каменного сланца, о которую с рёвом бьются голубые волны реки, образуя гигантские шапки из пены. Свистит ветер в ушах, а сердце переполняется восторгом.

В голову приходит мысль, что если бы каждый человек на Земле хотя бы раз в неделю мог созерцать эту величественную картину, то плохих людей просто не осталось бы. Невозможно себе представить, что зло смогло бы проникнуть в душу человека, которого окружает величайшее Божье творение, по сравнению с которым всё, что создал человек, все его небоскрёбы, гигантские корабли и аэропорты – всё это оказывается такой жалкой пылью, что и воспоминание о ней кажется неуместным.

Единственное, чем можно восторгаться бесконечно, так это наша Земля. Но мы её не создавали. Мы гадим на ней. Уродуем, пытаем её, истязаем траками гусеничной техники, ножами бульдозеров, ковшами экскаваторов. За что мы так к своей Матушке?

Она кормит и поит нас, пытается разговаривать, а мы вместо благодарности калечим её и не хотим даже услышать. Достойны ли мы жить на ней дальше? Ответ один: конечно, нет! Однажды, чтобы спастись от смерти, она, Матушка, будет просто вынуждена стряхнуть с себя своих мучителей-паразитов, возомнивших себя венцом творения. Так олень летом в тундре не выдерживает страданий, которые приносят ему кровососущие твари, расплодившиеся в густой шерсти, и залезает по самые уши в озеро или речку с ледяной водой. А выжившие паразиты затем, может быть, пишут «святые книги» про ужасный потоп.

Размышления прерывает Вася, который встал на краю пропасти и с идиотским выражением на лице, раззявив рот, подставляет его порывам горячего ветра. Щёки смешно раздуваются, воздух из долины, попадая в ловушку, свистит, как паровозный гудок, меняя тональность по мере того, как Вася сужает губы, или, наоборот, раскрывает рот шире.

– Ща-ас усач или овод ка-ак даст тебе в глотку, вот мы посмотрим потом, как ты будешь улыбаться, – смеётся Лихой. – Ладно, идём уже.

Да, любоваться красотами и дурачиться нам некогда. Нужно отыскать реперный столб и от него произвести разметку первого квартала, чтобы на местности делянка визуально соответствовала отмеченному участку на карте, которую Лихой держит в офицерской сумке-планшетке, свисающей с его плеча на тонком кожаном ремешке. Идём по азимутам в две стороны под прямым углом друг к другу и на протяжении линий делаем топорами затёсы на стволах лиственниц. Затёсываем в конце каждого луча ещё по два репера и от них размечаем оставшиеся две стороны квартала. Работа нетяжёлая, скорее приятная. И мы очень быстро успеваем её закончить полностью.

Любовные страсти бурундуков

Дорога домой занимает вдвое меньше времени, и мы, взбодрившись от речной прохлады, повеявшей к вечеру от реки вверх по склону сопки, быстрым шагом выходим на поляну. Картина маслом. Из палатки доносится храп Деда, а Позин лежит у костра, свернувшись калачиком. У самого носа – пустая кружка, а на боку у Толика бурундук «исполняет свои супружеские обязанности» со своей бурундучихой. Ну, или с чужою, не знаю, как у них там принято, в их бурундучьей нации. Мы громко хохочем, отпуская шуточки в адрес Толика, а тот, ничего не понимая спросонок, хлопает глазищами и всё шлёпает своими пухлыми губами, похожими на два стоптанных башмака.

– Ну чё? Чё ржёте, олени?

– Толяа-ан! Это пинце-е-т! Ты тут спишь, а прямо на тебе бурундуки стебутся!

– Ин-на, Лось! Ты меня нервировать начинаешь.

– В натуре, Толян, он правду говорит, – угорает Вася, согнувшись пополам.

– В натуре, у собаки буй в лохматой шкуре, – обижается Толик. – Я тут для вас ужин готовил, старался, блин, а вы, жлобы неблагодарные!

Чай

Ужин простецкий, но очень вкусный. Гречневая каша с тушёнкой у костра в тысячу раз вкуснее самого изысканного ресторанного блюда. А потом долгие разговоры у костра, печённая в золе картошка и чай. Литры чая. Цейлонский, со смородиновыми листочками и дикой мятой, заросли которой Дед «надыбал» неподалёку на лужайке.

