Советник царя Гороха (сборник произведений)

Джей Кэйбэл откупорил еще одну бутылку дорогого марочного вина и начал пить прямо с горла, так, что по его шее ходил выпирающий кадык. Оторвавшись от бутылки, он бросил осовелый взгляд на Никиту.

– Осуждаешь?

– Нет. Кто я такой, чтобы осуждать?

– И то верно. А мне противно. Вот ты так смотришь, и я как бы со стороны себя вижу… В твоих глазах… И мне противно…

– Зачем тогда пьёте?

– А потому, дружочек, что без вина мне еще противнее.

– Просто сегодня не слишком удачный день.

– Нет, дружок! Просто когда Бог создавал наш сказочный мир, у него было чертовски плохое настроение.

– Кто-кто, но Бог виноват во всем происходящем меньше всего.

– Ты опять прав, – Кэйбэд сделал еще один затяжной глоток. – Прав. Все началось с человека. Мы алчные, мы вожделеющие… И чтобы насытить нас, нужны страдания других. А как по-другому?

– Можно и по-другому.

Корабельного инженера, еще недавно подтянутого и сильного, вежливого, развезло. Его бурчание все сложнее и сложнее было разобрать. Наконец, он затих, а его манишка, словно кровью, была облита вином.

Сверху послышались легкие шаги. Никита обернулся. Каролина стояла позади него, ее каштановые волосы были распущены, а глаза были покрасневшми от слез.

– Простите меня, Никита… – она отвела взгляд. – Это я виновата. Когда мы с папой ссоримся, он обычно после этого напивается…

– И часто такое бывает?

– Нет… Я не сказала бы.

– Мне искренне жаль вашу мать, – медленно произнес Никита. – В доме остались рабы?

– Нет, уже очень поздно. Они ушли ночевать к себе.

– Тогда можно не бояться доносов.

– Я никогда их не боялась! – девушка вспыхнула. – Я не боялась и не боюсь доносов. Лучше погибнуть, чем жить, как дрожащая низкая тварь.

– Погибнуть никогда не поздно. Это слишком просто, чтобы действительно быть выходом из создавшегося положения.

Они внимательно, изучающее смотрели друг на друга. Голубые глаза Каролины горели, как у скандинавской Валькирии. Она настороженно смотрела на Никиту, будто пытаясь выяснить, кто перед ней – друг или враг. И не находила ответа.

– Вы похожи в этом на моего папу. Он тоже прячется за трусливыми «мудрыми мыслями». А я так не могу. Жить в постоянном страхе за свою жалкую жизнь, которую подпитывают сотни смертей по всему миру.

– Отец любит вас. Легко быть безрассудно смелым, когда в твоем распоряжении только твоя собственная жизнь, а не жизнь тех, кого любишь.

– Сколько вам лет, Никита?

– Полсемнадцатого. Что, не похоже?

– Вы постарели слишком рано. Постарели сердцем.

– Да. Всего за полтора года здесь.

Каролина опустила глаза и глянула на пьяного отца.

– Поможете мне оттащить его до дивана.

– Конечно.

Тащить инженера Кэйбэла было для Никиты довольно легко. Сказывалось то, что средний житель этого мира не превышал метр пятидесяти, а к этому моменту рост самого Никиты превзошел метр восемьдесят. Он с легкостью уложил Кэйбэла на диван, повернув набок.

– Какой вы сильный, – Каролина проговорила это без тени восхищения, просто констатируя факт.

– Для нашего мира я не так уж силен.

– Когда-то в Эрроган привозили, словно диковинку, самого высокого человека в нашем мире. У него был рост в шесть с половиной локтей. Вы на него похожи.

– Возможно.

Они присели за столик. Каролина взяла недопитую бутылку марочного вина.

– Выпить не хотите? Очень хорошее вино, между прочим. Дорогое.

– Спасибо, но не стоит.

– Тогда, – она порывисто поднялась, – в мусор ее!

Выбросив бутылку, она подошла вновь к столику и собрав залитую вином шелковую скатерть вместе с фарфоровой посудой, недоеденными бутербродами с диковинным паштетом, все кучей отправила вслед за бутылкой.

– Если бы на вас не работали, так или иначе, тысячи невольников, вы бы не могли себе позволить такой жест, Каролина.

– Знаю. Что же. – она села напротив и сложила руки на груди. – Вы к нам больше никогда не придете?

