Восстание в пустыне

Теперь мы были друзьями, и болтовня началась снова. Халлаф рассказал нам о последней битве и про несчастье, случившееся с Фейсалом накануне. По-видимому, он был выбит из верхнего участка вади[20] Сафра и сейчас находился в Хамре, недалеко от нас; по крайней мере, Халлаф считал, что он там. Мы могли узнать об этом с достоверностью в ближайшей деревушке по нашей дороге. Сражение не было кровопролитным, но все несчастные случаи пришлись на соплеменников Тафаса и Халлафа: он назвал нам все имена и рассказал о ранении каждого.

Впоследствии выяснилось, что Халлаф был на жалованье у турок и часто им доносил о том, что происходило за бир Ибн Гасани.

В усилившемся дневном свете мы увидали как раз справа от нас селение. Маленькие домишки, коричневые и белые, теснящиеся ради безопасности друг возле друга, казались кукольными. Они выглядели еще более одинокими, чем сама пустыня. Пока мы созерцали их, надеясь увидеть там хоть какое-нибудь проявление жизни, солнце быстро взошло.

Повернув направо, мы спускались на протяжении нескольких миль с горы к высоким утесам. Мы объехали их и внезапно очутились в долине вади Сафра, у цели нашей поездки, в середине Васты – ее самой крупной деревни. Дома Васты казались гнездами, лепящимися к склонам гор.

Наконец мы добрались до долины. Посредине ее, между двумя пальмовыми рощами, протекал прозрачный ручей, окруженный густой травой и цветами. Мы задержались здесь на минуту, чтобы дать верблюдам напиться. Вид травы принес быстрое облегчение нашим глазам после того, как они целый день созерцали лишь резкий блеск булыжников. Я даже невольно взглянул вверх, чтобы посмотреть, не закрыли ли облака солнечного лика.

Мы проехали через поток к саду, из которого тот, искрясь, выбегал в каменистое ложе, а затем свернули вдоль обмазанной глиной стены сада под сень его пальм, направляясь к другим, стоящим отдельно хижинам.

Мы поехали по небольшой улочке. Дома были такие низкие, что мы из седла видели сверху их глиняные крыши. Тафас остановился у дома побольше и постучал в ворота его неогороженного двора. Нам открыл раб, и мы спешились в молчании. Тафас привязал верблюдов, распустил им подпруги и насыпал перед ними свежего сена, набрав его из душистого стога позади ворот. Затем он повел меня в парадную комнату дома, темную и чистую, с глиняными стенами. Мы уселись на циновку из пальмовых листьев, лежавшую под балдахином. Дневной зной в душной долине все усиливался. Мы легли. Жужжание пчел в садах и мух, носящихся возле наших защищенных покрывалами лиц, усыпило нас.

Когда мы проснулись, обитатели дома уже приготовили для нас хлеб и финики. Закусив, мы опять сели на верблюдов и поехали вдоль прозрачной, тихой речки, пока она не скрылась в пальмовых садах, за их низкими стенами, сложенными из иссушенной солнцем глины.

Между корнями деревьев были проложены небольшие каналы в один-два фута глубиной, расположенные таким образом, чтобы вода, направляемая из каменного русла, могла орошать каждое дерево по очереди. Источник воды находился в общинном владении и распределялся между владельцами по минутам или часам, по дням или неделям, смотря по обычаю. Вода была немного солоновата, что и требовалось для лучших сортов пальм, но в то же время она была достаточно пресной в колодцах частных владельцев в небольших рощах. Эти колодцы попадались очень часто, и вода в них была на расстоянии трех-четырех футов от поверхности земли. Дорога привела нас к центру деревни и базару. Лавки были убоги, и все кругом казалось пришедшим в упадок. В прошлом Васта была многолюдна и, говорят, состояла из тысячи домов, но однажды огромная стена воды, обрушившаяся на деревню из вади Сафра, смыла насыпи вокруг многих садов и унесла пальмы. Некоторые из островков, на которых веками стояли дома, были затоплены; стены домов, размякнув, обратились в глину и погребли под собой несчастных рабов. Все могло бы быть восстановлено, если бы осталась почва. Но сады стояли на земле, оставляемой ежегодным разливом реки, а эта волна воды – высотой восемь футов, не ослабевавшая в своем натиске в течение трех дней, – превратила все пространство в голые камни.

