Тайная тетрадь

После этого у нас в Джурмуте появилось это выражение: «Дуа маарухъ гимищ бехьри?» («Ты в горах буйвола видел?»). И вопрос этот задаётся, если приезжие с равнины, из городов и Цора начинают плохо говорить о горах. А Ширин из Белоканов после этого всю жизнь приезжал в горы за сыром, мясом или мёдом. Но была у него одна черта: каждое лето себе искал нового кунака или новое село, чтобы остановиться в Джурмуте. А это по обычаям гор не очень хорошо, менять кунака. Да и по цорским обычаям это порицаемо, просто у человека был такой непостоянный характер, простим великодушно, у людей ведь разные пороки. А дедушка часто рассказывал про этот случай. Любил он горы и тех, кто разделял эту его любовь.

Мой дед и вор, который воровал своих овец

Мы с мамой из дома вышли на закате дня. Шли по тонкой заснеженной тропинке пешком в аул Чорода дедушку навестить. Мама шла быстрыми шагами, я с трудом поспевал за ней и чувствовал: её что-то тревожит. Поэтому, наверное, и болтал больше обычного, говорил про нашего быка, который должен весной победить всех сельских бычков, про коня-иноходца, которого отец купил в Камилухе, и как я на нём перешёл через Джурмут. Иногда спотыкался и падал лицом вниз в сугробы, которые намела метель на дорогах. Мама, кажется, не слушала меня. Если прерывался мой рассказ, оборачивалась, возвращалась, стряхивала с меня снег и шагала дальше. К дому дедушки мы подошли, когда уже стемнело. Мой всегда весёлый и добрый дедушка в лице изменился, он лежал и смотрел в потолок. Видно было: сильные боли не дают ему покоя. Когда я подошёл, он повернулся и, приложив свою горячую ладонь к моей покрасневшей от мороза щёчке, о чём-то спросил. Далее мама взялась за него: делала ему уколы, измеряла давление и всё время сидела возле деда.

Весёлый уютный дом сильно изменился. Бабушка всё время возле печки с едой возилась и рассказывала, как дед ночью не спал и мучился от боли. На стене большие белые часы без стекла тикали неустанно, мне казалось, они никогда раньше так часто и громко не тикали. В комнате деда было тепло. А за окнами стояла тёмная зимняя ночь, и ветер, словно раненый зверь, завывал и свистел сквозь щели веранды. На следующий день дедушку забрали на вертолёте в Махачкалу, говорили, что ему должны операцию сделать. И мама поехала с ним. В отцовском доме в с. Салда стало неуютно без мамы.

Долго не было мамы и деда. Когда уже наступил март, мне сказали, что в Чорода прилетел вертолёт и в нём были мой дед и мама. Радости не было конца, я побежал туда. Дом был полон людьми. Мама обняла меня, дедушка подозвал, посадил возле себя и погладил по голове. Мне показалось, что он стал другим человеком. Был выбрит, одет в какой-то свитер, который я ранее не видел, и разговаривал серьёзно и без шуток. Рассказывал, как ему сделали в Махачкале операцию, а после отправили в Каякент на восстановление.

– Я хотел вернуться после операции, но доктор сказал, что надо в грязелечебницу. Очень хорошие люди были со мной, много людей пришло навестить, было даже неудобно перед ними. Пришёл с подарками первый секретарь райкома Джаватхан Алиханов вместе с главным «тохтиром». Большой человек, занятый, зачем ему нужен старик из Джурмута? Они меня даже в Россию хотели отправить, где хорошие, дорогие курорты. Я отказался. «С моим русским языком нельзя в Россию», – сказал я им. В Азербайджан или Гуржистан если отправите, там я на уровне больших хакимов знаю языки, а вот с русским у меня очень плохо, не слышал ведь этот язык, кроме как сейчас в больнице.

В Каякенте деда разместили с тремя аварцами его возраста. Назначали им процедуры, воду, лечебную грязь, так и жили тихой санаторной жизнью. Там дед нашёл одного лъебелав из нашего района, говорил, очень набожный, порядочный был человек. Однажды вечером после ужина старики сели на лавочки в саду со своими разговорами. К ним подошёл молодой человек, поздоровался на аварском и начал расспрашивать.

– Ты откуда? – спросил он одного старика.

– Я лъебелав (тляратинский), – ответил тот.