– А вам б этого хотелось?

– Не знаю, – пожала плечами девушка. – К нам никто не приходит. Пока была жива мама, приходили. Все больше к отцу. Теперь от нас шарахаются, словно от чумных. А может отец стал от всех шарахаться. Не знаю.

– Я сделал ошибку, что согласился погостить у вас?

– Смотря что считать ошибкой.

– Может перейдем на «ты»?

– Хочешь?

– Не знаю. Просто я устал от вечного «выканья». Это приятно только до определенной меры. Как и ощущение власти.

– Почему?

– Ничто так не старит, как власть.

– Расскажи мне что-нибудь…

– Что именно?

– Что-нибудь. Сейчас ночь, а спать я не могу.

– Ночь, – Никита оглянулся, будто желая удостоверится в ее словах.

– Ночь. А завтра будет утро, ты соберешься и уйдешь… Служить этой отвратительной машине, под названием Империя. Уйдешь, как это делает каждый день мой папа. Вот только не придешь к нам больше.

– Приду. Мне больше некуда приходить здесь.

– Возьми меня за руку.

– Хочешь?

– Не знаю. Просто я тоже устала.

Никита ощутил в своей руке прохладную легкую ладошку.

Глава 12

Две боевые галеры и несколько вспомогательных заморских кораблей неспешно шли вдоль берега. Раздавался ритмичный плеск тысяч весел и мерные удары барабана. «Тум…Тум…Тум…Тум…». В каждом таком ударе слышалась угрожающая мощь этих судов. «Независимость» и «Устрашающая» шли к Лапотному Порту, неся на своем борту два пеших и один конный легионы – 2-й Экспедиционный корпус, которому нужно было нанести наконец по диктатору Гороху и его войскам сокрушающий удар.

Наступление селивановцев, поддержанное 1-м Экспедиционным корпусом, захлебнулось в торфяниках под Гороховым. Натыкаясь на ожесточенное сопротивление, наступающие завязли в боях местного значения, в которых постпенно исходила их сила. Многие селивановцы дезертировали при первой же возможности, оставляя своих союзников один на один с не знающими пощады Гороховскими полевыми воеводами. Кто не дезертировал, тот спивался или начал «баловаться» упокой-травой.

Местные жители раскупили упокой-траву у саркабов, а потом, к ужасу командования 1-го Экспедиционного корпуса, начали выменивать это зелье у завязших и деморализованных заморских солдат на оружие и снаряжение. Наркомания, изначально направленная на разложение местного населения, словно лесной пожар перекинулась на ряды некогда самых дисциплинированных войск на планете. Элитные морские пехотинцы, хорошо знакомые со свойствами упокой-травы, всеми правдами и не правдами старались ее раздобыть.

В первое время упокой-трава давала прилив сил и одновременно приятное успокоение. Разжимались тиски всех проблем и забот, и на душе становилось легко и беззаботно. Весь мир казался более ясным, прозрачным, будто его кто-то тщательно умыл. Правда потом, когда действие упокой-травы заканчивалось, все тело охватывала невыносимая боль, а в душе возникала такая смертная тоска и безысходность, что многие подумывают о петле. Но стоит вновь пожевать листик упокой-травы – и все возвращается на свои места.

А что еще оставалось в тех нечеловеческих условиях, кроме как жевать упокой-траву? Заморцев окружали пылающие месяцами торфяники, леса, кишащие злобными партизанами, а сопровождал повсюду …голод. Снабжение постоянно прерывалось, и порой самые необходимые продукты шли по несколько недель и бесследно исчезали, захваченные вездесущими и не менее голодными бродячими войсками Гороха. Кроме того, началась осень: постоянно шли дожди, и все покрывалось слоем глубокой липкой грязи, через которую не мог пройти ни пеший, ни тем более конный. Временные дороги, сделанные из лесной гати, разбирались на топливо. И с этим очень сложно было бороться. Со свинцового неба то и дело падал мокрый снег: многие солдаты и офицеры болели, их лихорадило, мучил тяжелый мокрый кашель. Малейшая рана, царапина загнаивалась, многие легкораненые были обречены из-за развивающейся газовой гангрены. Они лежали рядами прямо на земле, их раны издавали ужасное зловоние, а рядом курились костры из влажной древесины, дающие больше дыма, чем тепла.