Сейчас мы уже видели отряды солдат Фейсала и пасущиеся табуны их верховых верблюдов. К тому моменту когда мы достигли Хамры, каждый закоулок в скалах или заросли деревьев представляли собой бивуак.

Хамра, открывшаяся нашим глазам слева, состояла приблизительно из сотни домов, скрытых садами, разбитыми между насыпями земли высотой до двадцати футов. Мы перешли вброд небольшой ручей и поднялись по обнесенной стенами дороге между деревьями на вершину одной из этих насыпей, где оставили наших опустившихся на колени верблюдов возле ворот двора у длинного низкого дома.

Тафас сказал что-то арабу, который стоял там, держа в руке меч с серебряным эфесом. Тот ввел меня во внутренний двор, в дальнем углу которого, выделяясь в черном просвете дверей, находилась белая фигура человека, напряженно ожидавшего меня. При первом же взгляде я почувствовал, что это был тот, ради кого я приехал в Аравию, – вождь, который доведет восстание арабов до полной победы. Эмир Фейсал казался очень высоким и стройным в своей длинной белой шелковой одежде, с коричневым головным покрывалом, завязанным блестящим ало-золотым шнурком. Его веки были опущены, и бледное лицо с черной бородой походило на маску. Он стоял, скрестив руки на кинжале.

Я обратился к нему с приветствием. Эмир ввел меня в комнату и сел на ковер возле дверей. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел, что в маленькой комнате находилось много безмолвных фигур, в упор смотревших на меня и на Фейсала. Он сидел неподвижно, опустив глаза; его пальцы медленно играли кинжалом. Наконец он тихо спросил, как я перенес путешествие. Я заговорил о зное, и он, узнав, когда я выехал из Рабега, заметил, что для этого времени года мы ехали быстро.

– А нравится ли вам здесь, в вади Сафра?

– Конечно. Но ведь отсюда далеко до Дамаска.

Мои слова упали подобно мечу, и среди присутствовавших прошел легкий трепет. А затем все застыли на своих местах и на минуту затаили дыхание. Наступило молчание. Фейсал наконец поднял глаза, улыбнулся мне и сказал:

– Хвала Богу, но ведь турки к нам ближе, чем Дамаск.

Мы улыбнулись.

Я встал, и наше первое свидание на этом окончилось.

Фейсал и его отряды

На мягком лугу под высокими сводами пальм с переплетенными ветвями я нашел содержащийся в опрятности лагерь солдат египетской армии (под начальством египетского майора Нафи-бея), недавно присланных из Судана сэром Реджинальдом Вингейтом[21] в помощь арабскому восстанию. Они имели при себе батарею горной артиллерии и несколько пулеметов. Сам Нафи был гостеприимным и любезным человеком.

Возвестили о приходе Фейсала и Мавлюда эль-Мухлюса, арабского фанатика из Текрита, который благодаря своему неудержимому национализму уже дважды был разжалован в турецкой армии и провел в Неджде два года, будучи секретарем эмира Ибн Рашида. Он командовал турецкой кавалерией при Шайбе и там был захвачен в плен[22]. Как только эль-Мухлюс услышал о восстании шерифа, он добровольно поступил к тому на службу и был первым кадровым офицером, присоединившимся к Фейсалу. Сейчас он номинально являлся его адъютантом.

Мавлюд эль-Мухлюс с горечью жаловался, что восставшие во всех отношениях скверно экипированы. Это и являлось главной причиной их настоящего опасного положения. Они получали от шерифа ежемесячно тридцать тысяч фунтов стерлингов, но мало муки и риса, мало ячменя, мало винтовок, недостаточно боевых припасов и совершенно не получали ни пулеметов, ни горных орудий, ни технической помощи, ни информации.

Тут я остановил Мавлюда и сказал ему, что мой приезд именно и должен выяснить, в чем они испытывают недостаток, чтобы составить доклад об этом, и что я смогу работать с ними лишь в том случае, если они объяснят мне свое общее положение. Фейсал согласился со мной и рассказал мне историю своего восстания с самого его начала.