Правда, для того, что у нас называется чаем, у Деда имеется собственное определение – «ослиная моча». Чай в его понимании – это пачка чая весом в пятьдесят граммов, заваренная в пол-литровой кружке. Это называется «чифирь». Убойный напиток, действующий на человека так же, как бензин на затухающий костёр. Зеки на зоне, не имея доступа к алкоголю, пьют чифирь. И многие не могут расстаться с этой привычкой даже после выхода на волю.

Наш Иваныч вообще не пьёт спиртосодержащего. Он предпочитает «чаёчку». Сядет на корточки (так он может сидеть долгими часами, не вставая и не разминая ног) и хлебает чёрную густую жидкость из эмалированной кружки, закусывая кусковым сахаром. Закусывает потому, что бесполезно пытаться подсластить сам чифирь: «чай» настолько концентрированный, что сахар в нём не растворяется.

– Иваныч, расскажи, пожалуйста, почему ты чай так любишь? – присаживается рядом Серёга.

– Кхе-кхе… – забулькало, заскрежетало что-то внутри тщедушной скрюченной фигуры Деда. – Сынок! Каждый озвученный вопрос уже имеет ответ внутри головы того, кто его задал. Поэтому, прежде чем возмущать воздух, загляни в себя, присмотрись, а вдруг там ответ уже появился.

– Смотрю… Что-то не разглядеть.

– Ммня… – вытирает Дед губы лоснящимся рукавом старого пиджака. – Чай – это духовный стимулятор! Я бы даже сказал, двигатель человеческой души. Чай – это не просто напиток, а Святой Дух, обладающий одновременно горячим нравом пылкого юноши и выдержанной горечью старика, заканчивающего свой жизненный путь. Это одновременно и духовное просветление, и забвение, позволяющее ощутить всю полноту и многообразие окружающего мира. Крепость заваренного чая должна зависеть не только от возраста и пола человека, который собрался его вкусить, но и от зрелости его души, а также от количества шрамов, которые он имеет на внутренней шкуре. На той шкуре, которая под видимой кожей. На шкуре, которая хранит все душевные раны. Так, если ребёнку и женщинам более подходит чай цвета виноградного сока, то тебе, Сергей, как мужчине и воину, требуется чай цвета кедровой смолы. А мне, старому пню, – «крепыш» как раз комильфо. Понял?

Нужно было видеть круглые глаза Серёги, когда он бешено скалился и кивал головой, имитируя крайнюю глубину проникновения в открывшиеся тайны. Подобных речей, кажется, никому из нас ещё не приходилось слышать ранее. Но это оказалось только вступлением. Далее Иваныч продолжил:

– Но то, что вы чаем зовёте, на деле – чистое фуфло. На самом деле настоящий Царь-чай не имеет ничего общего с этой травой в наших магазинах. Когда я был малёнком, в нашем доме ничего, кроме иван-чая, не водилось. Что уставились? Слушайте, что вам скажу, пока меня на «Четвёртый Кадыкчан» не оттаранили. Знаете, как имя Бога русского? Какой Иисус, Вася! Дурик ты неразумный. Имя отца всех русских – Бог Род. Это он научил наших предков, детей своих, как правильно брать от Матушки Сырой Земли её великие дары. Дары! Чувствуешь разницу? Сейчас ты деньги должен давать взамен того, что испокон веков было Даром! И поистине божественный дар – это иван-чай. Из его клубней пекут ароматный хлеб, блины и оладьи. Муку добавляют в супы, а жареные перетёртые корешки заваривают в кипятке и получают напиток, изгоняющий усталость и грусть. Из листьев делают ткани для одежды и обуви, а перетерев их и высушив в печи, получают царский чай. Несозревшие семена, которые в виде пуха, идут на утеплитель для одежды, на подушки и перины. Из них же делают ткани, навроде как для валенок, только тонкие, и писчую бумагу. Да! А ты думал, что в старину бумагу на фабрике делали? Хе-хе… А прозвали иван-чай так потому, что Род с неба кинул в котелок к царю Ивану несколько сушёных листиков чая, а тот попробовал и сказал, что отныне только чай пить станет… Чего? Какой Иван Грозный! Окстить, милок! Это было задолго до царя, прозванного Грозным. Грозный и Иваном-то не был. Бабка сказывала, что Смарагдом волхвы его нарекли. А то был самый первый Царь Руси, по имени Иван. Он Роду внуком приходился, и звали его Иван Великий. А после него имя Иван стало применяться как Царь. Поэтому иван-чай – это Царь-чай.

– Иваныч! А как же Царь-колокол и Царь-пушка в Кремле?

