С тенью на мосту

– Присаживайтесь, пожалуйста, – вежливо сказала молодая женщина. – Меня зовут Катрина, я мама Ланы, а это, – она показала на женщину рядом с ней, – бабушка Ланы, Аида Альбертовна. Пока мы ждем дочку, расскажите нам, молодой человек, чем вы занимаетесь, там, в своей деревне? – ее вопрос прозвучал с легким, но достаточно заметным уколом.

– Наше селение называется Холмы, – поправил я ее. – Оно расположено рядом с горами. Жителей там не так много, как в городе, но достаточно, чтобы не сталкиваться каждый раз с одними и теми же лицами. Дядя Милон и я занимаемся счетами и бухгалтерией. У нас довольно много посетителей, и столько работы, что порой засыпаешь, зарывшись в бумаги.

Женщины натянуто улыбнулись.

– А где ваши родители? – поинтересовалась Катрина.

– Они погибли при пожаре.

Изобразив сочувствие, Катрина продолжила задавать вопросы, а я старался отвечать коротко, но с долей легкого юмора, отчего женщины каждый раз любезно улыбались.

– Что скажете? – воскликнул счастливый Эрнест, присоединяясь к нашему разговору и положив руку на плечо жены. – Каков юноша, а? Совсем не скажешь, что он родился в дремучих горах да степях! Породистый блондин с голубыми глазами! Где сейчас такого отыщешь? Вокруг все чернявые сейчас бегают, мелкого роста, одинаково одетые, а тут индивидуальность! Все-таки не зря я всегда говорю: неважно где ты родился, если в человеке есть та самая порода и внутреннее достоинство, их никуда не денешь, – он выставил вперед свой бледный маленький кулак, словно показывал свою мощь и породу. – А так, хоть в столице родись, если породы нет, то никакой город ее и не прибавит. Вот у нас с Катриной случилось так, что родился хилый мальчик. Болел так, что половину состояния нам пришлось пусть на его лечение: доктора, заграницы, воды, грязи-мази и все бесполезно! Мальчик чахлый и все, еле ноги волочит да и спит обыкновенно. А сейчас вымахал здоровенный, с крепкими, сильными ручищами, настоящий породистый Корвас! Вот, что значит внутренний стержень, с ним и болезни не страшны. Ну, вы сегодня увидите Германа, сами удивитесь… Ах, вот и моя красавица вышла, – всплеснул руками Эрнест и подошел приобнять вошедшую девушку. – Познакомься, это Иларий. Иларий – это Лана, моя несравненная дочурка.

«Несравненной дочуркой» оказалась высокая девушка со светлыми глазами и каштановыми вьющимися волосами чуть ниже плеч, одетая в платье нежно-голубого цвета.

Я на этот раз постарался не допустить оплошности и потянулся поцеловать руку девушки, но она спрятала ее за спиной и усмехнулась. Повисло неловкое молчание. Еще немного обсудив дорожные проблемы и торговлю зарубежом, все засуетились и покинули зал, оставив меня и девушку наедине.

– Ты учишься? – спросил я, не зная с чего начать разговор.

– Учусь, – надменно ответила она, вальяжно рассевшись на диване и выставив вперед ноги в лакированных туфлях.

– И на кого учишься?

– Я девушка и я просто учусь, – ответила она с каким-то презрением. – Мне положено получить образование, чтобы я была умна и смогла развлекать своего мужа, чтобы он не завел любовниц, а иначе это будет позор. Не ему позор, а мне, так как это я не справилась со своей обязанностью, а значит, я как женщина ничего не стою. Еще вопросы будут?

– Ээ… а можешь рассказать о вашем доме? – попросил я, совершенно смутившись.

