– Сдав агитацию, Бенджамин, навестите одного моего знакомца. Адрес записывать не надо-с, запомнить надо-с. Передадите в ремонт брегет, знакомый мой – часовых дел мастер. Но, прежде чем передать, скажете: «Господин с шевелюрою просит починить четвертной репетир[34]». На это он вам ответствует: «Луковица знакомая, но механизм в ней капризен, посему гарантий не дам».

Татев взором сверлил дыру в Венином люстриновом[35] пиджаке, давно сменившем фабричный лоск на засаленный блеск. Заставил заучить дурацкие фразы и, уподобившись попугаю, несколько раз повторить их вслух. Ослу понятно стало – это пароль и отзыв. Слухи о шашнях Фёдора Васильевича с контрразведчиком Листовским, имевшим жуткую репутацию, в отделении считались достоверными.

По окончании инструктажа Брошкин получил «Qualite Breguet» в заурядном стальном корпусе. Вене оставалось утешаться мыслью, что не бомба же в часах запрятана, в крайнем случае, тайное послание, которое без разборки не обнаружится. Но кого сотруднику ОСВАГа стеречься на своей территории?

«А вдруг здесь, как в зазеркалье, всё наоборот? – обмер Брошкин от неожиданной догадки. – И Татев не с контрразведкой дружен, а с большевистским подпольем?»

Веня – в одежде, не скинув даже ботинок, вертелся на кровати, скрипел панцирной сеткой. Голова разболелась страшно. Полное впечатление, что в правый висок по самую шляпку вогнали гвоздь – толстый и кривой.

Сон сбежал безвозвратно. В окошко пялилась луна, испещрённая голубоватыми лишаями, наглая, как давешняя шлюха. На продавленном сиденье стула в фосфорно-чёрной мозаике переломанных теней вкрадчиво тикал «Breguet» с анкерным ходом.

К новому месту службы Корсунов добирался двое суток. Основной отрезок пути он преодолел по железной дороге в теплушке, половина которой была оборудована стойлами, а вторая – двухъярусными нарами. Махнув рукой на отсутствие простейших удобств и общество нижних чинов, ротмистр переживал за свою Маркизу, ей досталось соседство с взбалмошной кобылой мышастой масти, страдавшей мокрецами[36]. В Белгороде Корсунов выгрузился и при содействии коменданта станции стал на ночлег.

Он знал – в городе открыто вербовочное бюро для записи добровольцев в сводно-кавалерийский полк. Понимая, что содействие бюро ограничится разъяснениями, как достичь места формирования, ротмистр решил не расходовать время на рыскание по незнакомым улицам. Ранним утром он заседлал Маркизу и в одиночку начал пробег.

Шестьдесят вёрст по Шебекинской волости преодолел за девять часов. Жалея лошадь, двигался переменным аллюром, на спусках и подъёмах спешивался и вёл Маркизу в поводу. Ориентировался по карте и компасу, у встречавшихся крестьян справлялся, не сбился ли с пути.

Корсунову повезло с погодой. Нудивший всю ночь стылый дождь с рассветом обернулся моросью, а потом и вовсе иссяк. Терпимым казался и ветер, а когда дорога проходила дубравою, его порывы затухали.

Впервые за многие месяцы ротмистр оказался в абсолютно мирной обстановке и вдобавок один. Он с удивлением обнаружил, что можно просто любоваться величавостью природы. Как в цветных иллюстрациях Зворыкина[37] к сказкам Пушкина, мимо медленно проплывали вековые дубы, не обронившие побронзовевшей морщенной листвы, высоченные толстые ели, непонятно – зелёные или чёрные. А когда Корсунов въехал в сосновый бор, у него захватило дух. Периодически он прикладывался к заветной серебряной фляжечке. Решив обойтись без обеда, за компанию с Маркизой грыз горькие ржаные сухари.