– А-а-а! Молодец! Хороший вопрос! А как в том Кремле колокольня называется, не подскажешь, Серёжа? Забыл? Э-эх! Как вас, балбесов, учат-то теперь! Я семь классов только закончил, и то знаю, что на территории Московского Кремля находится архитектурный памятник – колокольня Ивана Великого. Ну? Сам докумекаешь, или…

– Вот это да! Получается…

– Верно, сынок. И пушка, и колокол, и колокольня – всё это имущество первого русского царя Ивана по прозвищу Великий.

– Чёрт! Иваныч, ты нам все мозги разбил на части, все извилины заплёл. Кем же Пётр Великий был тогда? – вскипаю я, как электрочайник. Уж что-что, но историю я в школе хорошо учил.

– А вот этого не знаю, Дрюня! Тут мне бабка ничего не рассказывала. Врать не буду. А сказы о царе Иване Великом мне каждый день перед сном рассказывали.

– Ну, ясно теперь! Тебе, как Пушкину Арина Родионовна, чтоб ты засыпал поскорее, бабушка сказки на ночь рассказывала, а ты нам за правду выдаёшь. А мы тут, как тетери, сидим, уши развесимши.

– Дрюня! Ты остынь, не кипятись. Я поболе твоего батьки на свете прожил. И знаю кой-чаго. Ты думаешь, я тоже всему верил? Нет. Вообще забыл про те сказки. Вспомнил, когда здесь оказался, в зоне. Если бы не иван-чай, не сидел бы я тут, не гутарил с вами. Мы из иван-чая столько муки делали и столько листьев засушивали, что даже без баланды с голоду никогда не померли бы. Всё правда, и про Царя Ивана тоже правда. По глазам вижу, что уже сам сомневаешься. Правду-то не скроешь. Ну ладно. Концов тут не найти сегодня, пойду… На спине постою, – буркнул старик и отправился к палатке.

Визит «Хозяина»

Ночи в это время белые, солнце за горизонтом полностью не скрывается, поэтому ощущение времени теряется напрочь. Только обнаружив, что на часах третий час ночи, отправляемся на боковую. Все семеро в одну палатку. Семеро козлят.

Несмотря на то, что на нарах немного тесно, засыпаю сразу же, но сплю чутко, улавливая каждый шорох. Иногда просыпаюсь от надсадного кашля Иваныча, но под утро, когда, кажется, спишь, как убитый, снаружи палатки слышу отчётливые звуки. Похрустывание веток, фырканье, потом слышится громкий жестяной лязг крышки на остывшем котле… И тут я вспоминаю предупреждение Лихого, что мы напрасно оставили приманку для Хозяина тайги на берегу, когда чистили хариусов. Мозг обжигает догадка: «Медведь снаружи!»

Меня подбрасывает с нар, как на пружинах. Серёга подорвался синхронно со мной. Смотрим друг на друга безумными глазами и в панике начинаем метаться по спящим телам товарищей в поисках единственного на всех дробовика. Он где-то под матрасом, но под каким – большой вопрос. Народ начинает возмущаться, а мы орём во всё горло, перебивая друг друга. Два Толика начинают дружно ржать во всё горло, и в это время слышно, как ночной визитёр стартует с пробуксовкой и уносит свою задницу в лес, ломая на своём пути кусты и деревья. Он напугался наших криков гораздо больше, чем мы его самого.

Вылезаем с предосторожностями из палатки и изучаем обстановку. Набедокурить мишка не успел, только крышку с котла снял да остатки каши со дна вылизал. Зато оставил по пути эвакуации несколько лепёшек. Глядя на них, приходишь к пониманию того, что выражение «обделаться со страха» – не фигуральное.

Ну что теперь, надо постараться уснуть. Завтра, точнее, уже сегодня, предстоит тяжёлый день. Теперь мы все знаем, что древняя курковая «тулка» двенадцатого калибра лежит с самого края нар, там, где место Лихого, а в сумке из-под противогаза рядом, в изголовье, семь или восемь упаковок с патронами, в двух из которых из картонных гильз выглядывают свинцовые пули с острым носиком и винтовыми бороздками на боках.

Только вот стрелять с двух метров в медведя из двустволки равносильно самоубийству. Прежде чем умереть, раненный зверь порвёт в клочья палатку вместе со всеми её обитателями. Так что единственное, что остаётся делать в такой ситуации – это использовать «антимедведин». Точнее, орать как можно громче, чтоб напугать Хозяина и принудить его к бегству.