– Хорошо, – девушка поднялась и подошла к камину, – начнем с гостиной. Это самая большая комната в доме. Это камин, а это портреты моих предков. Это моя бабушка с дедушкой, а это моя прабабушка с прадедушкой. А там – прапрабабушка и прапрадедушка. Как видите, моя семья раньше была очень богатой и все женились на своей ровне, а сейчас мой отец, как фокусник, достающий кролика из шляпы, привозит мне жениха из самой глуши, и знаете почему? Потому что мой папочка – транжира, бестолковый человек и любитель пышногрудых женщин. Он забавный, веселый, но бестолковый. И сейчас я должна выйти замуж по его хотению за какого-нибудь богатея, чтобы спасти не только моего несчастного брата, но и всю семью. Наш дом, который должен отойти моему брату после совершеннолетия, вот-вот заберут за долги. И такая же участь скоро будет ждать и этот дом. Ну вот, экскурсия и завершена. Еще вопросы остались?

– Лана, послушайте, если я вам показался глупым, то я таким не являюсь, – осторожно начал я. – Я понимаю, вы совсем не горите желанием общаться со мной, но мы оба заложники своих ситуаций. Я приехал сюда, даже не зная, что задумал мой дядя. Это его желание женить меня на вас, как и у вашего отца. В связи с тем, что вы рассказали, это многое объясняет. Поверьте, я ни в коем случае не желаю участвовать во всем этом, но у меня нет выбора: мой опекун страшно разозлится, если я не буду все это время с вами мило и галантно общаться. И пока я не найду выхода из этой ситуации, я буду уделять вам внимание, буду вежлив и любезен, хотите вы этого или нет, – увидев, как брови девушки удивленно поползли в верх, я решил сделать еще один ход конем: – И вообще, в моей глуши, как вы выразились, есть девушка, с которой нас связывают взаимные чувства, и которой я уже обещал.

Ход конем оказался верен: Лана дрогнула и сразу превратилась в добрую, сочувствующую девушку.

– Это ужасно, что вам приходится терпеть такое! – воскликнула она. Срочно пройдемте в сад, чтобы нас никто не мог подслушать.

Она вывела меня на лестницу, выходящую в осенний сад, большой и просторный, уходящий далеко вглубь. Рядом с лестницей расположился цветник, в котором на длинных зеленых ножках стояли пышные красные розы. Мы сели на деревянную скамью с удобной спинкой, расположенную под большой, чуть наклоненной в сторону, ивой, и слово за словом начали рассказывать все друг о друге. Лана с какой-то болью в сердце восприняла мою историю с Сойкой, и рассказала свою. Оказывается, она уже как год страстно была влюблена в одного простого журналиста по имени Давид, с которым случайно познакомилась у друзей.

– Мир меняется, Иларий, – взволнованно говорила она, – мы не можем жертвовать своим счастьем в угоду моего отца или твоего дяди. Почему я должна спасать свою семью, жертвую своими чувствами, когда именно мой отец виноват в нашем разорении? Только потому, что мне всегда внушали, что я родилась женщиной, и я должна быть жертвенной? Но это неправильно! Мой брат справится, он сильный, мне жаль маму с бабушкой, но я не могу даже ради них так поступить с собой, – она затихла, нервно перебирая в руках платок, и выпалила: – Я сбегу… Мы уже проговаривали это с Давидом. Мы сбежим в столицу. А пока мы с тобой просто весело проведем время, и пусть мой отец думает, что все идет по его плану.

6

Уже прошло больше часа, как мы с Ланой болтали и смеялись, сидя под ивой, а я начал ощущать, подступающий к горлу, сильный приступ голода.

Вдруг Лана кивнула головой в сторону лестницы и сказала:

– А вот и братец идет. Хорош он, правда? Ты вот скажешь, что ему всего четырнадцать?

К нам подходил уверенной, статной походкой юноша с кудрявыми, красиво уложенными, волосами, плотного телосложения, одетый в модные брюки, белую рубашку и жилетку.

