Авторское собрание сочинений

– Тогда будет слишком поздно!

Ин улыбается:

– Ты при жизни был девочкой, причем пятилетней, раз так паникуешь. Покажи, как ты выглядела на самом деле.

– Не смешно, – огрызаюсь я. – Чтобы управлять телами, мне нужно разорваться на двадцать частей, верно?

Улыбка Ина становится еще шире.

– Ты была тупой девочкой, раз с первого раза не понимаешь.

Ин ходит вокруг меня. Лопата в его руках исчезает.

– Я не сойду с ума? – спрашиваю я, понимая, что вновь могу вызвать усмешку у Ина и плюя на это. – Покойники могут болеть?

– Я не болел, – отвечает Ин. – Каждый покойник может судить только по себе.

Ин, в отличие от Кина, равнодушен к тому, что я использовал термин «покойники» вместо термина «нелюди», и этим он вызывает у меня доверие. Я решаюсь спросить:

– Ты существуешь только в моих снах?

– А что?

– Я хочу попросить тебя об одной услуге… в реальном мире.

Ин замирает в задумчивости и говорит:

– Что за услуга?

– Я сомневаюсь, что смогу управиться с двадцатью сознаниями. На это может уйти много времени… а времени, как я уже говорил, у меня нет…

– Ближе к делу, – поторапливает Ин.

– Я хочу, чтобы ты вселился в тело Генри Ашеса и заставил его… эээ… не похищать Сэнди Ашес.

Ину становится интересно.

– Он хочет похитить родственницу?

– Дочь. Его заставили похитить собственную дочь, и он согласился, без особых угрызений совести.

– Ты хочешь, чтобы я вселил в его голову угрызения?

– В точку, – киваю я.

Ин с полминуты раздумывает, затем спрашивает:

– Как обстоит у него сексуальная жизнь?

– Что?

– Сколько оргазмов можно у него украсть?

– Мне кажется, ноль. Ашесу очень много лет.

Я вспоминаю насилие Ашеса над Таей, но решаю ничего не говорить.

– А дочь у него молодая?

– Да.

Ин почесывает подбородок.

– Я не люблю воровать у женщин, – говорит он.

– А тебе обязательно воровать?

– Да, иначе я нарушу свои принципы.

Это заявление несколько сбивает меня с толку.

– Нарушь свои принципы всего один раз. Ничего страшного не произойдет.

– Думаешь? А вдруг меня настигнет проклятие?

Хорошо, что я помню свой предыдущий сон, думаю я, и говорю:

– Ты же говорил, что тебе без разницы, существует ли проклятие или нет.

– Да, все равно, и до сих пор все равно – но вдруг я лишусь своего главного удовольствия, если займусь не привычным делом?

Я теряюсь. Мне кажется, Ин противоречит сам себе, и об этом я говорю ему вслух. Ин яростно мотает головой.

– Нет, нет, нет, Уайт. Мне безразлично проклятие, пока я сам не отступаю. Кесарю кесарево, а Божие Богу.

Почему-то я думал, что Ин согласится сразу. Этого не происходит, и, понятное дело, я огорчаюсь.

– Что ты хочешь взамен? – спрашиваю я.

– А что ты можешь мне дать?

– То, что ты можешь у меня забрать – все твое, бери.

Я говорю абсолютно серьезно, но Ин, похоже, воспринимает мои слова как издевку.

– Ты хитер, Уайт. Просишь меня об услуге, а сам при этом ничем не рискуешь…

Затем Ина словно бы озаряет, он добавляет:

– Ты готов дать клятву перед Вселенной?

«Чего?» – хочу я спросить, но отвечаю:

– Готов.

– Ты готов поклясться перед Вселенной, что возьмешь на себя мое проклятие, каким бы оно не было?

Звучит пугающе, думаю я, но выбора у меня нет.

– Клянусь, что возьму на себя все твои грехи, какими бы они ни были, и с достоинством приму проклятие, каким бы оно не было.

И на всякий случай добавляю:

– Клянусь, клянусь, клянусь.

Ин довольно кивает. Он протягивает мне руку. Я ее пожимаю и с некоторым потрясением осознаю, что моя рука не проходит насквозь. Наши руки плотно смыкаются, как у живых людей.

– Я обязуюсь заставить Генри Ашеса заботиться о Сэнди Ашес в любое время, в любую ситуацию, вплоть до самой его смерти.

Теперь киваю я. Мы разрываем рукопожатие, и я уверен, что нашу сделку можно считать в равной степени взаимовыгодной.