– Когда был младше и жил в горах, сколько тлебелалских (тляратинских) овец похищали мы! Возле ратлубского моста есть поворот. Когда чабан отару гонит, ему не видно, что там сзади происходит. Он скроется за поворотом, а мы хватаем барашка и под кусты к речке! Никто нас ни разу не поймал, – начал хвастать молодой человек.

Старики-аварцы в полном недоумении молчали.

Тляратинец же сильно разозлился на молодого и начал кричать, что нормальные мужчины чужих барашков не воруют. Дед спокойно наблюдал за их спором, а потом обратился к своему другу.

– Ты почему с ним ругаешься? Он своровал своего барашка, этот барашек не наш.

– Как не наш? Он же говорит, что наши барашки, – возмутился старик.

– Не наш… Это его барашек. Зачем тебе то, что он говорит? Я же знаю, это его барашек. Когда Всевышний Аллах даёт нам ризкъи, среди них бывают и наши овцы, предписанные нам, и не наши. Там есть одна часть для медведя, для волка, для лисы, для шакала, для ворон и прочей живности вплоть до червей, это их удел. Есть также барашки, предназначенные для мелкого воришки, у которого нет имана, чтоб не воровать, и нет мужества, чтобы вырастить себе мясо честным путём, и живёт он на таком трусливом воровстве. Поэтому он делает то, что может делать, на другое он не способен, и это его удел. Не надо спорить с ним, пожалей его. Я в комнате деньги забыл, иначе я ему десять рублей дал бы сейчас. Вдобавок ко всему Аллах ещё умом обделил его, видишь, как он пришёл хвастать этим постыдным для нормального человека поступком. Иди, дорогой, воруй дальше. Всё, что достанется тебе, оно тебе предопределено Аллахом. Оно твоё, – сказал дед, обратившись к молодому.

Старики начали смеяться, а молодой резко встал, пробубнил что-то под нос и поспешно ушёл. После этого случая зауважали старики деда, все услышали, как старик отчитал глупца, что хвастал своими подвигами.

Вот такие истории о людях, поездках и встречах рассказывал дед своим гостям. Помню, с каким интересом слушали его, как ловили каждое слово. А когда дед один оставался, то молился. У него были длинные с большими камешками чёрные четки, и он не выпускал их из рук, когда читал молитвы и зикру. Иногда подшучивал над бабушкой.

– Эту старуху обделил Аллах, – смеялся дед, – никаких языков не знает. За той речкой начинается мир, где нет ни одного человека, кто бы понял её и кого поняла бы она. А я могу и в Азербайджане, и в Гуржистане с их хункарами говорить!

Домашние смеялись, а бабушка злилась на него и кричала, когда, мол, ты повзрослеешь и будешь серьёзным?

Иногда дед начинал какую-то азербайджанскую песенку тихо для себя напевать: «Дагъустан, дагъ… дагъ.. ерди… Дагъустан… дагъ…», тут же переходил на грустную грузинскую песню. Его голос сплетался со стоном вьюги за окном, с потрескиванием дров в очаге, с теплом, волнами, расходящимися от раскалённой печи, с еле слышном журчанием ручейка перед домом.

Весной 1983 года дед снова заболел, были две мучительные бессонные ночи, вызвали из района вертолёт, но погода резко испортилась. Острая боль, терзавшая деда, к вечеру утихла, он лежал спокойный. Когда мама сказала, что погода проясняется, завтра полетим, дед махнул рукой и сказал:

– Поздно. Боль почти прошла, моя воспалённая кишка лопнула, никто и ничто не спасёт теперь… А потом спокойно и детально объяснил плачущим дочерям и жене, как его хоронить.

К утру 7 апреля деда не стало. Он похоронен в горах.

Когда приезжаю в Чорода и подхожу к дедушкиному давно заброшенному дому, мне слышатся те печальные мотивы его грузинских и азербайджанских песен. Будто дед лежит возле окна, ждёт нашего прихода и напевает: «Дагъустан… дагъ… дагъ ерди…». Но висячий замок на почерневшей от солнца и дождей двери отнимает надежды. И я, пытаясь скрыть наворачивающиеся слёзы, тороплюсь отдалиться от людей, чтоб не заметили посторонние, не поймут… Его не стало весной 1983 года, похоронен в горах.

Дядя Бисав и Белорусский вокзал

Отцы и дети. Вечная проблема всех времён и народов. У меня был дядя, брат отца. Бисав звали его тоже. У нас в Джурмуте один он был Бисав, меня этим именем начали называть коллеги в аварской газете, укоротили мою фамилию. Расул Гамзатов и Адалло тоже так называли меня. Так удобно было нам всем.