– Добрый день, я Герман, – представился он, пожав мне руку. Он поцеловал сестру и с интересом начал осматривать меня. Я почувствовал себя немного неловко: хоть я и был выше его на полголовы, по сравнению с ним я был тощей щепкой. Его расстегнутый воротник как бы нарочно подчеркивал внушительную крупную шею, а рукава рубашки, казалось, готовы были лопнуть по швам от малейшего напряжения рук.

– Ты занимаешься спортом? – решил я развеять затянувшееся молчание.

– Да, немного, – ответил он, – хочу пойти работать в цирк. Вряд ли мне отец разрешит, но, как внушает мне моя сестра, – мир меняется. Ладно, пойдемте на обед, Нина сказала, что стол накрыт.

В большой светлой столовой, выходящей окнами в сад, нас все ждали, но каждый по–своему: Эрнест и Милон улыбались и были довольны тем, как мы быстро сдружились, а Катрина и Аида Альбертовна с подозрением поглядывали на Лану, словно не узнавали ее.

Когда все расселись, я заметил, что между Ланой и Германом стоит еще один свободный стул, и, подумав, что, наверное, к обеду еще кто-нибудь придет, переключил свое внимание на суп, который разносила служанка. Отметив сразу, что он подается в слишком плоских тарелках, тогда как Ясинька всегда разливала горячее в глубокие, объемные миски.

Эрнест, наконец, закончив долгую дискуссию с Милоном, взял в руку столовый прибор и тем самым подал знак, что можно приступить к трапезе. В этот момент мой желудок издал неприличное урчание, и сидящая рядом со мной Лана тихо хихикнула.

Медленно и аккуратно, словно крошечная ложка была сделана из хрусталя, а суп был приготовлен из драгоценного эликсира, я старался бесшумно втягивать прозрачную жижу, с тоской вспоминая о больших деревянных ложках и о наваристом жирном бульоне, где плавал сочный кусок мяса. Мельком бросая взгляд на остальных, я старался растянуть поедание супа, чтобы он закончился не раньше, чем у других, или хотя бы одновременно с кем-то. Но, как назло, Милон практически не ел, снова принявшись обсуждать с Эрнестом политику. Женщины ели так аккуратно, словно откусывали ножки у кузнечиков. Лана пребывала в каком-то своем мире, задумчиво помешивая ложкой в тарелке, а Герман, с ним творилось что-то странное – он беспокойно ерзал, оглядывался по сторонам, нервно покусывал губы и все время косился на свободный стул.

Когда принесли второе, Лана тихо спросила: нравится ли мне обед. Я сказал, что все отлично, но не возражал бы, если бы порции были больше.

– После таких обедов я всегда иду на кухню и ем все, что хочу и сколько хочу, – прошептала она. – В обществе принято считать, что женщины должны есть мало, а еще лучше вообще не есть, ведь мы должны быть всегда стройными и звонкими, чтобы нравиться мужчинам. Мы не можем с удовольствием грызть жирную ножку курицы, вгрызться в нее зубами и чавкать, как делают обычно мужчины, и, о ужас, отрыгивать!

– Да уж, вам не повезло, хорошо, что у нас в Холмах нет таких правил.

– А мне начинает нравиться ваша деревня! Может, туда и стоит переехать, – засмеялась она.

– Переезжай, тебе там понравится, там… – я поднял голову, и у меня в глазах все поплыло, руки задрожали и чтобы не упасть, я вцепился в край стола.

В коричневом пиджаке и в черной помятой шляпе с лентой в столовую заходил мой ночной кошмар: два лебедя с перекрещенными шеями, застывшими в вышитой эмблеме слева от воротника; темные, практически черные волосы по плечи, безбородое лицо и глаза… Глаза впивающиеся в мое лицо злорадной усмешкой.

Он сел на тот самый свободный стул, и я, будто во сне, вскочил, отчего мой стул с шумом опрокинулся на пол. Все вздрогнули, издав возглас удивления, и недоуменно уставились на меня.

– Боже, что с тобой? – прошептал Милон, хватая меня за рукав. – Ты что черта увидел?

