Заказ на «Апокалипсис»

– Создали? И кто же этот всемогущий?

– Не знаю, право. Природа, Бог, Космос. Как вам будет угодно. Хотя ни одно из этих названий не может быть справедливым. Космос или Природа – система таких же частностей, как дерево и человек. Бог – наш собственный продукт. Все эти имена условны. Да и не в имени дело.

– Вы сказали, что Бог – наш продукт. По-вашему, в объективном смысле его нет?

– Коль скоро мы говорим о нем, значит, он есть. Согласитесь, нельзя говорить о том, чего нет. Ваша музыка – продукт вашей фантазии. Но разве ее нет? Она есть. Но лишь тогда, когда звучит. Любезный, еще коньяк, пожалуйста. Рояль, в конечном счете, – это груда дерева и железа. Ноты – бумага, исписанная чернилами. Для того, чтобы музыка существовала, нужен человек, который призовет ее к жизни. Библия – занятный роман с ломаной композицией. Для того чтобы возник Бог, опять-таки, необходим человек.

– Вы атеист? Спасибо, ваш коньяк.

– Помилуй Бог! Атеизм – удел воинствующего невежества. Бог существовал всегда с того момента, когда человек стал чуть-чуть соображать. И отрицать его – спорить с очевидным. То, что вы называете атеизмом, попросту возвращение к примитивным формам религии. Но мы отвлеклись. Человечество обречено уже потому, что у него было начало. Все, что вышло из небытия, должно вернуться обратно. Вы говорите о злобе… Помилуйте! Разве волк, задравший зайца, сделал зло? Ему нужно что-то кушать. Иначе он умрет от голода. А чем заяц лучше травы? Человек уникален только в том, что приближает свою смерть собственноручно. Да и эта уникальность весьма сомнительна. Один из моих знакомых, убивший всех родственников, живших с ним в одном доме, утверждал, что избавляет их от земных мук. Побуждения самые благие. Более того, себя он считал мучеником во имя их счастья. Другой сошел с ума из-за раздавленной случайно мыши, которая подвернулась ему под сапог. Он был на грани самоубийства, потому что из-за его невнимательности лишилась жизни тварь божья. Кто из них прав? Я рассудить не берусь.

– Пусть так. Но какое отношение это имеет к нашему художнику? Вы сказали, что люди, подобные ему, способны на самые ужасные поступки. По-вашему, он тоже душевнобольной?

– А я уже и забыл про него. Душевнобольной? Я этого не говорил, хотя все возможно. Я встречал подобных творцов. Для того, чтобы убедить окружающих в собственной талантливости, они способны совершить любую мерзость.

– Вы убеждены в том, что он бездарен?

– Друг мой, я рад был бы ошибиться. Но, к сожалению, мой опыт не позволяет мне этого сделать. Хотите пари?

– Мы уже поспорили по этому поводу. Надеюсь, что завтра вы угостите меня коньяком?

– Непременно. После того, как вы его проиграете. Но, в дополнение к первому спору, я предлагаю сделать нашему избраннику заказ. Пусть что-нибудь напишет. За ночь. И если этот эксперимент будет достоин внимания, я подарю вам… Что вам подарить?

– Вы проводите меня до Лозанны.

– С удовольствием. Предлагайте сюжет.

– Не знаю, право. Сразу даже…

– Пусть нарисует Апокалипсис. Согласны?

– Вполне. Но вы проводите меня до Лозанны.

– А вы знаете эту старую песню о том, как девушка в лесу освободила из охотничьих силков волшебную птицу, а та через год унесла в жертву лесному царю ее новорожденного сына? Не знаете? Жаль. Хорошая и очень грустная песня. Ну, да ладно.

Они сговорились встретиться на следующий день и разошлись, каждый в свою сторону.

***

Страх, Свет, Желание… Все бликует в дегтярном растворе Времени, переливается мутными оттенками всякий раз, когда зеркальную поверхность потревожит капля или брошенный камень. Ломается контур, зыбкость обретает реальное лицо.

А если его нет? Если время – такая же фантазия и условность, как грех? Что тогда? Зачем сочинять, если все уже давно придумано? Если оно существовало вечно?

У Анны красивые ноги и высокая грудь. Что еще надо для совершенства? Доктор рассказывал страшные вещи. Страшные…

Александру сделалось холодно, но он не почувствовал этого. Он шел в гостиницу молодящейся вдовы, которую люди привыкли называть мадам Рауш, мимо залитых тугими сумерками венских домов, где спали люди, обреченные на смерть. Он думал о них. И когда представлял себе великую тризну человечества, которому нет спасения, с удивлением отмечал, что никакого ужаса не испытывает.