Если раньше в Заморском царстве не было более почетной и выгодной службы, нежели военная, то постепенно, с началом кампании против царства Гороха, поток тех, кто добровольно шел к вербовщикам, иссякал, словно река, обратившаяся в маленький ручеек, несущий помои. Не помогало ни увеличение платы, ни раздача пленных в качестве рабов и рабынь. Не помогала и раздача захваченных земель. Последняя мера вообще вызвала в среде экспедиционных сил брожение и разочарование.

Захваченные земли в Некотором царстве – это не пышные плантации около Эррогана, где хозяева тысяч рабов прогуливались по живописным аллеям садов. Это не мечта всякого морского пехотинца в виде тихой вестфридской деревушки. Нет. По большей части это дремучие леса и непроходимые болота, семь месяцев в году укрытые метровыми снегами, а в остальное время – непроходимой грязью. И за эту землю приходилось проливать кровь в таких ожесточенных схватках, о которых ни одном другом месте планеты даже не было представления.

Объявленное Заморским командованием вознаграждение воинов захваченными землями вызвало бурю протеста. Раздача земель – это приглашение к пожизненной оккупационной службе. Это цепь, которой привязывали верных собак к тому месту, где им укажет высокий хозяин. И если собаки, привязанные в живописном безопасном саду со множеством закопанных косточек, были вполне довольны своей судьбой, то этого никак нельзя было сказать о собаках, привязанных в лесу, где нечего есть и вокруг бродят свирепые волки.

Две горделивые боевые галеры, две из четырех самых могучих военных кораблей планеты, должны были одним ударом достичь решительных целей. И пусть Некоторое царство не удастся оккупировать, пусть оно навсегда превратится в территорию хаоса, но будет хотя бы решительно продемонстрирована возможность Империи к неотвратимой каре непослушных.

И мрачные гиганты пляли по тихому морю, оглашая все вокруг мерными ударами задающих ритм барабанов и плеском весел. «Тум…Тум..Тум…Тум…Тум…». Вот оно, медленно, но неотвратимо приближающееся возмездие для непокорных варваров.

Внезапно из дымки на горизонте, со стороны открытого моря показались дымки. Послышался ни с чем не сравнимый, дьявольский рев реактивной паровой струи. Поднимая буруны, как из ниоткуда показались приземистые силуэты.

Командиры галер распорядились быстро зарядить катапульты сверхтяжелыми каменными снарядами. Эти снаряды могли в одно попадание сравнять с землей толстые городские стены и башни крепостей. Уверенно и надменно офицеры смотрели на черные точки возле горизонта.

Внезапно над точками поднялись облачка белого дыма, и над притихшим морем упругим колебанием воздуха разнесся звук залпа. Стоящие на командном мостике боевой галеры удивленно и обеспокоенно переглянулись. В это время пылающий шар, прилетевший откуда-то с неба, вонзился прямо в палубу двухсотметрового деревянного гиганта. В небо полетели щепки и дым, а снаряд, расколовшись, разлил вокруг себя густое коптящее пламя. С нижних палуб послышались вначале испуганно-удивленные возгласы, а затем крики. Деревянный остов галеры запылал, словно спичка.

Людей охватила паника. Морские пехотинцы и их офицеры, испуганные кони, неведомо как отвязавшиеся, – все это смешалось в адскую массу, стремящуюся вырваться наружу. Люди давили друг друга, в кровь разрывая тела упавших… Но те, кто вырывался из толпы, спасаясь от пламени, и с разбегу прыгал за борт, тоже был обречен. Некоторое царство стояло не на теплых морях с золотыми пляжами, здесь был выход к Студеному морю, по которому большую часть года плавали дрейфующие льды. И те, кто попадал в воду, температура которой лишь на пару градусов выше точки замерзания, либо сразу же умирал от шока (если ему везло), либо мучительно замерзал, и его уже нельзя было спасти. Холод – это очень страшно. Замерзшего человека очень сложно спасти, даже если он еще жив. Перенеси его в слишком теплое помещение – и он погибнет окончательно.

И хотя боевую галеру от берега отделяло не более километра, это не меняло сути дела. даже если бы от берега отделяло только несколько метров, спастись в ледяной соленой воде было бы невозможно.