Первый натиск на Медину, 10 июня 1916 года, оказался безнадежным делом. Арабы были плохо вооружены и нуждались в боевых припасах, турки же были снабжены великолепно. В самый критический момент клан бен-али дрогнул, и арабы были отброшены от стен. Затем турки открыли по ним огонь из орудий, чем устрашили арабов, непривычных к артиллерийской пальбе. Племена аджейль и атейба отступили на безопасное место и отказались вновь идти на штурм.

Часть соплеменников бен-али объявила турецкому командованию, что они сдадутся, если их деревни будут оставлены в покое. Фахри-паша, с 17 июня командовавший четырнадцатитысячным гарнизоном Медины, заигрывал с ними и, усыпив их бдительность, обложил своими войсками занятое повстанцами предместье Ауали, приказав штурмовать его и перебить всех, кого найдут в его стенах. Сотни жителей были ограблены и заколоты, а дома их сожжены. В огонь одинаково бросали и оставшихся в живых, и трупы. Фахри и его люди учились искусству убивать, уничтожая на севере армян[23].

Это печальное знакомство с турецкой манерой войны потрясло и возмутило всю Аравию, ибо первым правилом войны у арабов является неприкосновенность женщин, вторым – пощада жизни и чести детей, еще неспособных сражаться с мужчинами, и третьим – имущество, которое невозможно унести с собой, должно быть оставлено нетронутым.

Арабы и Фейсал поняли, что они наткнулись на нечто невиданное, и отступили, дабы выиграть время и привести в порядок свои ряды. Не могло быть и речи о сдаче: разграбление Ауали посеяло неискоренимую вражду к туркам и возложило на арабов долг сражаться до последней капли крови. Но им стало ясно, что борьба будет длительной и едва ли они могут ожидать победы, имея единственным оружием старинные, заряжающиеся с дула ружья.

Поэтому они отступили от равнин вокруг Медины в горы и отдыхали, пока Али и Фейсал слали гонца за гонцом в Рабег, где находилась их морская база, чтобы узнать, когда можно ждать прибытия свежих войск, припасов и новых денег.

Восстание началось в свое время внезапно, согласно точному приказу их отца. Но старик, слишком независимый, чтобы посвящать во все своих сыновей, не разработал с ними никаких планов на случай, если борьба затянется. Поэтому пока что они получили лишь немного провианта. Позднее им доставили несколько японских винтовок – в большинстве испорченных. Те стволы, которые все же казались целыми, были настолько непрочны, что разрывались при первом испытании. Денег совершенно не было прислано, но взамен их Фейсал наполнил камнями ящик изрядных размеров, запер его, заботливо обвязал веревкой и, поручив охрану во время дневных переходов собственным рабам, каждый вечер при всех вносил его в свой шатер. Подобными театральными эффектами братья пытались удержать тающие отряды.

Наконец Али отправился в Рабег, чтобы разузнать, что там случилось. Он выяснил, что шейх Гуссейн Мабейриг, старшина местного племени, пришел к твердому выводу, что победу одержат турки (он уже дважды пытался вступать с ними в переговоры, но оба раза терпел полную неудачу), и в соответствии с этим решил, что лучше всего примкнуть к ним. Так как англичане выгрузили на берег для шерифа различные припасы, то он решил присвоить их и тайком перенес на свои склады. Али устроил демонстрацию, послав настоятельное требование своему сводному брату Зейду[24], чтобы тот присоединился к нему с подкреплениями из Джидды. Гуссейн в страхе улизнул в горы и был объявлен вне закона. Оба шерифа овладели его деревнями. Они нашли там запасы оружия и провианта для своих войск на целый месяц. Однако соблазн отдыха оказался для них слишком силен – они обосновались в Рабеге.

Тем самым Фейсал остался в одиночестве и вскоре оказался изолированным, в ложном положении, в полной зависимости от местных запасов. Он терпел это в течение некоторого времени, но в августе воспользовался приездом полковника Вильсона в недавно покоренный Янбу[25], явился к нему и полностью изложил свои неотложные нужды. Он и его рассказ произвели большое впечатление на Вильсона, и тот тут же пообещал батарею горных орудий и несколько «максимов», причем ими должны были управлять солдаты и офицеры из гарнизона египетской армии, стоящего в Судане. Этим и объяснялось присутствие Нафи-бея и его военных частей в лагере Фейсала.