Из-за ближайшего столба, находящегося справа по движению музыканта, вышла хромая собака. Дойдя до середины мостовой, она обернулась к молодому человеку и широко улыбнулась. Александр остановился в двух шагах от собаки-инвалида и показал ей язык. Собака обиделась и вернулась к своему столбу.

«Зря я так с ней, – думал Александр, продолжая путь к гостинице, – она-то не виновата в том, что я напился и меня теперь тошнит».

– Вы сегодня поздно, – приветствовала его мадам Рауш с едва уловимой неприязнью, – прикажете подать чай?

– Прикажу. Покрепче. С лимоном.

Когда Алекс вышел из ванной, на столе в гостиной стояла чашка с чаем. В кресле, забросив ногу на ногу, с царственно поднятым подбородком сидела Анна.

– Я пришла, – сказала девушка своим обычным тоном и впервые за все время обращения с Александром улыбнулась.

– Вот и чудесно, – смущенно пробормотал музыкант, чувствуя, что трезвеет.

***

Господи! Как мало мы знаем о себе! Сколько разного копошится внутри каждого, порождая восторг и ужас своей непонятностью. И этот неописуемый запах, который не отражается в сознании, проходит сквозь него, тормоша неподвластную плоть, убивая всякую возможность здраво мыслить и чувствовать. Запах, который возвращает нас туда, к пращурам, к пестикам, гусеницам, тычинкам и микробам, к великой истине жизни. Пока не оставят силы. Первородный запах любви…

У нее были очень густые волосы. Настолько густые, что пальцы, попав в них, утопали, рвались обратно к свободе, но, заблудившись, окончательно теряли надежду и желание что-либо изменить. Волосы были так черны, что, казалось, не выпускали из своего лона даже свет.

И резкая их грань у верхней трети лопаток с гладким телом…

Она лежала на животе, и синий фонарный свет укутывал ее целиком, создавая ощущение нереальности. Лишь в ямках выше икр и ягодиц стояли круглые лужицы серой тени.

Она спала. Уставшая и нагая.

И было тихо. Лишь едва слышный свист воздуха в ноздрях да скребущаяся в дверь, будто наказанная собака, музыка напоминали о неизбежности смерти.

Утром, когда опухший со сна Александр пытался сунуть Анне в карман передника сорок шиллингов, девушка, оскорбившись, ответила, что она не продается и сама решает, с кем и когда ей спать. Александр почувствовал себя свиньей и попросил принести ему кофе. Заказ был выполнен без энтузиазма, но, как всегда, учтиво и добросовестно.

***

Все, что окружало Александра в последние два дня, резко изменилось. Окончательно испортилась погода. Сделался каким-то театрально-определенным тон мадам Рауш, в котором, при сохранении всех лексических норм, исчезла традиционная приветливость. Еврейка Анна, чем-то похожая на цыганку Кармен, вела себя так, будто выполнила свой долг и теперь с нетерпением ждет, когда окончится эта тяжелая повинность – угождать сумасбродному иностранцу. Рояль, который еще вчера вызывал отвращение своей нелепостью, стал манить к себе остывшие руки музыканта.

У Александра рождалось смутное ощущение собственной ненужности. Музыка, преследовавшая его после злополучного фильма, оказалась пошлым бульварным мотивчиком (Александр все-таки нашел ей нотный эквивалент)…

– Четверть десятого, – сказал себе молодой человек, – буду спать до полудня.

Он велел мадам Рауш разбудить себя и, не дождавшись ответа, совершенно оправданно забылся, компенсируя бессонную ночь.

***

По комнате гулял сквозняк, связывая приоткрытое окно с щелью под входной дверью. Он рождал неуют. Александру сделалось холодно. Не открывая глаз, он укрылся с головой.

По тротуару бежал мальчишка лет десяти и, размахивая над головой пачкой газет, кричал во всю глотку: «Апокалипсис! Апокалипсис! Новый Апокалипсис! Покупайте! Апокалипсис XX века!» Было совершенно непонятно, к кому он обращается, так как улица была пуста. Но мальчишка добросовестно выкрикивал трудное слово, очевидно рассчитывая на его необычность.

– А кто заказывал? – спросил Александр газетчика, поймав его за руку.

– Не знаю, – тем же базарным тоном ответил мальчик.

– Сколько стоит?

– Шиллинг.

– Почему так дорого?

– Какие новости – такие цены.