Вторым залпом в галеру «Независимость» попало еще два снаряда. Загорелась корма «Устрашающей». Катапульты бессмысленно выкидывали в море тяжелые снаряды, которые называли «убийцами городов», но попасть в далекие и подвижные силуэты было невозможно.

– Zo amposabla too fojta! Barbari! Barbari! – ревел сквозь пламя адмирал соединения.

Суда охранения быстро развернулись, и пользуясь всеобщим замешательством, поспешили отступить.

– Virattes! Viratt-e-es! – раздавались вслед им отчаянные крики обреченных. Силуэты на горизонте после очередного залпа развернулись и ушли в открытое море.

Эрроган бушевал. Страшная новость о гибели «Независимости» и «Неустрашимой» вначале передавалась из уст в уста, и весь четырехсоттысячный город превратился в гудящий взбудораженный улей. На улицы вышли люди с требованием прекращения бессмысленной войны. Но на следующее утро был отдан приказ об отправлении в новый поход еще двух боевых галер: «Непобедимой» и «Возмездие».

Как и стоило ожидать, приказ вызвал бунт экипажей. Тысячи морских пехотинцев, ошеломленные решением командования, захваченные страхом гибели в водах Студеного моря, восстали. Нажевавшись непонятно откуда роздобытой упокой-травы, они ринулись на адмиралтейство и начали штурмовать его.

Эрроган запылал. Восставшие сжигали все, что могли: пылали верфи, казармы, дворцы и трущобы. Рабы, захваченные стихией восстания, освобождались и убивали своих рабовладельцев, разбивали их дворцы. Верные правительству войска отступали и их ряды редели: многие переходили на сторону восставших. Обезумевшие, пьяные толпы, словно чума, переходили с места на место, и без всякой особой цели предавались вакханалии разрушения. Бывшие дисциплинированные солдаты и офицеры, гордо носившие свой мундир и клявшиеся в верности Империи, словно по мановению злого волшебника, обращались в злобных, ощетинившихся зверей, которых невозможно было остановить.

Никита сидел в доме Кэйбэлов. В ночном небе стояло зарево от охвативших Эрроган пожаров. Каролина и ее отец сидели испуганные, вглядывались в огненно-кровавые отблески на оконных стеклах.

– Начались дни гнева, – прошамкал Джей Кэйбэл. Пока он добирался до своего дома, он попался бунтующим солдатам Эрроганского гарнизона. Походя, во время движения, один из бегущих выбил ему зубы рукоятью протагана.

Каролина была бледна, под ее огромными глазами легли глубокие тени.

– Нам стоит погасить свет, и спрятаться где-нибудь в укромном месте, – сказал Никита.

– Я не буду прятаться в собственном доме. Тем более от восставшего быдла, – Кэйбэл нервно дернул головой. Потом, будто одумавшись, произнес: – Да. Но Каролине лучше действительно укрыться.

– Я никуда не пойду! – твердо произнесла Каролина. – Я останусь с тобой, отец!

– Если мы будем сидеть, нас всех просто разорвут на кусочки… не думаю, что это самая лучшая перспектива!

– Но это мой дом! – прорычал Кэйбэл.

– Вам мало выбитых зубов, для того, чтобы понять происходящее? Сейчас нет своих и не своих домов. Лучше всего будет одеться во что-нибудь неприметное, и тихонько, пешком уходить туда, где минимум людей.

– В лес?

– Можно и в лес… Можно в горы… Можно в поля… Неважно. Но подальше от людей, охваченных истерией убийства. – Никита говорил твердо, как только мог.

– Оставить все?

– Да, оставить все, чтобы сохранить жизнь. Ведь если не будет жизни, то к чему все?

– Каролина, он прав. Ты пойдешь с ним.

– Нет, я останусь здесь.

– Нет, я останусь здесь, – отрезал Кэйбэл. – А ты пойдешь с ним. Одевайтесь.

– Мы можем уйти все вместе…

– Нет, я останусь здесь. Мне нечего терять. И я не уступлю восставшей черни того, что заработал всей своей жизнью. – Кэйбэл говорил с дрожью в голосе.

– Папа! Я не уйду!

– Ну что ты, дочка? Ты же, как и твоя безумная мать. всегда мечтала, чтобы рабы были освобождены. Вот настают великие дни твоей мечты.

– Папа, нет!

– Да, мечты нуждаются в жертвах, ничего не поделаешь.

Во дворе послышались яростные крики. Камень, который швырнули из приближающейся толпы, разбил стекло веранды.