По их прибытии арабы ободрились и решили, что они стали равны по силе туркам. Но четыре присланные пушки оказались двадцатилетней давности и крупповского производства, с дальнобойностью лишь три тысячи ярдов, а прислуга при них не была достаточно увлечена и воодушевлена для нерегулярной войны. Тем не менее повстанцы двинулись вперед всей массой и оттеснили турецкие аванпосты, а вслед за ними и первые резервы боевой линии, пока Фахри не встревожился. Он сам отправился для осмотра фронта и немедленно прислал к бир Аббасу, близ которого грозила опасность прорыва, подкрепление в три тысячи человек. У турок были полевые орудия и гаубицы, их преимуществом являлось расположение на высокой местности, что способствовало наблюдению за врагом. Они начали тревожить арабов беглой стрельбой, и один снаряд чуть не угодил в палатку Фейсала, когда в ней собрались все старшины. От египетских артиллеристов потребовали, чтобы они открыли ответный огонь и сбили вражеские пушки. Но те вынуждены были заявить, что их орудия бесполезны, так как они не могут бить на десять тысяч ярдов. Египтян подняли на смех, и арабы вернулись обратно в ущелья.

Фейсал был сильно обескуражен. Его люди устали. Он понес большие потери. Его единственная действенная тактика против неприятеля заключалась во внезапных стремительных нападениях на тылы турок, но при этих атаках множество верблюдов было убито, ранено и изувечено. Он не решался взять на себя ведение всей войны в то время, как Абдулла задерживался в Мекке, а Али и Зейд – в Рабеге. Наконец он отступил со своими главными силами, оставив племена гарб поддерживать натиск на турецкий обоз и службу связи путем ряда набегов, подобных тем, которые он сам признавал невозможным продолжать.

И все же он не боялся, что турки опять внезапно бросятся на него. Его неудача в попытках хоть как-нибудь воздействовать на турок не внушала ему ни малейшего уважения к ним. Его позднейшее отступление к Хамре не было вынужденным: оно являлось жестом отвращения к своему явному бессилию, из-за чего он и решил хотя бы на короткое время вернуть себе достоинство в отдыхе.

Я спросил Фейсала, каковы сейчас его планы. Он ответил, что до падения Медины они неизбежно связаны с Хиджазом и арабы должны плясать под дудку Фахри. По его мнению, турки стремятся вернуть себе Мекку. Их главная сила сейчас заключается в летучей колонне, которую они могут двинуть на Рабег, избрав любую дорогу, что держит арабов в постоянной тревоге. Пассивная оборона гор Джебель-Субха[26] уже показала, что арабы не способны к этому роду ведения войны. Когда враг приходит в движение, они должны быть нападающей стороной.

Мавлюд, который во время нашей продолжительной беседы беспокойно ерзал на своем месте, не смог дольше сдерживаться и крикнул:

– Не пишите о нас историй. Единственное, что необходимо, это сражаться и еще раз сражаться, убивая турок. Дайте мне батарею шнейдеровских горных орудий и пулеметов, и я все закончу мигом. Мы все болтаем да болтаем, но ничего не делаем.

Я с жаром возразил ему, и Мавлюд, великолепный боец, считавший выигранную победу поражением, если он не мог показать хоть одной раны в доказательство своего участия в бою, вступил со мной в горячий спор. Мы спорили, а Фейсал сидел рядом и довольно улыбался, глядя на нас.

Для него подобный разговор являлся праздником. Его воодушевила даже такая безделица, как мой приезд, так как он был человек настроений, колеблющийся между воодушевлением и отчаянием, а сейчас вдобавок еще смертельно уставший. Он выглядел намного старше своего тридцати одного года. Его темные, привлекательные глаза, слегка раскосые, были налиты кровью, а впалые щеки изборождены глубокими складками. Его природа противилась размышлениям, так как они нарушали быстроту его действий. Он был высок, грациозен и силен, с величественной поступью и царственной посадкой головы. Движения его были порывисты. Он обнаруживал большой темперамент, порой даже безрассудство, и был резок в переходах. Его личное обаяние, храбрость и некоторая хрупкость – единственная слабость этого гордого характера – делали Фейсала кумиром его сторонников. Позднее он доказал, что может платить доверием за доверие, подозрением за подозрение. В нем было больше сарказма, чем юмора.