Александр купил газету и отпустил юного апостола дальше вещать о конце света. Из-за поворота, символически бряцая бубенцами, выехал катафалк, украшенный свадебными кольцами и целующимися голубками.

«И се конь блед…» – пробормотал музыкант, чувствуя нехорошее.

Катафалк двигался в сторону Александра. И хотя от поворота до места, где молодой человек поймал за рукав мальчишку-газетчика, было не более сорока шагов, печальная повозка ехала почти вечность. Поравнявшись с Александром, она остановилась. Возница сплюнул с языка на мостовую густой слюной и хрипло сказал: «Приехали».

Александру сделалось не по себе, и он раскрыл только что купленную газету. Естественно, в ней ничего написано не было.

– Ну что? – равнодушно спросил возница.

– Апокалипсис, – однозначно ответил музыкант.

– А-а, – глубокомысленно кивнул возница. – Это, стало быть, конец света. Ну, нам-то с тобой все равно.

– Почему? – искренне удивился молодой человек.

– Как почему? Ведь мы же мертвые.

Александру стало страшно. Он попятился и наткнулся на что-то живое.

– Надо быть внимательнее, – ударил его по ушам до ужаса знакомый голос.

– Простите, – прошептал Алекс, поворачиваясь и уже не сомневаясь, кого он увидит.

– И не сидится вам в своей России. Все в Вену рветесь.

– Простите, – борясь со смятением, беззвучно заговорил музыкант. – Возможно, я нескромен, но мне давно хотелось у вас спросить: как горбатые женщины носят бюстгальтер?

– Обыкновенно носят. Только я его не ношу. Ни к чему мне это, – ответила старуха и вынула из сумочки пистолет…

***

Мадам Рауш сообщила, что билет до Лозанны куплен на ночной поезд, давая понять, что у русского гостя есть еще некоторое время для того, чтобы закончить свои венские дела. До свидания с новым знакомым у Александра оставалось еще около двух часов, и он решил по пути на Штумпер-аллею перекусить в одном из многочисленных ресторанчиков.

Хотя и моросил мелкий дождь, людей на улицах было много. Все торопились по своим делам, и на общем фоне суетящихся горожан Александра отличала неторопливость походки и взгляд мудреца, знающего цену окружающей суеты. С Дуная тянуло сыростью. Переступая через лужи, музыкант думал о том, что, наверное, не зря провел эти три дня. Что новая его работа нуждалась в подобной передышке, осмыслении, не думании о ней. Он убеждал себя в том, что, если бы не отъезд в Вену, сейчас он наверняка бы устал, может быть, запил, что случалось уже не редко, и, уж конечно, не испытывал бы того рвения к работе, которое испытывает теперь, после полунедельного бездельничанья. Он думал о людях, проходящих мимо него, совершенно не подозревавших того, что проходят они мимо бога, который умеет делать то, чего никто и никогда делать не умел. Еще он думал о своей работе, о музыке и цвете, о пальцах, которые стынут без тренировки, о сочетаемости инструментов в оркестре, но это слишком сложно для слов…

***

В небольшом ресторанчике, где решил пообедать Александр, его усадили за столик, находящийся у ширмы, что отгораживала кабинет от зала. Ширма была совершенно символической, и Александр, помимо своей воли, услышал часть разговора, происходящего за ней.

– Я тебя совершенно не понимаю, – обиженно говорила женщина, – неужели тебе самому не противно обманывать? Ведь ты постоянно врешь. Мне, ей, друзьям.

– Да зачем тебе это? – оправдывался сиплый мужской бас. – Чем тебе плохо живется? Чего тебе не хватает?

– Мне не хватает правды, – настаивала женщина. – Нужно же когда-нибудь решиться!

– Да на что решиться? Рассказать жене и твоему мужу, что ты моя любовница? Ты хочешь, чтобы я это сделал?

– Да, хочу. По крайней мере, это будет честно. Мне надоели тайны. Я не хочу прятаться.

– Господи! Да кому от этого станет лучше? От тебя же первой откажутся родители. Что ты скажешь детям?

– Это моя забота.

– Ошибаешься. Это касается всех…

Александру принесли обед. Ему стало стыдно. Он почувствовал, что подглядывает в замочную скважину.

– Мне этого совершенно не надо, – продолжал бас. – Пойми, что у мужчины должна быть только одна жена, которая видит его слабым, уставшим, больным. Зачем тебе эти хлопоты? «Любовница» – дурацкое слово. Но ты же умная женщина. Неужели тебе не хватает своего мужа? Ведь ты его любила, когда вы венчались. Во что теперь превратилась твоя любовь?