Конечной точкой перехода была экономия «Фёдоровка», где располагался конный завод знаменитого на всю Россию помещика Ребиндера. После октября семнадцатого образцовое хозяйство, создававшееся десятилетиями, подверглось разорению. Конезавод победители, разумеется, стороной не обошли, однако здания кузницы, шорной мастерской, ветлечебницы и конюшен уцелели. Удобнее места для размещения кавалерийской части в округе было не сыскать.

К концу пути Маркиза устала. Мало того, что грузен был вооружённый карабином, маузером и шашкой всадник, так она ещё шла с полным вьюком. Левая перемётная сума несла скарб лошади – подковы, гвозди, щётку, скребницу, недоуздок, торбу для овса, брезентовое ведро. В правой суме было уложено имущество седока.

Почуяв жилье и сородичей, Маркиза встрепенулась, раздула бархатные ноздри, отрывисто зафыркала. Хозяин поощрил её последним сухарём и разобрал поводья, чтобы своевременно отреагировать на возможные выкрутасы.

Часовой у ворот экономии пропустил незнакомого офицера-корниловца беспрепятственно.

«Бардак», – устало подумал Корсунов, оставляя выволочку на потом.

Штаб он определил по трёхцветному значку, прибитому к крыльцу кирпичного строения. Спешившись, привязал лошадь к жерди коновязи и, тяжело ступая, взошёл по певучим ступеням.

Крепыш дневальный кинул к козырьку сложенные пальцы.

– Здравь желаю, ваш высокблагородье! Так что, осмелюсь поинтересоваться целью прибытия.

– Воевать вместе будем, братец, – добродушно ответил ротмистр, подмечая старорежимное титулование.

«Узнаю Гогу. На трёх китах фундамент закладывает. Дисциплина, православие, и не удивлюсь, если самодержавие».

Коридорчик вывел в проходную комнату.

– Потребность в конском снаряжении. Двоеточие. Оголовья, недоуздки, лен… – диктовавший писарю поручик пресёкся на полуслове. – Ба-а, а вот и Пётр Петрович пожаловали!

Чернобровый и черноокий поручик походил на смышлёного юркого зверька семейства куньих. На груди его гимнастёрки красовался серебряный витой аксельбант.

– Здравствуй, Серж, – Корсунов, чувствуя, как предательски защипали глаза, сгрёб адъютанта в объятия.

Тот негодующе затрепыхался:

– Кости переломаешь, кромешник! Да пусти же, доложу о тебе…

Доклада не потребовалось – из распахнувшейся двери стремительно вышел моложавый полковник. Он широко улыбался, отчего правая половина лица его, обезображенная толстым багровым рубцом, бравшим начало на лбу, разрывавшим бровь и косо перечёркивавшим щёку, скроила жуткую гримасу.

Прежде этой отметины у любимца женщин Кузьмина не было и в помине. Внутренне содрогнувшись, ротмистр отрапортовал о прибытии. Командир полка выслушал, пожал руку и гостеприимным жестом указал на дверь кабинета.

Прежде чем начать разговор со старым товарищем, он отдал несколько распоряжений адъютанту:

– Кобылу – в конюшню. Расседлать, вычистить, накормить. Истопить баню. Разогреть обед. Сейчас – горячего чаю с лимоном, булку и колбасы.

– Слушаюсь, господин полковник, – сияя взглядом, поручик боднул воздух набриолиненной головой.

Вытянувшийся по стойке «смирно» писарь в погонах, обшитых чёрно-оранжево-белым гарусным[38] шнуром, боялся моргнуть.

За закрытыми дверями офицеры крепко обнялись. Они были дружны десять лет. Кузьмин вышел из училища в драгунский Новгородский полк двумя годами раньше. Когда они служили субалтернами[39] в одном эскадроне, их дразнили попугаями-неразлучниками. Но в Кузьмине преобладал службист, а в Корсунове – повеса.