– Кто это?! – завопил я, выставив вперед дрожащую руку, вооруженную серебряной вилкой.

Головы присутствующих повернулись как по команде в сторону восьмого стула.

– Ты испугался нашего дедушку? – прыснул Эрнест. – Вот уж не думал, что старики, так могут пугать молодежь. Что же будет с нами, когда мы постареем? Мои внуки будут в ужасе разбегаться и прятаться от меня! Представляете, каким смешным я буду? – он скривил лицо, изображая беззубого старика, и начал шамкать, отчего все расхохотались, кроме Германа, который с таким же ужасом смотрел на меня, как и я – на старика.

– Нет, я серьезно, кто это? – перебил я их веселье. – Это никакой не дедушка, это чудовище! Его нужно убить, пока оно не убило всех вас!

Старик, притворяясь, будто ничего не понимал, любезно улыбался и внимательно слушал меня.

Все затихли, испуганно озираясь друг на друга. Эрнест нахмурился и сухо сказал:

– Дорогой мой, может, ты переутомился с дороги и тебе нужно попить воды?

Весь пунцовый Милон подскочил, подхватил меня под руку и нежно пролепетал:

– Простите нас, все верно, он утомился. Сейчас попьет водички и будет как новенький. Ну, пойдем, дружок, – он выволок меня из столовой, оттащил в ванную комнату, где нас никто не мог слышать, запер дверь и, плюясь слюнями, заорал: – Ты что творишь, скотина? Что тебя укусило, сукин сын? Клянусь, вечером я пересчитаю все твои ребра! У тебя есть какие-то проблемы с головой? Может ты обожрался каких-нибудь грибов, пока я не видел? А ну, говори!

– Дядя Милон, этот старик, на самом деле не старик, – начал я, слишком ошеломленный, чтобы понять, что мне лучше молчать. – Понимаете, это он убил мою семью, он убил Бахмена, Вариду и еще других людей. Это из-за него я поджег свой дом, он должен был там сгореть, но… но он жив. Он убьет и эту семью. Их нужно предупредить! Он наверняка знал, что я буду здесь…

Не успев договорить, я неожиданно отлетел в сторону, стукнувшись головой об стену, и острая боль разлилась по моему животу, словно изнутри его рассекали тысячи ножей. Я согнулся пополам и начал задыхаться, хватая ртом воздух, но не в силах был вздохнуть из-за пронизывающей все, до самых костей, боли.

– Это только начало, – прошипел Милон, удовлетворенно рассматривая меня, – если ты не остановишь потоки своего бреда, то тебя ждет и продолжение. Хочешь продолжения?

Я замотал головой, но Милон усмехнулся:

– А я думаю, что еще одна пилюля тебе не помещает, – и на мой живот пришелся еще один удар, и я плавно соскользнул по стенке на пол.

– Ну вот, теперь ты должен выздороветь. Через пять минут ты возвратишься и извинишься перед всеми. Сядешь и будешь вести себя как благочестивая сиротка, – он удовлетворенно кивнул и вышел.

Трясущимися руками я умылся холодной водой. Боль все еще пронизывала мои внутренности. В голове стоял ледяной туман, а я просто не знал, что делать. Нужно было возвращаться. И тут же огромная глыба сомнений обрушилась на меня: что если я болен? Что если все это лишь плод моего больного воображения? Что если этот старик, правда, родственник семьи Корвас? Ведь, если бы это был он, кто-то должен был его пригласить на тринадцать лет… Но кто? И разве не должны были они все уже заболеть? Что-то здесь не так…

Я еще раз хлестанул лицо водой и медленно, заплетаясь в ногах, двинулся обратно в столовую. Когда я вошел, все повернули головы на меня, в том числе и старик.

– Я… я прошу прощения за свое… за свое странное поведение, – сказал я, стараясь не смотреть в сторону восьмого стула. – Я, наверно, немного приболел, но сейчас мне уже лучше.