Мой дядя Бисав всю жизнь чабановал. Когда возвращался на зимовку, садился за книги и целый месяц читал. В основном аварскую прозу, поэзию и школьные учебники истории на русском. Очень любил историю и аварскую поэзию. Он в школе, оказывается, был круглым отличником, «ударником», как их называли при Советах. Его отец, мой дедушка, умер в возрасте 37 лет от малярии и оставил четверых детей. Троих сыновей и дочь. Бисав был самым старшим и после смерти отца ему, «ударнику», пришлось бросить учёбу и со своим дядей Али пойти чабановать, чтобы прокормить семью. Благодаря этому младшие, мой отец и его брат МаламухIама, окончили с отличием семилетку в горах и стали первыми из Джурмута, кто уехал учиться в город. Учились они в Изберге, в интернате для горцев. Затем был вуз, русское отделение филфака для отца и биологический факультет для дяди. Стали хорошими авторитетными педагогами в горах, отец всю жизнь работал директором школы, дядя преподавал биологию и географию.

А Бисав, поставив младших на ноги, чабановать не бросил и другой доли не искал. Когда возвращался с гор, у него дома собирались все сельчане. Пили кахетинское, бренчали на пандуре, пели песни. Он был человеком острым на язык и с отменным чувством юмора. Его все в Джурмуте уважали, любили, в каждом селе у него были кунаки, а его собственный дом всегда был открыт для гостей. Он не умел копить, был щедр до расточительства, совсем не думал о завтрашнем дне. У него было семеро сыновей и одна дочь. Говорят, ещё столько же умерло. Один старик на годекане как-то сказал: «Интересно, Бисав, когда спать ложится, знает ли, все они пришли домой с улицы или нет?». Детей он любил, но никогда не баловал. Когда он весной с отарами возвращался, все сельские дети собирались вокруг него у речки. Дядя Бисав из хурджунов вытаскивал большую коробку конфет, рвал картон, высыпал их на траву и приглашал угощаться. Смотрел и смеялся: «Мне интересно, сколько они смогут съесть».

Дети ели конфеты, бегали к речке воду попить и обратно возвращались. Он был во всём максималистом. Если садился пить, собирал весь аул, и пьянка длилась несколько дней. Когда же пьянка ему надоедала, уходил надолго в горы. И его собственные дети, и мы с братом очень ждали его возвращения. Он приходил, и его голос заполнял дом.

– А ну-ка, что за къамуял (лохмотья)? – говорил дядя и хватал за волосы самого лохматого, самого обросшего из детишек.

– Иди, принеси машинку, – говорил он старшему сыну. Собирал всех своих семерых и ещё пару десятков сельских детей во дворе и начинал стричь. Закончив с очередной круглой мальчишечьей головой, лёгким шлепком по бритому затылку выпроваживал сопливого клиента и подзывал следующего. После стрижки собирал своих сельских друзей в доме и обмывал с ними сие важное событие, пока не заканчивались все запасы. Однажды мой отец спросил у него:

– Вот ты мой старший брат, тебе советы давать я права не имею, да ты и сам вряд ли их примешь. Но у меня есть один вопрос. У тебя семеро сыновей, двое старших скоро пойдут в армию, ещё пятеро дома. Когда они повзрослеют, нам надо будет им свадьбы сыграть, устроить на работу, но ты никакие запасы не делаешь, как так?

– С моими детьми что я буду делать? – спросил дядя Бисав, неторопливо сворачивая самокрутку. – Есть одна задумка. Когда самому младшему исполнится 17 лет, я их всех возьму с собой и направлюсь на махачкалинский вокзал.

Бисав прикурил, сделал глубокую затяжку и, выдохнув сизый дым, продолжил: – Куплю восемь билетов и со своими сыновьями направлюсь в Москву…

– Зачем в Москву? – спросил отец, который никак не мог уловить ход его мыслей.

– В Москве самый большой железнодорожный вокзал страны, Белорусский вокзал называется. Слезу с поезда, вытащу из своего чемодана большую карту СССР, разверну её на перроне, покажу детям и скажу: «Вот, дети мои, перед вами вся наша необъятная страна, отсюда, с этого вокзала, поезда направляются во все уголки СССР. Купите себе семь билетов по семи направлениям и езжайте до конечной точки. Найдите себе место под солнцем в том городе, куда доберётесь. Здоровый, полноценный человек, если не сможет себе найти место в такой большой и богатой стране, пусть там же и сдохнет, – сказал дядя Бисав и выкинул окурок в печку.