К сентябрю девятьсот тринадцатого штаб-ротмистр Кузьмин успел окончить офицерскую кавалерийскую школу[40] в Санкт-Петербурге и, потеснив старших по чину, принять в полку освободившийся эскадрон, в котором поручик Корсунов стал старшим субалтерном. К стремлению приятеля сделать эскадрон лучшим в дивизии Корсунов отнёсся без пиетета, потому как к службе поостыл.

На этой почве в отношениях появилось напряжение, временами летели искры. Начавшаяся война переставила акценты. Оба отличились в боях, пролили кровь за царя и Отечество, были награждены. Корсунов так же получил под команду эскадрон.

Расстались в декабре семнадцатого. Ротмистр Кузьмин остался в Сумах, надеясь не допустить украинизации полка, а склонный к авантюре штаб-ротмистр Корсунов устремился на Дон, где на принципах добровольчества строилась качественно новая армия.

Пропасть отделяла от того времени, у обоих за плечами была своя одиссея с лишениями, утратами и кровью.

Прагматик Кузьмин на правах командира установил регламент общения. Обстоятельные личные разговоры и воспоминания откладывались на ночь, фронтовые новости – на ужин, который планировалось совместить со знакомством с офицерами полка.

Пунктиром Кузьмин обрисовал общую обстановку. В ходе повествования тезисы обрастали живыми эпитетами и оценками.

– Участвовал в мамантовском рейде. Невзирая на издержки работы с иррегулярной кавалерией, обогатил личный опыт маневренной войны. По возвращении неожиданно был осыпан милостями штабарма: произведён через чин, а главное, получил одобрение на формирование полка. Идею о возрождении родного десятого драгунского пришлось отложить до лучших времён. Но в формирующемся сводном из четырёх эскадронов драгунских – два! На шестиэскадронный состав, как понимаешь, не замахиваюсь. Из коренных офицеров удалось собрать восьмерых, ещё с тремя веду переписку. Конкретно по персоналиям. Ротмистр Гречишников – мой помощник по хозчасти. Сержа Грановского ты видел – адъютант, справляется, при этом настойчиво просится в строй. Командир первого эскадрона – незабвенный ротмистр Беспалько Лаврентий Афанасьевич, второго – штаб-ротмистр Федин. Ждут тебя седые бобры не дождутся. Третий эскадрон – ахтырские гусары, командир – поручик Тунгушпаев. Сразу прошу присмотреться – с закидонами инородец, хотя боевой и с мозгами. Четвёртый эскадрон пока пеший, из белгородских улан. Временно командует им корнет Мелис. Из старых драгун в полк явился только штаб-трубач Максимчук. Он сейчас при мне ординарцем. В строю пока двести шашек. Солдатская масса неоднородна. Половина – добровольцы из учащейся молодежи. Рвутся в бой, а к лошади подходят сзади. Вторая половина – мобилизованные селяне Харьковской и Полтавской губерний. Эти, напротив, с лошадкой дружны, попадаются даже служившие в кавалерии, но в головах – красный морок, который надлежит рассеивать без устали.

Монолог прервали короткий стук и хриповатое: «Дозвольте, ваше высокоблагородие».

Возникший на пороге цыганистый вахмистр, заросший до глаз разбойничьей бородищей, в одной руке держал два парящих стакана в подстаканниках, в другой – тарелку со снедью.

Корсунов поднялся ему навстречу:

– Здорово, Иван Осипович! Рад видеть в добром здравии! Ну, ставь же посуду, я тебя, старого чёрта, расцелую.

Вахмистр не удержал слезы, когда офицер стучал его по широченной спине, перечёркнутой ремнём портупеи. В лепешистой мочке уха сверхсрочника моталась почерневшая серебряная серьга, на груди звякали георгиевские кресты и медали – полный бант.