– Все, теперь должен прийти твой обычный сон. Хочешь продолжить разговор с Ирой?

– Нет.

Ин машет рукой, медленно растворяется в воздухе, до меня доносится его уплывающий голос:

– Сожалею, но тебе не под силу выбирать себе сны…

Зря я переносился в дубовый лес. Мне кажется, образ Иры был навеян мне родными местами.

Я разговариваю с Ирой в той же пустоте, что разговаривал с Ином, только вместо ощущения кладбища у меня появляется ощущение вышеупомянутого дубового леса. Українська мова звучит сквозь шелест листьев. Мои мысли уплывают к реальности, к моей Сэнди, моей девочке, не знающей о степени ржавости души Генри Ашеса. Ира вспоминает наши с ней свидания у местного пруда. Когда-то у побережья мы разжигали костры, а сейчас природа, с презрением относящаяся к забывшим о ней людям, спрятала купальню нескольких сел под зеленой тиной. Как язычники, мы праздновали Ивана Купалу и прыгали через костер. Я пытался нарисовать Сэнди с живой натуры, а нарисовал похожую на кого угодно, но не на Сэнди мазню. Мы с Ирой заперли родителей в сарае со свиньями, чтобы на миг почувствовать себя если не повелителями Вселенной, то повелителями села, это уж точно. Гейси, еще маленький котенок, размером с клубочек рыжей шерсти, который он сплевывал уже будучи взрослым, нагадил в Сэндины тапочки, а Сэнди, моя озорная девочка, спрятала всю мою обувь, и я, по незнанию, надел ее тапочки, чтобы как дурак стоять перед пришедшим по какому-то незначительному поводу Пауэрсу, который не прекращал прерывать свое привычное бурчание непривычным смехом.

Ира вспоминает вслух то, что греет ее душу. Я вспоминаю про себя то, что не перестанет согревать мою.

– Ты жива? – Это первый вопрос, прерывающий поток сознания Иры.

– Ти забув свою рідну мову?

– Не те, щоб забути…

Затем повышаю голос и говорю:

– Яка різниця, це ж мій сон, ти повинна мене розуміти!

Ира становится более размытой, ее речь смешивается с шелестом листьев.

– В реальності я виглядаю по іншому. Ти охренеешь, коли дізнаєшся, чого я досяг…

Затем я слышу только шелест листьев.

– Ира?

Затем я не слышу даже его.

Ощущение кладбища вновь врывается в мою полупрозрачную сущность. В месте, где исчезла Ира, вновь появляется Ин, он спрашивает:

– Зачем ты врал мне?

– Насчет чего?

– Я должен был догадаться ранее. Тебя зовут Уайт, а твоя знакомая Ира – из Украины…

– А что, это невозможно?

– Возможно. Только вот я был в голове Генри Ашеса, и теперь я знаю, что твое имя – Олег Ривник.

Мне становится неловко, но затем я кое-что вспоминаю.

– Ты же говорил, что знаешь все…

– Я знаю все, что с тобой бывает во сне. Это мой мир. И в этом мире я бог.

– В мире нелюдей ты существуешь?

Ин не отвечает.

– Я знаю, что существуешь, иначе как бы ты смог побывать в голове Генри Ашеса.

– К чему тогда такие вопросы? Хочешь найти меня при пробуждении?

– Да, и для этого мне достаточно только подумать…

Черт, почему же я раньше до этого не додумался? Я же мог не расходовать свою энергию в стремлении увидеть сон, я мог просто подумать об Ине так же, как я думал о Кине.

Ин понимающе кивает.

– Знаю, о чем ты думаешь, но в реальности я такой же… как бы мягче сказать… Ладно, скажу прямо. В реальности я такой же боязливый, как и другие покойники.

– То есть ты боишься проклятия?

– Да.

Молчание. Ин мне, конечно, нравится, но эта фраза ставит его в один ряд с Кином и другими.

– Твоя боязнь не мешает тебе воровать оргазмы, – говорю я.

– Мы уже обсуждали – Кесарю кесарево, Божие…

– Ладно, ладно, понял, – перебиваю я. – Оправдывай свои грехи как хочешь. Ты выполнил то, о чем я тебя просил?

– Еще нет. Я покину тебя, ты досмотришь сон, а я в это время разберусь, – Ин ухмыляется, – с Папочкой.

Вновь ухмыляется и говорит:

– Ты не знаешь и твоя жена не знает, что Генри знает, как вы его за глаза называете.

Я машу рукой.