Александр поперхнулся и закашлялся. Голоса стихли. Музыкант постарался скорее съесть свой обед и вышел на улицу. Интересно, как наш художник нарисует свой Апокалипсис, думал Алекс, подходя к дому номер 10 на Францискплац, где его уже ждал доктор.

– Простите, я, кажется, заставил вас ждать, – стал извиняться молодой человек.

– Пустяки, – улыбнулся доктор, – я пришел немного раньше. Вы готовы проиграть пари?

– Надеюсь, что проигрывать придется вам.

Они поднялись по грязной лестнице на третий этаж.

– Это здесь, – указывая на забрызганную желтой краской дверь, сказал доктор.

– Пожалуй, – согласился Александр, – к сожалению, я не смогу убедиться в вашем проигрыше, так как сегодня ночью уезжаю.

– Жаль, очень жаль, – огорчился доктор, – впрочем, я не думаю, что это помешает нам выпить бутылку коньяка?

– Не сомневаюсь, – ответил музыкант и позвонил в дверь, предвкушая мистическую развязку чего-то.

Александр чуть не упал в обморок, когда на пороге увидел злополучную горбатую старуху. И опять старый апокалипсический кошмар окатил его с ног до головы холодным потом. Благо что никто этого не заметил. Доктор и старуха были заняты беседой.

Оказалось, что художника зовут Адольф, что он замечательно рисует, но его не хотят принимать в Академию, что его преследует какой-то бандит, который требует деньги и грозится убить, и поэтому господин Адольф вынужден побыть какое-то время в деревне, название которой, конечно, не известно. Но ему можно оставить письмо, и, если у господ есть заказ, они могут не сомневаться, что он будет выполнен качественно и в срок.

Господа так и поступили. Они изложили свою просьбу на листе бумаги, вложили его в конверт с именем художника и присовокупили визитную карточку доктора, где дописали имя музыканта из России.

– Все-таки жаль, что я не увижу этой картины, – сказал Александр доктору, когда они выходили из подъезда.

– Простите, господа, – от стены отошел огромных размеров мужчина весьма неприятного вида. – Не художника ли вы ищете?

– Художника. А что? – с интересом спросил доктор.

– Если вы его найдете, то передайте, пожалуйста, что он от меня не спрячется. Я все равно найду его и убью. Пусть знает это.

– Мы обязательно передадим при случае. Но скажите, если не секрет, чем он вам так мешает? – доктор явно заинтересовался разговором.

– Не секрет. Он должен мне девяносто шиллингов. И уже скоро месяц как не отдает. Я так считаю: не умеешь играть – не играй. А уж если проиграл – отдай. Так что пусть пеняет на себя. Или вы не согласны?

– В основном, конечно. Но убивать, даже ради справедливости… – доктор замялся, – по-моему, не метод.

– Ну, это по-вашему. А я если сказал…

– Ах, господи! – наигранно засуетился Александр. – Ведь я совсем забыл. Господин Адольф просил меня передать именно эти деньги. Очевидно, вам?

Алекс вынул из кармана кошелек, отсчитал девяносто шиллингов и вручил их собеседнику. Тот недоверчиво посмотрел на музыканта, взял деньги, хмыкнул и повернулся, чтобы уйти.

– Теперь вы его не убьете? – спросил иностранец.

– Пусть живет, – безразлично пробормотал человек неприятного вида и скрылся за углом.

– Зря, – неодобрительно покачав головой, сказал доктор. – Этот громила не способен убить даже кошку. Впрочем, ваше дело. С меня коньяк…

За час до отхода поезда музыкант заехал в гостиницу, забрал вещи, простился с мадам Рауш и попросил Анну проводить его до экипажа.

– Прощайте, Анна. Вы самая прекрасная еврейка в мире. Счастья вам, – сказал Алекс, сев в карету.

– Будь ты проклят! – процедила сквозь зубы девушка и отвернулась.

«Ведьма…» – огорченно подумал молодой человек и велел ехать к Западному вокзалу.

***

На столе у горбатой старухи рядом с китайским болванчиком лежало письмо, адресованное ее постояльцу: «Господин Адольф, мы бы хотели заказать Вам «Апокалипсис». Размеры – на Ваше усмотрение. Цена – по договору».

В том же конверте была визитка: «Профессор Зигмунд Фрейд», и от руки – «Александр Скрябин. Композитор». На конверте размашистым почерком значилось имя адресата: «Художнику Адольфу Шикльгруберу».