– Ну, все! – Никита схватил накидку и поволок Каролину за руку к задней двери.

– Отпусти меня, подлец! – визжала она, пытаясь вырваться. – Я тоже останусь!

– Нет, – твердо сказал Никита.

Толпа приближалась к парадному входу. Приходилось двигаться очень быстро, Выскочив в сад, Никита пригнулся и ушел в растущие неподалеку кусты. Каролина прекратила сопротивление и шла рядом.

Они остановились в роще. Горящий город освещал небо, и было довольно светло. Присев на траву, Никита достал из сумки немного воды и кусочки сухого мяса.

– Будешь?

– Нет, – ответила Каролина и покачала головой.

– Выпей воды.

Взяв фляжку, девушка судорожно отхлебнула пару глотков.

– Что теперь будем делать?

– Уходить. И подальше…

– Уходить от себя.

– Уходить от стихии…

– Надо же. А я верила, что все будет по-другому.

– Что лев будет возлежать с агнцем, и не делать ему вреда? Если такое и будет, то не по воле человеческой.

– А в вашем мире? В твоем мире, Волшебном Мире, разве…

– В моем мире почти та же ерунда. Только антураж другой.

– Но ведь у тебя там достигли таких высот в познании? Неужели…

– Каких высот? Изобрели компьютер и открыли термоядерную реакцию? Ну и что… Это все ничего не значит…

– Как не значит?

– Нет, значит, конечно… Но не так уж много. Вещи, которые куда более важные, так и остаются неизменными…

– Какие вещи?

– Простые вещи… очень простые и очень сложные одновременно. Я не Мессия, чтобы объяснить их.

– Жаль.

– Укрыть тебя, поспишь немного. К утру похолодает.

– Да, пожалуй… Если смогу.

Багровое небо освещало силуэты невысоких пальм с толстыми стволами. Каролина лежала ничком, заснув тревожным и тяжелым сном. Никита укрыл ее накидкой из грубой серой шерсти. По небу бродили темные тени от облаков дыма, валившего от горевших дворцов и местных деревянных «небоскребов».

Сев рядом со спящей, едва касаясь разбросанных по земле каштановых прядей, Никита ощутил их невероятную мягкость и нежность. Каролина открыла глаза.

– Неудобно? – шепотом спросил Никита.

Ничего не ответив, она слегка привстала, положила голову ему на колени и опять заснула, поеживаясь. Рука тихо перебирала пряди ее шелковистых волос. Никита слушал сонное дыхание, и у него у самого начинали слипаться веки. Сон медленно окутывал его, словно легкой, но чрезвычайно прочной паутиной.

В море, колышась на невысокой волне, горело «Возмедие», оставленное собственным экипажем и подожженное. На корме одиноким обгорелым лоскутом свисало Имперское морское знамя. (to be continued…)/

Ветхозаветный детектив. Дело Сусанны

Произведение основано на вольной трактовке событий, описанных в Книге пророка Даниила и апокрифах к ней.

Прекрасны были сады знатного горожанина Иоакима. Выходец из еврейской диаспоры, он сделал в Вавилоне неплохую карьеру, и был в почете и при царском дворе, и на своей основной работе – при громадных городских амбарах. Для того, чтобы достичь в мегаполисе Древней Месопотамии положения, Иоаким тяжело работал, давал взятки судьям и проверяющим, потихоньку стяжал богатства. В отличие от своих предшественников, он старался сильно не наглеть и воровал с совестью, в меру. А потому и среди вельмож, и среди простых людей считался человеком честным и добродетельным..

Современному западному человеку тяжело понять сущность азиатских моральных полутонов. Как можно воровать по совести? Для европейца вор – это вор, и никаких мер здесь не может существовать. В Азии, особенно в древней, все несколько иначе. В той же России, культура которой родилась на перекрестке азиатских и европейских представлений о мире, четко отличают «честных воров» от «нечестных».

Да, да. А вы думаете, почему в России испокон веков такая маленькая зарплата, что любой европеец протянет ножки? Очень просто: рассчитывая размер жалования, сразу прикидывается, сколько человек сможет без особого ущерба для дела «позаимствовать». При этом в той же России для обозначения процесса умеренного хищения, не выходящего за границы обычного уклада жизни, чаще употребляют глагол, этимология которого восходит к первичным женским половым признакам.