– Он у меня и за дядьку, и за ординарца, и за конвойца, – отдавая дань уважения ветерану, Кузьмин, тем не менее, лирическую сцену прервал. – Ступай, Иван Осипович. Поторопи там насчёт баньки для господина ротмистра. И попарь его от души!

Вахмистр, покидая кабинет, подхватил с пола сползшую со стула грязную шинель Корсунова, заботливо отряхнул, повесил на гвоздь.

Проголодавшийся ротмистр набросился на еду. Забыв о приличиях, набил рот домашней колбасой, волшебно пахнущей чесноком. Шумно прихлёбывал из стакана, от наслаждения мычал и закатывал под лоб глаза.

Полковник, не вспоминая о стынущем чае, продолжил рассказ.

Численность каждого эскадрона он рассчитывал довести хотя бы до семидесяти шашек. Пулемётную команду развернуть в эскадрон не мечтал, но без четырех «максимов» полка не мыслил. Временные вербовочные бюро были им открыты, кроме Белгорода, в Харькове и Курске. Предпочтение отдавалось кадровым кавалеристам, каждый из которых был штучным товаром.

Пополнение конским составом шло туго. Полку отпустили аванс на покупку лошадей, но не дали права на платную реквизицию. Заоблачные вольные цены исключали возможность приобретения строевых лошадей на месте. Пришлось направить ремонтёров[41] с ротмистром Гречишниковым в отдалённые зимовники Донской области. На успех экспедиции возлагались главные надежды.

Винтовки имелись в достатке, правда, разных образцов – пехотного, казачьего и драгунского. Не хватало шомполов и ружейных принадлежностей. Шашками отпуска не было. Удалось получить триста английских палашей, которые в настоящее время облегчались в собственной оружейной мастерской. На складах разыскали сто пятьдесят пик.

С обмундированием ситуация обстояла двояко. В целом смогли вытребовать необходимое количество комплектов английского обмундирования и шинелей. Но в преддверии зимнего похода безответным оставался вопрос с тёплым бельём и полушубками.

Трудности были и с конским снаряжением. Интендантством сёдла натурой не отпускались. Пришлось обращаться к случайным закупкам, приспосабливать казачьи сёдла и таким макаром седлаться.

Эмоции, отражавшиеся на изуродованном лице Кузьмина, выдавали, что каждую проблему он пропускает сквозь сердце. Размякший в тепле Корсунов стоически боролся с дремотою, опасаясь, что вялость нового помощника будет воспринята полковником как отсутствие интереса.

– Извини, Игорь, перебью, – ротмистр встряхнул щетинистыми брыльями. – Сколько времени отведено на формирование?

– Первого ноября должны выступить на фронт. Но срок явно недостаточный. Резонов идти с сырой частью не вижу. Буду ходатайствовать хотя бы о двухнедельной отсрочке.

Корсунов согласно кивнул, а про себя отметил: «Если ситуация под Орлом не стабилизируется, прогонят раньше запланированного».

Ещё один вопрос не хотелось откладывать до греческих календ.

– Как Ирэн? Всё в порядке?

Супруга Кузьмина, дочь известного петербургского промышленника, была дружна с младшей сестрой ротмистра, Софи.

– Разыскиваю её следы в Крыму, – голос полковника сделался бесцветным, порыв из него испарился.

– В Крыму? Позволь, разве она не за границей? Родитель-то давно в Париже обретается.

– Пётр, поговорим на эту тему позже, – Кузьмин дал понять, что не желает развивать беседу в означенном направлении.

Выйти из неловкой ситуации помог Максимчук, просунувший в притвор двери курчавый войлок бороды.

– Так что, баня готова, ваше высокоблагородье.

– Пётр Петрович, мойся, обедай. На всё про всё даю тебе полтора часа, – Кузьмин вернулся в образ дотошного начальника. – В девятнадцать ноль-ноль – общее построение на плацу. Представлю тебя полку.