– Серёга! А знаешь, что делать, если встретился с медведицей? – бубнит, засыпая, Позин.

– Ну и чё?

– Крутить яйца.

– Да откуда же у медведицы яйца?!

– Не ей, дятел. Себе яйца крутить, потому что они тебе больше не понадобятся.

Взрыв хохота в палатке слышен, наверное, даже в Хатынгнахе.

Следующие три дня ничем примечательным не выделялись, разве что однажды, во время рубки вешек, Серёга Иванов наступил на скрытое под кочкой осиное гнездо, и его здорово покусали злющие таёжные осы. А так всё было обыденно и скучно. Утром мы уходили на делянку, махали топорами, стаскивали вешки в штабели и, обессиленные, возвращались к ночи домой. А в лагере оставался один только Иваныч, бессменный звереотпугиватель и повар.

В пятницу должна была прийти машина с продуктами, но почему-то не пришла. Но поскольку нехватки еды мы не ощущали, а чая и соли было достаточно, то отсутствие машины в стойбище в положенный срок тревоги не вызвало. Однако после работы в пятницу вечером мы решили половить рыбы бреднем, потому что на удочку клевать хариусы совершенно перестали. Словно река вымерла, хоть бы плеснул хвостиком один гад чешуйчатый. Мёртвая тишина.

Налим

Прямо напротив стойбища, на противоположном берегу Эмтегея, – удобная бухта. Вот туда мы с Лосём, Васей и Серёгой и отправляемся рыбачить. Переходим через мост на противный берег, растягиваем бредень на берегу. Почистили, подштопали, привязали жерди по краям, и ловля рыбы началась.

Вася разделся догола, оставив только кеды на ногах, Серёга по пояс, и тоже в кедах. Взялись за палки и отправились вверх по течению. Серёга почти на месте остался, встал на каменистом мысу, а Вася прошёл метров тридцать, пока сетка не натянулась. Затем быстро-быстро шагает прочь от берега, на глубину, держа палку вертикально, чтоб нижний край сети скользил по дну. Сергей в это время чуть только в воду вошёл и поставил свою жердь около ног, уперев нижний конец в дно.

Вася бреднем, словно циркулем, вокруг Серёги описывает круг радиусом в длину снасти и, когда оказывается напротив нижнего мыса бухты, выбирается на берег. Тут самое тяжёлое начинается. Нужно тянуть нижний край сети равномерно, без рывков и остановок, и так, чтобы грузила, закреплённые по всей длине нижней толстой верёвки, скользили по дну, не подскакивая, не давая рыбе покинуть ловушку, поднырнув под нижний край снасти.

Верхняя верёвка с поплавками должна идти желательно выше уровня воды, чтоб добыча не выпрыгивала через верх. Тут мы с Лосём кидаемся на помощь, и он вместе с Васей, а я с Серёгой тянем тяжеленную сеть, изо всех сил упираясь в речную гальку ногами и согнувшись, как бурлаки на Волге. Идёт так туго, словно в сеть тонна рыбы набилась.

Рис. 2

Ловля рыбы бреднем. Река Эмтегей, 1964 год. Автор фото – Голубев В. П.

Вытягиваем весь бредень на камни и видим, как множество крупных, по полкило и больше, серюков и ленков прыгает по пляжу к воде. Тут главное – не зевать. Дружно кидаемся на перехват. Руками отбрасываем подальше от воды десятки жирных рыбин. Многие спаслись, конечно, но нам не жаль. Всё равно одним забродом взяли целый мешок рыбы. Ну ладно, не мешок, но около того. Два почти полных солдатских вещмешка.

Теперь надо очистить мотню от набившихся водорослей и веток. Приседаю, протянув руки к мотне, и тут меня охватывает столбняк. То, что мы вначале приняли за «валик» из спутанной тины и ила, оказалось налимом длиной около двух метров! Лежит такой монстр, даже признаков жизни не подаёт, чисто как бревно. Хотел я его за жабры схватить, да что-то в последний момент передумал. Хватаю булыжник побольше, да со всего маху ка-ак дам им по голове налиму. И надо же! Ровно в тот самый миг, как я опускал тяжёлый камень на череп гигантского налима, Лёха протянул свои «грабли», чтобы схватить его за жабры. Ну и получил…