Пройденная им школа в качестве одного из приближенных Абдул Гамида[27] сделала из него большого дипломата. Военная служба у турок дала ему знание тактики. Жизнь в Константинополе и знакомство с турецким парламентом приблизили Фейсала к пониманию европейской жизни и манер.

Он был наблюдателен и умел оценивать людей. Если бы у него хватило сил осуществить свои мечты, он пошел бы очень далеко, ибо всецело погружался в свою работу и жил только ею. Но следовало опасаться, что он может истощить себя, пытаясь сделать что-либо чрезмерное, всегда ставя цель, превышающую реальные возможности, либо умереть от переутомления. Его люди рассказали мне, как после долгого сражения, в котором нужно было и защищаться самому, и руководить нападением, и воодушевлять войска, он физически изнемог и его в бессознательном состоянии унесли с поля боя с выступившей пеной у рта.

Между тем казалось, что в лице Фейсала, если только хватит сил, чтобы удержать его, мы имели пророка, который мог воплотить в жизнь идею восстания арабов. Это было больше того, на что мы раньше надеялись, гораздо больше, чем заслуживало наше нерешительное поведение. Цель моей поездки казалась достигнутой.

Я должен был тотчас кратчайшим путем направиться с известиями в Египет.

Сумерки сгустились в ночь. Вереница рабов с лампами пробралась к нам по извилистым тропам между пальмовыми стволами, и мы с Фейсалом и Мавлюдом вернулись через сад обратно к домику, еще полному ожидающих нас людей. Мы вошли в душную комнату, где собрались ближайшие друзья Фейсала, и все вместе сели за дымящиеся чаши с рисом и мясом, поставленные рабами на ковры.

На следующее утро я встал рано и бродил между войсками Фейсала со стороны Хейфа, пытаясь в течение одной минуты определить их настроение. Я всемерно стремился беречь время, так как за десять дней необходимо было собрать впечатления, которые в обычных условиях стали бы при моей черепашьей медлительности плодом многонедельных наблюдений.

Действительно, здесь требовалось личное донесение. В этой бескрасочной, технической войне малейшая экзотика вызывала всеобщее ликование, и сильнейшим приемом Мак-Магона являлось использование еще не проснувшегося воображения Генерального штаба.

Я верил в арабское движение и всегда был уверен, что оно стремится расчленить Турцию. Но командованию в Египте не хватало веры, и там привыкли к мысли, что на поле битвы от арабов не приходится ждать ничего путного. Подчеркнув, как сильно стремление этих романтиков гор к их святыням, я мог бы привлечь к ним симпатии в Каире для оказания повстанцам необходимой помощи.

Люди радостно встречали меня. Под каждой большой скалой или кустом они валялись, как ленивые скорпионы, отдыхая от зноя и освежая свои смуглые тела прикосновениями к прохладным под утренней сенью камням. Сначала из-за моего хаки они принимали меня за турецкого офицера, дезертировавшего к ним, и высказывали добродушные, но жуткие предположения о том, как они со мной расправятся.

Они были в диком возбуждении, крича, что война может продолжаться хоть десять лет. Сейчас было самое сытое время, какое когда-либо знавали здесь, в горах. Шериф кормил не только воинов, но и их семьи и платил каждому пешему по два фунта в месяц и по четыре за верблюда. Не что иное не стало бы причиной такого чуда, как сохранение под ружьем в течение пяти месяцев армии, состоящей из различных племен.

Действующий состав ее рядов постоянно менялся, подчиняясь велениям плоти. Семья владела одной винтовкой, и сыновья служили по очереди, каждый в течение нескольких дней. Женатые мужчины делили время между лагерем и женой, а иногда целый клан, устав от скучных обязанностей, предавался отдыху. Из восьми тысяч людей Фейсала одна тысяча составляла десять верблюжьих корпусов, а остальные были горцы. Они служили лишь под началом шейхов своего племени, сами налаживая для себя питание и средства передвижения.

Кровавые распри были улажены и действительно в районе влияния шерифа прекратились: племена билли и джухейна, атейба и аджейль жили и сражались рука об руку в армии Фейсала. Но в то же время одно племя подозрительно относилось к другому, и в пределах каждого племени никто вполне не доверял своему соседу. Каждый мог всем сердцем ненавидеть турок и обычно ненавидел их, но в то же время не отказывался от мысли свести счеты на поле брани с семейным врагом.