Незадолго до совершеннолетия младших сыновей дядя Бисав заболел и скоропостижно скончался. Остались его едкие фразы, его шутки и разные весёлые истории из жизни. Осталась и память о нём как о человеке чести, достойном и благородном человеке. К чему я это всё рассказываю? Сегодня сидел в приморском кафе с городскими друзьями. У одного из них зазвонил телефон, судя по всему, звонила жена. Он вышел, чтоб поговорить, и не вернулся за стол. Другой, что планировал с нами посидеть, передумал, сказал, что пойдёт прогуляться у моря и оттуда прямиком домой. У него недавно родился второй сын, и он себя считает многодетным отцом. Остался Махач Магомедов и я. Тут позвонили и Махачу.

– Я в городе… температура??? Сколько? Ты ему лекарство давала? Иду, бегу… Щас… Через 20 минут буду…

– Что-то срочное? Что там случилось? – спрашиваю я.

– У сына температура, сейчас самый кризисный возраст, нельзя без внимания оставить, зубы прорезаются, ему скоро два года…

– Что прорезается???

– Зубы… у мальчика зубы… – говорит он мне, задыхаясь. Вроде бы мужик, аварец, чародинец, как он себя там ещё называет… викинг…

– У всех зубы, у жены зубы, у сына прорезаются зубы, вот у тебя, у этого, который убежал из компании, и у третьего, многодетного, который пошёл подышать на море, нет этих зубов, зубов вам не хватает, это главная проблема наших дней. Иди, а то могут домой не пустить, жалкий человек, – сказал я и дальше молча наблюдал за дрожащим силуэтом, что метался в поисках такси, чуть не угодив под машину.

Я направился по ночному парку к себе домой. «Как всё меняется, куда мы идём, к чему мы придём?», – размышлял я по дороге. Это, наверное, городская культура, а я отсталый человек, пришлый, горец. Они все культурные, скорее, окультуренные жёнами, разница в том, что те сыновья, которых хотел отец выпустить на Белорусском вокзале, жизнь отдадут за отца, за Родину, за идею. А отдадут ли её наши дети, у которых «прорезаются» зубы? Это большой и сложный вопрос, на который у меня нет ответа. А у вас?

Гвеш къачарал (плохо одетые)

и гьенгеруял (хромающие) древнего Джурмута

В длинные зимние ночи в горах Джурмута люди от безделья и тоски придумали себе такое развлечение как гвеш къачарал (в дословном переводе – плохо одетые). В разных сёлах этот ритуал проходит по-разному. Если у нас они ходят зимой по домам, в селениях Камилух и Генеколоб, говорят, развлекают публику во время свадьбы. Они в масках и в своей особой одежде приходят во время танца жениха и невесты. Там и зовут их иначе – гьенгеруял, то есть «хромающие».

– Не думаю, что есть там какой-то глубинный смысл, скорее, от скуки это всё… – говорю я отцу, надеясь вытянуть из него очередную историю.

– Просто так ничего не происходит. Если в том или ином ритуале не было бы смысла, он из поколения в поколение не передавался бы. Значит, есть там какой-то скрытый смысл, который нам непонятен. Это для этнографов и историков. Они были и у нас, в наших сёлах тоже выходили гвеш къачарал на танец жениха с невестой. Позже бросили эту традицию, а в Камилухе сохранилась, – говорит отец и тут же продолжает:  – Ты был на свадьбе в Камилухе или в Генеколобе?

– В Камилухе был один раз. Видел, «гардан чI вай» (отрубание шеи) называется ритуал.

Эта картина меня унесла на несколько веков в древность. Гремел барабан, выла зурна, со стороны жениха вышел здоровяк с тушей огромного барана на плечах и под ритуальную музыку преподнёс этот дар представителям невесты. Самый ловкий и умелый джигит со стороны невесты должен был одним ударом кинжала перерубить позвоночник так, чтобы голова от туши отделилась.

Проходит это всё под музыку, долгий и довольно-таки нервный для обеих сторон ритуал – игра, пока ударит юноша кинжалом, идёт борьба нервов. Малейшая оплошность, и шея туши может быть отрублена или, наоборот, не до конца отрубят. Хотя никто из камилухцев мне не смог объяснить, почему плохо становится в случае неудачи от этого на вид забавного и безобидного ритуала.