– Хорошо, что все прояснилось, – дружелюбно сказал Эрнест, – а то мы уже испугались, вдруг что серьезное.

– Мы, наверное, сразу должны были представить вам нашего родственника, – добавила Катрина мягким и успокаивающим голосом. – Иларий, познакомься, – она показала рукой на восьмой стул, – это двоюродный дедушка Эрнеста, дедушка Кир. Он скромный, поэтому редко выходит к гостям.

Моя шея со скрипом, как несмазанное колесо у телеги, повернулась по направлению ее руки, и мои глаза встретились с его глазами. Да-да, это были те самые глаза, которые я увидел тогда в поле. Старик сидел за столом, не снимая свою ветхую шляпу, и это похоже никого не смущало.

– Очень рад познакомиться, Иларий. Мне жаль, что я так напугал тебя. Право, я совсем безобидный, – улыбнулся он, приподнимаясь и протягивая мне руку.

В моей голове вихрем пронеслась картина, как я хватаю его руку и вонзаю в нее нож.

– Что же, ты боишься пожать старческую руку?

Все снова пялились на меня, как на недоумка, а Милон красными выпученными глазами обещал мне незабываемых ударов под дых.

– Иларий, – прошептала Лана, озадаченно смотря на меня, – что с тобой?

– Что ж, не будем приставать к мальчику, – сказал старик и опустился на стул.

Внезапно я протянул руку и сказал:

– Нет-нет, все в порядке, давайте пожмем руки. Мы же раньше никогда не встречались, так? Это наше первое рукопожатие? – я осклабился и крепко сжал его руку так, чтобы почувствовать, как затрещат его косточки: я хотел знать, чувствует ли он боль. Сжимая руку, я со всей внимательностью следил за его впавшими темными глазами – косточки не хрустнули, его рука, словно была из теста.

– Дядюшка Кир, ну что вы там застыли? – воскликнул Эрнест. – Я хочу сказать тост! Тост за наших прекрасных детей, из-за которых мы все сегодня собрались в этот чудесный вечер! За мою великолепную Лану, на которую я возлагаю большие надежды! И за Илария, такого чуткого, скромного и немного чудаковатого юношу! Я думаю, все согласятся со мной, что вы великолепно выглядите вместе. И я от всей души желаю, чтобы в скорейшем времени мы отпраздновали сочетание наших прекрасных голубков. За Лану и Илария, за любовь!

Раздался звон бокалов. Лана, изображая радость от тоста, подмигнула отцу, а тот послал ей воздушный поцелуй. Я посмотрел на Германа. Он дрожал, как осиновый лист, с ужасом смотря то на меня, то на старика.

– Раз мы познакомились, Иларий, – вежливо обратился ко мне старик, – не расскажешь ли, как ты поживаешь? Мне очень интересно, говорят, ты приехал из деревни, чтобы познакомиться с нашей малышкой Ланой?

– Да, из деревни, точнее из Холмов. Слышали о таких? – спросил я.

– Слышал, слышал, давненько дело было, – он загадочно улыбнулся, будто припомнив что-то хорошее. – И как жизнь там?

– В деревне живется неплохо. Можете приехать и убедиться.

– Благодарю, благодарю! Это очень любезно с твоей стороны, что ты снова меня приглашаешь. Но ты же помнишь, что пригласить можно всего раз? А ты, как я помню, уже это сделал, – его блестящие вороньи глаза смеялись.

– Все верно, – ответил я сквозь стиснутые зубы. Я оглянулся: никто кроме Германа на мой разговор со стариком не обращал внимания. Даже Лана, сидевшая рядом, не подавала знака, что она слушала, она была словно под гипнозом.

– И как тебе подарок, который я сделал? Ты счастлив? – он облокотился на стол, пожирая меня глазами.

– Кто ты? – прошептал я. – Что тебе от меня нужно? Ты уже убил всю мою семью, ты разрушил мою жизнь, и что тебе еще от меня нужно?