Но это уже отход от темы. Но археологические раскопки и устные предания позволяют предположить, что в Древнем Вавилоне дела обстояли примерно таким же образом, как и в современной Москве.

Еврейская национальная диаспора, появившаяся в Вавилоне в результате аннексии израильских земель древними вавилонскими царями-завоевателями, довольно неплохо прижилась в городе контрастов. Приведенные в качестве пленных и рабов, евреи не растерялись и показали сильные стороны своего национального характера: предприимчивость и умение быстро приспосабливаться.

Прошло всего около сорока лет с момента их пленения, а «свои люди» уже имели довольно большое влияние при дворе и ворочали государственными делами. Объяснялось это довольно просто: как и всякие притесненные эмигранты, жили они довольно дружно; и не гнушались помочь своему собрату, попавшемуся на недостаче или на небольших нестыковках в клинописной бухгалтерии.

По мере обретения власти и влияния, еврейская диаспора безбожно развращались. Конечно, сами они отрицали этот процесс, и практиковали ханжеское благочестие, до сих пор именуемое (по названию еврейских первосвященников) фарисейством. Как и все люди.

На определенном этапе еврейский вопрос стоял очень остро в Древнем Вавилоне. Как и в большинстве государств, где имеются более-менее значительная семитская прослойка. Почему так?

Объяснение стоит искать в том, что евреев ценят и ненавидят.

Почему их ненавидят? Потому, что имея колоссальную предприимчивость, определенный врожденный талант к управлению, евреи развращаются властью так же, как и все остальные. А, на мой скромный взгляд, даже сильнее.

Кроме того, на протяжении всей своей истории, они были пропитаны чувством своей национальной исключительности, при этом оставаясь «народом жестоковыйным». Сам Бог, связавшись с этим народом, пару раз в пустыне со злобы и разочарования чуть не уничтожил их всех. И только молитвами Моисея кое-как это дело таки удалось утрясти без особого «шума и пыли».

Вечным наказанием еврейскому народу за гордыню и «жестоковыйность» во все времена были их полукровки. Да, именно полукровки. Трясясь над чистотой своей крови, еврейская община отвергала тех, кто родился от смешения с другими народами. И именно полукровкам Бог давал невероятную харизму и интеллектуальное превосходство над народами, к которыми происходило смешение, и уж тем более над самими «настоящими» евреями. Спесивые фарисеи были приводимы на покаяние много раз, но никогда не каялись, находя умелое оправдание своим преступлениям; и даже обольщая другие народы.

Отпрыски, рожденные от смешения евреев с презираемыми ими гоями, отвергаемые и поношаемые только за свое происхождение, – творили историю мира. И ненавидели тех, кто их отверг. Чему же удивляться, что судьба еврейского народа столь трагична…

Но вернемся в сад Иоакима. По саду гуляли павлины, на ветвях пели певчие птички, росли масличные и иные деревья, весьма редкие в засушливом месопотамском климате. Даже был один великолепный фонтан, питаемый чистой родниковой водой. В общем, было довольно красиво.

Не удивительно, что в гости к Иоакиму любили захаживать влиятельные гости.

– Красивый у тебя сад, Иоаким. Вроде бы и поменьше роскоши, чем у других придворных, а поди ж ты, как уютно.

– Да, – ответствовал хозяин, – жаль все не хватает времени заняться дренажем для виноградника. Все на работе, да на работе.

– А чего же ты, Иоаким, все один да один. Женился бы, что ли.

– Жаль, все не хватает времени заняться поиском достойной девушки. Все на работе да на работе.

– А чего же ты все на работе, да на работе?

– А чтобы никто не пришел проверять состояние дел в мое отсутствие. Оно ж как: стоит оставить свое рабочее место, – таких собак повесят на тебя, что мама не горюй!

– Твоя правда…

Но в какой-то из дней все же упал взгляд Иоакима на хорошую девушку. И красивую и ладную, и добрую. И сыграл он свадьбу, и гуляла на этой свадьбе почти вся еврейская община Вавилона. Гости сидели, смотрели на молодых и между собой шептались.

– А хороша невестка, ладна и красива. Но слышала я про нее такого!!!

– Чего же ты слышала, соседушка?

– Ой, ну вы представьте. У нее мама-то вовсе не честная еврейская женщина, а, стыдно сказать, моавитянка.