Корниловские сёстры милосердия прикормили бездомных кошек. В знак благодарности кисоньки таскали им задушенных мышей, которых выкладывали на крыльце перевязочного отряда. Бессчётное количество раз бывавшая под действительным огнём Жанна по необъяснимой причине боялась безобидных грызунов. Хоронить окоченевшие трупики приходилось Лене Михеевой – курсистке медицинского факультета Московского университета.

Ночная охота удалась – на пороге рядком улеглись три серых хвостатых комочка, причём по росту. Наиболее крупный имел коричневую отметину вдоль спины. В блестящих бусинках глаз левофлангового малыша застыла обида.

Простодушная палевая Евлампия скромно облизывалась поодаль. А облезлый головастый хитрован Жиголо, выгнувшись, гнусаво орал, требуя немедленного вознаграждения.

Лена поправила прядь рыжеватых волос, выбившихся из-под косынки с красным крестом, быстро замела мышей в совок и унесла на выгребную яму.

Вернувшись, крикнула в дверной проём:

– Поле боя очищено, сударыня! Подавайте провизию!

Стриженная под мальчика брюнетка Жанна вышла с непокрытой головой, в одном платье. Выделявшиеся на худом смуглом лице скулы делали её красоту экзотической.

Счищая из оловянной миски на лист лопуха остатки каши и кусочки варёной рыбы с торчащими костями, Жанна ногой отпихнула Жиголо, которому не терпелось напасть на кушанье.

Вторые сутки в околотке царила непривычная тишина. Раненные в боях за Орёл убыли по тыловым госпиталям. Отказавшиеся от эвакуации встали на квартирах и в околоток являлись на перевязки. На фронте установилось затишье, лишь изредка нарушаемое артиллерийской перестрелкой.

Сёстры перестирали бельишко и платье, от души намылись, отоспались и по мелочи обновили гардероб. Приглашения отобедать с господами офицерами они отклоняли. В городе, населённом множеством женщин, отказать было несложно. Доктор поселился у родни и наведывался к полудню на полчаса с больной головой и массой впечатлений.

– Привыкла уже, через плечо – сумка, в кармане шинели – бутылка воды, мчишь как карета «скорой помощи» по грязище. Под пулемётами перевязываешь, утешаешь, эвакуируешь, ревёшь, – рискованно навалившись на шаткие перильца, пыхала папиросой Жанна. – А тут будто мир наступил, Лисёнок.

«Это ненадолго», – передумала говорить Михеева.

Подругам довелось хлебнуть гражданской войны с густой добавкой. Жанна вступила в Добрармию в первые дни её создания в Новочеркасске. Лена была второпоходницей[42]. Обе носили на шее ладанки с ядом, чтобы не угодить живыми в руки большевиков. Идейные доброволки, они доподлинно знали, что ожидает их в плену.

На крыльцо, нещадно шаркая, выполз скрюченный радикулитом дезинфектор Филиппыч – седой как лунь и вислощёкий как мопс.

– На здоровьишко-то собственное барышне начхать, – брюзгливо проворчал он, накидывая Жанне на плечи брезентовый пыльник.

Сестра успела поймать пухлую руку старика и благодарно её пожать.

Вдоль улицы в направлении околотка, чавкая копытами по напитавшейся влагой земле, рысил всадник.

Дезинфектор, собрав дряблые мешочки век в щёлки, с торжественностью возвестил:

– И жених сыскался ей, королевич Елисей!

– Не жених, Гордей Филиппович, а муж законный, – поправляя волосы, уточнила Жанна.

С поручиком Баранушкиным они обвенчались восьмого сентября в Курске, на следующий день после освобождения города.

Спешившийся разведчик привязал к тополю лошадку саврасой масти, таких же простых кровей, как он сам. Козырнул и, стащив не вполне чистые матерчатые перчатки, со всеми поздоровался. Сперва поцеловал в заалевшую щёчку молодую жену, затем по-дружески приветствовал Лену, после чего, отдавая дань сединам, церемонно поклонился дезинфектору. Ему же вручил увесистую торбочку.