Вопли в долине стояли такие, что древние духи затряслись от ужаса и узнали много нового про меня и мою маму. Как я ему пальцы не раздробил – до сих пор не понимаю. Но главное, что мы возвращались в стойбище с богатым уловом. Лёха с Васей несут мешки с мелочью, Вася – бредень и ружьё, а я, согнувшись под тяжестью, тяну налима. По ощущениям – не легче взрослой кабарги (одна из разновидностей парнокопытных, похожа на косулю. Относится к живым ископаемым животным). Голова его – на моём плече, а хвост по земле волочится. И ведь живучий какой! После избиения на берегу, после транспортировки через мост в стойбище он снова попытался ползти к воде. Даже когда подвесили его на перекладине, прибитой между двумя лиственницами на высоте более двух метров, и распотрошили, он всё ещё дёргался и извивался. В желудке у него оказался ещё один налим, не переварившийся. Маленький, сантиметров двадцать. Так мы узнали, что налимы, оказывается, каннибалы. Жрут не только падаль, но и своими сородичами не брезгуют.

А такой огромной печени у рыбы я никогда ранее не видел. Ни до, ни после того чудовища. Кстати, и вкуснятины такой больше не встречал. Печень мы порезали на кусочки и жарили без масла прямо на раскалённом гранитном валуне, который был самым крупным в очаге. Уселись вокруг очага с ножами в руках и начали пиршество.

Солишь шипящий ломтик и, когда он съёживается от жара в комочек, переворачиваешь его ножом на другой бок. Снова подсаливаешь, а через минуту он готов. Далее не нужно ничего! Ни гарнира никакого, ни хлеба, просто отправляешь в рот ароматный, румяный, с хрустящей корочкой деликатес. Ничто не должно перебивать необычайный, первозданный, яркий, как радуга, вкус. Это как раз тот самый случай, когда чем проще, тем вкуснее. Кто этого не пробовал, ничего о рыбе тресковых пород не знает.

Но печень скоро закончилась, и мы принялись за её бывшего хозяина. Огромную, размером с овечью, голову Толик Позин отправил в бурлящий кипяток, а остальное нарубил топором на крупные куски. Пересыпал их в большой кастрюле солью, перцем горошком, щедро проложил лавровыми листьями и крупными полукольцами репчатого лука. Пока мы травили байки у костра, перекусывая сочными дольками сладкого болгарского перца, плавающими в томатном соусе, вылавливая их кончиками ножей из стеклянных банок с надписями «ЛЕЧО», рыба дошла до кондиции. Тогда Позин начал раскладывать каждый кусок в отдельный мешочек из фольги, накладывая сверху своими сарделькообразными пальцами лук из кастрюли. Мешочки он хорошенько упаковал и разложил на тлеющих углях по всему дну очага.

Мне показалось, что прошла всего пара минут между тем моментом, как рыба была заложена для приготовления, и моментом, когда Толик ткнул в один из пакетов тонкой щепочкой. Послышался тихий свист, и из образовавшегося отверстия забила струйка ароматного пара. Слушайте… Этот аромат, учуяв однажды, не забыть до смерти. И каждый раз при воспоминании о нём слюна будет заполнять рот, даже если ты сыт.

А какая это всё-таки вкуснятина! И разве можно было не «продолжить банкет»? В общем, с таким королевским блюдом мы пировали ещё очень долго, пока Позин не уснул за столом. В палатку идти спать так и не согласился. Всю ночь он провёл у костра, лёжа на одной ватной фуфайке и укрывшись сверху второй. Хотя… Как его укрыть, если на такую гору мышц требуется что-то размером с чехол для автомобиля?

Утром – наоборот. Когда установилась тридцатиградусная жара, Толик заполз в палатку и засопел, развалившись на месте «семерых козлят» в одиночестве, подобно какому-нибудь падишаху, предающемуся послеобеденному сну в своём шатре.

А мы нажарили пойманных накануне серюков и ленков, а оставшихся, засолив в кастрюле, поставили в ручей с ледяной водой и, предаваясь развлечениям, наслаждались выходным днём после тяжёлой недели. Сбитым в кровь рукоятями топора ладоням и натруженным мышцам иногда не помешает отдых. Искупались, сели за стол поиграть в карты.

Красный пулемётчик

Во время игры Вася Ополонский начинает меня раздражать тем, что беспрестанно трясёт коленом под крышкой стола, и дрожь его крупного тела передаётся на всю конструкцию, за которой мы расположились. Ходят ходуном не только стол, но и обе скамейки. При этом Вася постоянно шлёпает себя по лицу, убивая назойливых комаров, и беспрестанно напевает под нос одну строчку: «Красный пулемётчик, красный пулемётчик. Не пришла машина с хлебом на Алдан».