Свойственная арабам беспечность делала их падкими на добычу, отнятую у неприятеля, и подстрекала разбирать железнодорожное полотно, грабить караваны и красть верблюдов. Но они были слишком свободолюбивы, чтобы повиноваться приказам или сражаться в строю. Человек, который прекрасно сражается в одиночку, по большей части оказывается скверным солдатом, и эти бойцы казались мне неподходящим материалом для военной муштровки. Но если бы мы вооружили их легкими автоматическими ружьями типа «льюиса», чтобы они сами с ними справлялись, повстанцы могли бы удержать свои горы.

Хиджазская война была борьбой скалистой, гористой, бесплодной страны, дикой орды горцев против врага, настолько избалованного благодаря помощи немцев снаряжением, что он почти потерял способность к ведению войны в диких условиях. Холмистая местность была раем для лазутчиков. Долины, служившие единственными удобопроходимыми дорогами, на целые мили являлись не столько долинами, сколько безднами и ущельями шириной иногда двести ярдов, а иногда лишь двадцать, с частыми поворотами и изгибами, глубиной от одной до четырех тысяч футов, лишенными всякого прикрытия, защищенными с обеих сторон гранитом, базальтом и порфиром. Это не были гладкие скаты, но зазубренные, раздробленные глыбы, громоздящиеся тысячами зубчатых обломков, твердых, как металл, и почти столь же острых.

Мне, как свежему человеку, казалось невозможным, чтобы турки могли рискнуть пробиваться здесь, если только они не используют предательство каких-либо горных племен.

Единственным тревожным фактором казался успех турок в устрашении арабов артиллерией. Звук пушечного выстрела заставлял повстанцев искать укрытия на всем расстоянии, куда он долетал. Арабы соизмеряли разрушительную силу оружия с производимым им шумом. Они не боялись пуль и в действительности чересчур пренебрегали смертью: лишь смерть от пушечного снаряда была для них невыносимой. Мне казалось, что их уверенное настроение восстановится лишь в том случае, если они получат пушки, безразлично в каком состоянии, но производящие грохот. Начиная от великолепного Фейсала и заканчивая последним оборванным юнцом, единственной темой разговоров в армии была артиллерия, артиллерия и артиллерия.

При ближайшем знакомстве меня поразила сила восстания. Эта густонаселенная область внезапно изменила свой характер, превратившись из случайного сборища бродячих воришек в войска повстанцев против Турции, сражавшиеся, разумеется, не нашими способами, но по-своему достаточно ожесточенно – вопреки религии, которая должна была бы объединить Восток в священной войне против нас[28]. В военной зоне среди племен наблюдался нервный подъем, свойственный, по моему мнению, национальным восстаниям, но поражающий уроженца страны, так давно завоевавшей свою свободу, что она, подобно воде, утратила для него всякий вкус.

Позднее я вновь встретился с Фейсалом и обещал ему сделать все, что окажется в моих силах: мое начальство устроит базу в Янбу, где исключительно для него сложат на берегу в складах разнообразнейшие припасы, в которых он нуждается. Мы попытаемся доставить ему офицеров-добровольцев из среды военнопленных, захваченных в Месопотамии или во время попытки турок переправиться через Суэцкий канал. Мы сформируем артиллерийские и пулеметные команды из солдат, содержащихся в концентрационных лагерях, и снабдим их горными орудиями и легкими пулеметами, какие только можно будет добыть в Египте. Наконец, я посоветую, чтобы сюда послали в качестве советников офицеров британской армии, специалистов и с ними офицеров для связи во время походов.

В этот раз наша беседа носила приятнейший характер и закончилась изъявлениями Фейсалом горячей благодарности и пожеланием моего возвращения, как только это окажется возможным. Я объяснил, что мои служебные обязанности в Каире (руководство Арабским бюро[29]) исключают походную работу, но, быть может, мое начальство разрешит мне позднее посетить его вторично, когда его нынешние нужды будут удовлетворены и продвижение войск восставших вперед будет успешно развиваться. Пока же я прошу его облегчить мне возвращение на берег, чтобы отправиться в Египет.