– Разве я разрушил твою жизнь? – удивился старик. – Герман, ты слышал? Я разрушил его жизнь! Аха-ха! Весельчак ты, Иларий. Разве ты сейчас находился бы здесь, если бы не я? Не лукавь, прекрати этот цирк и признайся сам себе, что благодаря мне, твоя жизнь стала той, о которой ты и мечтал. Признайся, что ты рад тому, что случилось. Где бы ты сейчас был? Хочешь, я расскажу, каким было бы твое будущее? И можешь не сомневаться, я знаю его. Итак, ты продолжаешь пасти овец изо дня в день, живешь на своем затхлом, сыром чердаке и наблюдаешь за счастливой жизнью брата. Вроде все идет неплохо, да только твоя мать умирает через год от чахотки. В твоем отце кипит злоба, и как только барьер виде твоей печальной матери исчезает, вся его жестокость усиливается и без остатка выплескивается на тебя. Надо ли говорить, что он тебя ненавидел? В этом нет ничего удивительного, так бывает. Многие родители, дети, братья и сестры ненавидят друг друга… Продолжим, ты остаешься с отцом и братом, который, кстати, тоже не пылает к тебе любовью, и он, стащив деньги у отца, покидает ваш тоскливый угол. Он сбегает, потому что ему осточертела его жизнь в холмах. И ты остаешься один на один с отцом, обезумевшим от предательства любимого сына. Ты остаешься с монстром. Да, да, твой отец был монстром. Жизнь только совсем чуть-чуть его подтолкнула, чтобы его спрятанная сущность выползла наружу, как подземное гигантское существо, пожирающее все вокруг. Тебе уже страшно? Я думаю, да. Только вообрази свою безысходность и отчаяние. Твой отец в приступах неконтролируемого гнева начинает избивать тебя. Ты все чаще убегаешь к Бахмену, но однажды отец забивает несчастного старика, стремившегося защитить тебя. Ты ищешь помощи у грузина, но у него столько своих забот и детей, что ему не до тебя, тем более, твой отец грозит ему, что переломает ноги его детям, если он вздумает вмешаться. Что остается ему? Правильно, он бежит. Бежит в очередной раз с плохого места, где вся его семья в очередной раз не находит себе счастливого приюта. И несчастный грузин догадывается, но боится себе признаться, что в этом виноват только он. Ведь на нем лежит страшный груз вины. Вернемся к тебе. Твой отец будет избивать тебя до тех пор, пока однажды ты в возрасте пятнадцати лет, не выбежишь в холмы, пытаясь спастись от него. И там, в холмах, лежа на траве, ты начнешь выплевывать свои отбитые легкие и захлебнешься от крови… Вот такая тебе предназначалась жизнь, Иларий. Не радужная, да?

Он, не отрываясь, наблюдал за моим лицом, а я еле сдерживал себя, чтобы не убежать прочь: слишком ярко я представил картину, описанную им, и самым страшным было то, что я верил ему: он не лгал. Какой-то холодный ветер пробрался под мою одежду, и меня охватила мелкая дрожь. К горлу подступила тошнота.

– Кстати, ты помнишь ту девочку, Марию? – он выжидающе посмотрел на меня. – Наверное, тебе будет интересно узнать, что же ее ожидало? У нее все проще, чем у тебя: она не доживает и до пятнадцати, и даже до Рождества того года. Ее в пьяном бешенстве забивают до смерти отец с мачехой за то, что она так и не смогла успокоить своих братишек, которые, зная, как достанется сестре, специально разбудили родителей. Забавно, да? До чего жестокими бывают люди. Но, – он поднял свой крючковатый палец вверх, – как ты знаешь, ее спас твой брат, – он замолчал, добродушно улыбаясь, будто только что рассказал забавную историю. – Так и подумай, Иларий, неужели, зная все это, ты считаешь, что я злее и хуже, чем люди? – он встал из-за стола. – Мне пора, я уже и так засиделся. Скоро у меня будет работа, обожаю ее, – он подмигнул мне и вышел из столовой, которая вновь будто ожила, наполнившись шумом столовых приборов, звоном бокалов, запахом еды, движением жующих челюстей и шуршанием салфеток.