– Гордей Филиппыч, дорогой, спроворьте перекусить. С подъёма маковой росины во рту не было.

– Гордею Филипповичу нездоровится, позволь я, – спустилась ступенькой ниже Михеева.

– К тебе, красавица, штабс-капитан направляется из офицерской. Возле пруда я его обошёл. Фамилии не вспомню, недавно из госпиталя вернулся. Как же его, чертяку? Ну, на гитаре он славно бренчал тогда под Белгородом в селе этом, как его… Ряжском, песни пел… в августе…

– Поняла о ком ты, Алёша, – кивнула Михеева. – Маштаков.

– Память у тебя, Лиса! – поручик восхитился.

– А с чего ты взял, что он ко мне идёт? Зачем?

Вопросы остались без ответов, потому как Жанна увлекла своего благоверного вглубь коридора, к спаленке. На войне следовало рачительно относиться к каждой минуте медового месяца.

– Эвон марширует. Да нарядный какой! – дезинфектор из-под ладони обозревал дали.

Огибая лужи, приближался офицер в сшитой по фигуре светло-серой шинели, полы которой крыльями разлетались от быстрой ходьбы. Завидев на крыльце Лену, он заулыбался, отчего его исхудалое лицо помолодело.

– День добрый! Неужто меня встречаете? – сквозь надтреснутую хрипотцу прорвались трогательные нотки.

Маштакова беспокоила старая рана на шее. Грязный бинт, махрившийся обрывками ниток, контрастировал со щёгольской шинелью, украшенной многими цветными нашивками, в том числе красно-чёрным ударным углом на правом рукаве.

Лена хорошо помнила этого штабс-капитана, пытавшегося приударить за ней на одной вечеринке. Бывшая курсистка блюла себя строго, в связи с чем очередной воздыхатель ретировался не солоно хлебавши. В сердце девушки Маштаков не запал, однако в нём, заурядном внешне, присутствовала непохожесть на других офицеров, нечто не от мира сего.

Штабс-капитан проследовал за сестрой в просторную комнату, служившую одновременно смотровой, перевязочной и операционной. Раздевшись до нижней рубахи, уселся на табурете у окна. Михеева ножницами разрезала повязку и без промедления оторвала прилипший к ранке бинт.

Сообщила ободряюще:

– Кровит совсем немного, отёк есть, но небольшой. Уплотненьице, краснота. Натёрли воротником, а перевязками пренебрегаете.

Маштаков, застеснявшийся своего несвежего белья, не смел поднять глаз на хлопотавшую вокруг него статную сестру.

– Это самое, у куртки ворот жёсткий. Специально вот в парадную шинель переоделся, она, вроде, не так терзает.

– А я вообразила, что вы ради меня прифрантились, – заговаривая зубы, Лена обработала рану, намазала её вязкой, пахнущей дёгтем мазью, умело наложила повязку.

Руки у неё были огрубелыми и красными от частых стирок в холодной воде. Следуя учению Льва Толстого, согласно которому все должны трудиться, сестра милосердия не чуралась подсобного ремесла прачки.

В действительности состояние раны ей не понравилось, в тканях обозначился абсцесс.

– Пока на передовой затишье, господин штабс-капитан, походите-ка ежедневно на перевязку.

– Да я, это самое, нынче снова в десант с «Витязем» отправляюсь, – не прекращая смущаться, поведал Маштаков.

– Вообще вы в рубашке родились. Такое ранение, а ни артерия, ни гортань не повреждены, – Лена чувствовала, как неловкость офицера передается ей.

– Это самое, как его, изобретателю Генри Шрапнелю свечку я поставил за то, что снаряд свой круглыми пулями начинил, а не какими-нибудь там зазубренными осколками, значит, – длинная тирада явно претендовала на наличие у её автора чувства юмора.