Задача бьющего – поймать момент и одним махом отрубить, задача держащего – не дать отрубить, во время удара резко опустить или перенести в сторону тушу и ослабить удар. Если отрубят, то это очень болезненно воспринимает сторона жениха, это бросает тень на его тухум. А сторона, которая отрубит шею барана, как выигравшая, имеет почёт. Им должны оказывать уважение, выполнять все их капризы во время свадьбы.

На свадьбе, где я присутствовал, невеста была из Тляраты, они впервые видели такой адат, и представитель невесты не имел опыта, чтоб отрубить одним махом.

Камилухцы выиграли, и все выскочили с тушей по кругу танцевать. Это была такая завораживающая картина. Лунная ночь, большие почерневшие от дыма вековые кастрюли, куда целиком бросают целого барана, под ними костры, варёное мясо, на которое умелый цIивур (шеф-повар) насыпает соли и преподносит к столам.

Недалеко от костра зурна, барабан, рослые, высокие джигиты и стройные девочки танцевали свой древний танец, который нигде в мире не увидите, кроме как в древнем Джурмуте. Я шёл со свадьбы по узким улицам древнего аула. Яркая лунная ночь, почти как солнце, освещала часть узких улиц, другая сторона, куда не попадал лунный свет, была во мраке. Камилух находится на месте слияния двух рек. Шум реки, музыка плачущей зурны под такт бьющего барабана образовали своего рода оркестр природы и жизни. Всё было красиво и гармонично.

Я всё думал и думал над ритуалом «гардан чIвай» (отрубание шеи). Что же это может быть? Кто это всё придумал и для чего? Почему проигравшая сторона так болезненно это воспринимает? Много вопросов осталось.

– Довольно-таки рискованное дело это. Особенно когда народ выпивший. Беспорядочная толкотня, в середине человек с кинжалом. Были случаи, когда кинжал попадал в ногу или руку того, кто держит тушу, – говорит отец.

– Что же это может быть, смысл какой? – спрашиваю я, чтобы получить хоть какое-то объяснение.

– Предположим, если сторона жениха преподносит козла или здорового барана, шею которого одним махом не отрубят, это демонстрирует материальный достаток, богатство рода, куда идёт невеста. Если сторона невесты отрубила шею барана, это тоже своего рода демонстрация силы, доблести и достоинства её рода.

– Скажем, мы тоже непростые, уважьте нашу девочку. Я примерно так понимаю, может быть, и другой смысл, – говорит отец.

«Всё может быть, – думаю я, – может и не быть этого, не исключено, что там заложен совершенно иной смысл».

Вернёмся к нашим гвеш къачарал (плохо одетые) и гьенгеруял (кривоходящие).

Скажем, что это чисто развлечение. Смысл-то хоть какой должен быть? В нижней части Джурмута гвеш къачарал приходят зимой в гости без спросу. Обычно их бывает одна пара – мужчина и женщина, их сопровождает группа молодых людей. Гвеш къачарал заходят в дом и начинают развлекать собравшихся и хозяев дома.

Они танцуют, делают жестами разного рода смешные вещи, жена гвеш къачарал начинает бить мужа своего. Это тоже для горцев смешно, хотя в наше цивилизованное время такое вполне может быть, и сегодня такой ритуал уже не покажется смешным. Они не разговаривают, всё жестами, иначе голос выдаст, кто за маской. Хозяин дома, чтобы избавиться от непрошеных гостей, даёт сушёное мясо, бутылку водки или ещё что-нибудь. После подарка они делают заключительный танец и уходят.

На следующее утро на годекане, дома, везде обсуждают ночные приключения гвеш къачарал, и встаёт главный и любопытный для всех вопрос: кто играл под маской в ту ночь? Наиболее успешным считается тот актёр, которого никто не разгадал.

У камилухцев гьенгеруял (кривоходящие в масках) появляются на свадьбе во время выхода жениха и невесты. Если кто-нибудь бросит на невесту купюру малой стоимости, например, 50 рублей, они высмеивают его жадность.

Держит одну сторону купюры на земле один гьенгеру, другую сторону оторвать от земли пытается другой. Он не может, знаками просит джамаат прийти на помощь, обращается к тому, кто бросил, чтобы пришёл на помощь поднять такую тяжёлую и большую купюру. Тут ритуал уже приобретает определённый смысл. Высмеивают жадность.