Какое-то время я пребывал в оцепенении.

– Иларий, что с тобой? Ты плачешь? – спросила Лана, трогая меня за руку.

– А? Плачу? – я коснулся онемевшей щеки, и она была мокрая: по моим щекам стекали слезы. – Ерунда, что-то взгрустнулось… Он ушел?

– Кто ушел?

– Дядюшка Кир.

– Дядюшка Кир? О чем ты говоришь? – она непонимающе посмотрела на меня.

– Ваш родственник, дядюшка Кир, он только что сидел рядом с тобой.

Лана посмотрела на пустой стул, потом на брата.

– Герман здесь рядом с нами кто-то сидел?

Он отрицательно покачал головой.

– Что? Ты же видел его? – воскликнул я.

– Нет, я никого не видел, – он вспыхнул и спешно вышел из столовой.

– Да, что с тобой, Иларий? Ты бредишь? Ты такой странный! – возмутилась Лана.

– Да, наверное, я странный, – внезапно на меня обрушилось вселенское безразличие. Все вокруг стало бессмысленным и глупым. – Мне нужно выйти, я страшно хочу есть.

– Это видно, – хмыкнула она и, сообщив всем, что мы хотим покинуть обед, чтобы побеседовать наедине, легонько подхватила меня под локоть, и мы вышли из столовой.

7

По пути на кухню мы увидели Германа, выходящего из комнаты. Он тоже нас заметил и попытался скрыться, но я окрикнул его:

– Герман, подожди! Мне нужно с тобой поговорить, это серьезно!

Несмотря на обманчиво взрослый внешний вид, он оказался еще совсем ребенком: заупрямился и заладил, что не хочет со мной разговаривать.

– Мне все равно, хочешь ты разговаривать или нет! – выкрикнул я, разозлившись и вплотную приблизившись к нему, чтобы Лана не могла слышать, тихо предупредил: – Я могу вообще не вмешиваться во все это, но тогда тебе придется отвечать за всю свою семью. А если ты сейчас же не прекратишь вести себя, как упрямый осел, то, поверь мне, этой ночью случится страшное. И ты знаешь, о ком я говорю. Если ты не хочешь беды, то тебе лучше поговорить со мной.

Герман ошалело посмотрел на меня и робко кивнул.

– Лана тоже должна будет слышать наш разговор, – сказал я. – Только сначала я хочу поесть, иначе умру от голода.

На кухне мы оказались одни. Лана довольно потерла руки и, подняв крышку сковороды, стоявшей на столе, заглянула внутрь:

– Ммм… тушеная крольчатина. Если бы маменька узнала, что я совсем не придерживаюсь диеты, которую она прописала мне, она упала бы в обморок, а то, как же, кому я нужна буду бедной и толстой? – она взяла руками один кусочек мяса и, облизывая пальцы, с наслаждением съела его. – Ну что смотрите, давайте приступайте, – она уступила место и начала заглядывать в другие кастрюли и сковородки. – Так, тут овощи, тут у нас салат… О, вот, что мне нужно! Рулетики с сыром, обожаю их…

На некоторое время мы все затихли. Я набросился на мясо так, будто уже много лет не ел. Мясо было восхитительным, нежным, мягким и сочным, сдобренным ароматными приправами.

– Так о чем ты хотел со мной поговорить? – вдруг Герман сам задал вопрос, с каким-то испугом поглядывая на меня.

– А, поговорить… – промямлил я, прожевывая кусок. – Да, надо бы поговорить. Для начала не хочешь признаться, что ты слышал мой разговор с ним?