Слушая косноязычные фразы пациента, сестра на секунду усомнилась – тот ли перед ней человек, который летом в саду читал стихи, заворожившие своей изысканностью.

Лена настояла, чтобы штабс-капитан позавтракал с ними. Хлопотун Гордей Филиппович приготовил глазунью из дюжины яиц, щедро порезал сала и каравай, вымыл помидоров. Правда, чай оказался морковным.

Поручик Баранушкин посетовал, что забыл настоящий «цветочный», фунтик которого приготовил с вечера. Разведчик выглядел умиротворённым, на его мускулистой шее косо бордовела отметинка свежего укуса. Привалившаяся к могучему плечу мужа Жанна только что не мурлыкала, в глазах её плавал туман, она то и дело улыбалась, открывая бледно-коралловые десны и влажный перламутр зубов.

Блаженствующий вид подруги вызвал у Михеевой подспудное раздражение. Как ни обуздывай желание под предлогом – «не время для амуров», природа требовала своего.

Разговора за столом не завязалось. Только под занавес малознакомые офицеры нащупали общую тему. Узнав, что взвод Маштакова придан бронепоезду, снаряжённому на разведку на север от Орла, поручик похвалился, что три дня назад верховодил налётом на Мценск.

Штабс-капитана заинтересовали подробности пленения коменданта Мценска. Баранушкин, в отличие от большинства коренных корниловцев, не разговаривал через губу с недавно примкнувшими соратниками. Он признался, что за расстрел бывшего генерала получил нагоняй от начальства.

– Указали как на промах в деле разложения противника. Дескать, красные теперь перестанут сдаваться, – безмятежное после близости с женщиной настроение поручика сменила привычная воинственность. – Куда мне было этого иуду Сапожникова девать? В перемётную суму запихать? Обоза я не имел, а товарищи наседали с трёх сторон.

Разведчик передёрнул плечищами, отчего на его груди тенькнули друг о друга знак за Ледяной поход и солдатский «Георгий». В первый офицерский чин Баранушкин был произведён на Великой войне из вольноопределяющихся[43].

Маштаков согласно кивал, заворожённо разглядывая красную полоску за ранение на рукаве форменного платья Михеевой. При каждой встрече его терзала мысль, в какое место гадюка-пуля укусила литое тело, рождённое для нежных ласк.

Морковный чай имел пустой травянистый привкус, но штабс-капитан истово выдул три стакана.

Движение со станции Орёл по московскому направлению по понятным причинам отсутствовало. Главные пути оккупировали бронепоезда. У въездной стрелки под парами стояла угловатая грязно-серая черепаха «Витязя». Клёпаную сталь украшала вписанная в трёхцветный добровольческий угол эмблема бронепоездных частей – катящееся по рельсу колесо с крыльями и скрещённые орудийные стволы. Из башни головной площадки в грозившее вот-вот прохудиться небо целило жерло трёхдюймовки, борта ощетинились кургузыми пулемётными рылами. Отцепленный металлический полувагон с дальнобойной морской пушкой «Канэ» оставался с базой. В предстоящей вылазке ставку делали на манёвр.

Второго октября «Витязь» в паре с тяжёлым «Иоанном Калитой» ходил за станцию Песочную, расположенную в десяти верстах к северо-востоку от Орла. Путь им преградил взорванный мост, за которым поджидали четыре бронепоезда большевиков, открывшие ураганный огонь. Неприятеля поддерживала двухорудийная наземная батарея. «Витязь» и «Калита» приняли бой с превосходящим противником. Головной советский броневик «Смерть Директории» заполучил два попадания, в результате которых было убито и переранено несколько бойцов команды. Через четверть часа жаркой артиллерийской дуэли красные ретировались.

<1 2 3 4 5...13 >

На страницу:

Перейти

3 из 13