Это всё вообще не изучено. Вместе с тем древние аулы Нагорного Дагестана опустошаются, идёт массовое переселение на равнину, в города. Всё ассимилируется, выросло целое поколение горцев, которое не то что не видело эти истории, ритуалы и образ жизни, но и не слышало об этом, ибо предки его тоже не слышали. Растёт второе поколение городских горцев.

Мы с отцом на берегу Каспия в Махачкале скучаем по горам, по аулу и периодически возвращаемся туда разговорами. Воспоминания, ностальгия, рассказы о жизни и быте в горах, отец вспоминает всю свою жизнь, которую прожил там, я о детство своё. Периодически в наш разговор влезает мой 12‑летний сын и задаёт вопросы, которые сложно ему объяснить. Не объясняю, сложно словами, да и не хочется…

Приключения горских мальчиков в Цоре

Было лето 1984 года. Меня, ученика четвёртого класса, отец повёз в районный центр Тлярата. Такой своего рода подарок от отца аульскому мальчику за успехи в учёбе. В таких суровых нравах нас воспитывали, не то что «нынешнее племя». Мы шагали по базарчику, навстречу шли люди и здоровались с отцом. Видно, тут отца хорошо знали, уважали и любили.

Подошёл к нам человек солидных лет, поздоровался и с большим вниманием стал слушать беседу отца с одним из его знакомых. Отец прервал разговор, меня слегка потянул за волосы и сказал этому мужчине:

– Асадула, ты видишь вот этого лохматого волчонка? Постриги его и верни к цивилизации, а то он совсем оброс.

Тот посмотрел на меня с лёгким прищуром и с улыбкой:

– Тоже мне волк, видал я много таких волков, следуй за мной, – и направился к будке над речкой. Подстриг, продул колючие волосинки из-под рубахи, шлёпнул слегка по затылку и отпустил. Когда я начал вытаскивать помятые рубли из кармана, взял их из моих рук и вложил обратно в карман, добавив:

– Иди!!! Ты же волчонок, а волки не платят.

Я в недоумении вышел, даже забыв поблагодарить, и направился на поиски отца.

На следующее лето отец со своим другом готовились поехать в Белоканы на лошадях. За пару дней до этого они купили отару барашек, чтобы продать в Белоканах и Лагодехи. Гнать овец через большой Кавказский хребет – дело нелёгкое, и они решили на помощь взять меня и ещё одного десятилетнего молодца по имени Ибрагим. Отец оставил коня на перевале и поехал на машине в Цор, а своего друга и нас отправил пешком через перевал вместе с отарой. С Большого хребта вниз был крутой спуск, извилистые тонкие тропинки ведут в густые леса Джаро-Белоканов.

Весь день мы шли по лесу. Кругом полумрак из-за густого ряда деревьев. Щебет лесных птиц, размеренный топот впереди идущего коня и мелкий топоток отары сливались в единый слаженный оркестр. Когда спустились на равнину, уже стемнело. Во рту у меня пересохло, живот подводило от голода, ноги ныли, умоляя об отдыхе, а конца дороге всё не было, шли и шли мы за стадом. В ночной мгле был еле различим силуэт идущего впереди дяди Магомы, за ним тонкой белой ниточкой тянулась отара овец.

В какой-то момент раздался душераздирающий то ли крик, то ли вой, то ли стон, и мы встали как вкопанные. От страха я буквально прирос к земле, перед глазами всплыли ужасные картины из страшилок детства. В горах много рассказывали о встречах людей с кавтаром в лесах Цора, и истории эти редко заканчивались хорошо.

Ибрагим молчал, я несколько раз потёр уши, не послышалось ли мне. По его виду чувствовал, что не послышалось, и мы оба боялись спросить, что же это было. Мы пошли дальше. Через час с небольшим замелькали огоньки. Навстречу вышел молодой человек из Белокан и повёл нас к кунакам. В Белоканах была совсем иная жизнь, ничуть не похожая на аульскую. Маленький провинциальный городок у подножья горы, утопающий в зелени. Мягкий субтропический климат и много солнца. Много фруктов и овощей, растущих в каждом огороде, маленькие изумрудные и, главное, безопасные речушки, спустившиеся со снежных вершин, что белоканцы называют на свой лад булахом. Опьяняющий аромат цветущих роз, виноградные лозы и уютные навесы, а под ними – топчаны, чайные самовары, мангалы для шашлыка, тандыры для хлеба почти в каждом дворе, и приветливые гостеприимные кунаки. После трапезы мы, как подкошенные, свалились в постель и заснули мертвецким сном…