– Пусть скажет спасибо, что мы за глаза не называем его гандоном.

Затем я вспоминаю об Ире и охаю.

– Мне придется досматривать сон?

Кивок Ина.

– Он будет тем же или другим?

– Повернись на другой бок, если тебе противна первая любовь.

По тянущимся вверх уголкам губ я понимаю, что Ин так шутит.

– Если в этом мире ты бог, то тогда поменяй мне сон.

– Многого требуешь, Олег. Я и так выполняю то, чего выполнять не обязан.

Я опять машу рукой.

– Ладно, черт с ней. – Я имею в виду Иру. – Скажи, а я могу стать богом сна для какого-нибудь призрака?

Ин как-то странно, может быть, оценивающе на меня смотрит, затем отвечает:

– Когда-нибудь сможешь. Ты будешь делать то же самое, что сейчас делаю я.

Он начинает растворяться, и я торопливо спрашиваю:

– Надеюсь, я проснусь скоро?

Ответа я не слышу. Ин исчезает. А я начинаю готовить себя к української мови.

Я просыпаюсь через несколько часов. После несвязанных друг с другом разговоров с Ирой, которые я не могу теперь вспомнить, я чувствую вокруг себя теплый храм, выстроенный из любви ко мне. Я бесконечно рад, что просыпаюсь там же, где и уснул. В голове Сэнди.

Мне требуется некоторое время, чтобы осознать, что моя девочка куда-то идет, бредет в ночи, и бредет с непередаваемой грустью в душе. Я не сразу, но понимаю, что теплый храм, в котором я спал – лишь крошечная часть сознания Сэнди, которое в данный момент окрашено в темные тона.

Я заставляю себя разорваться на двадцать частей. Пытаюсь сосредоточиться, но тяжесть Сэндиных переживаний давит на меня в двадцать раз тяжелее, чем на нее. Я был готов к этому, поэтому заставляю себя думать о своих двадцати частях, как об одном целом. У меня ничего не получается. Депрессия словно бы сбивает меня с ног, я вылетаю из головы Сэнди, и меня выворачивает наизнанку. Не могу сказать, метафора это или все действительно так и было – но могу сказать точно, что синдромы отравления я ощущаю так же, как ощущал бы, если бы не умер.

Депрессия моей девочки более опасна для меня, чем моя собственная. Возможно, у меня что-нибудь получилось бы, если бы не мое трепетное отношение к Сэнди.

Я мысленно уничтожаю девятнадцать сознаний, затем вновь проникаю в голову Сэнди. Один-единственный, я разделяю ее горестные мысли без ее ведома. Моя добровольная ноша бесполезна.

Реальность – это пустота, думает Сэнди, и я с ней соглашаюсь.

Поэтому все бегут от реальности. В любовь, работу, в наркотики. Все. Никому не хватает смелости плевать в пустоту. Это невозможно.

А те, кто думают, что плюют в нее – сами себя обманывают.

Все люди – сраные эгоисты. И я сама – сраная эгоистка. И мне больно от невозможности избавиться от этой сраной эгоистической природы.

Альтруизм – усложненный эгоизм, думаю я солидарно с Сэнди.

Ты делаешь ее счастливой не для того, чтобы сделать ее счастливой – нет, от ее счастья ты сам получаешь счастье, и в этом кроется первопричина. Любовь к ближнему есть часть большой любви к себе. Я сам – сраный эгоист.

Жизнь – это аттракцион упущенных возможностей, думает моя девочка. Но она еще не знает, что то, что она называет жизнью – лишь часть куда большего пути. Странный путь в никуда – не исключено, что странный только в рамках грошовой человеческой логики.

Хочу, чтобы кто-нибудь скинул человечество с нагретого их высокомерием трона, думает моя несравненная. Она не понимает, что она, что я, ее мертвый муж, да и любой рожденный на земле, все мы – лишь часть этого испорченного механизма. И даже осознание этого факта не поменяет ровным счетом ничего. Мы воображаем себя чем-то большим, чем есть, и смысл жизни только в том, чтобы сделать реальность вокруг себя такой же реальной, как и наше воображение. Я представляю, что эту мысль вслух произнесли четыре сознания. Я не знаю, получилось у меня или нет, логично ли так подходить к вопросу управления чужими телами, но на всякий случай думаю:

«Все будет хорошо. Олег, он рядом, он всегда со мной. Он избавит меня от той боли, что оставил после себя его уход. Даже не уход – его перерождение…»

Я представляю себя чем-то большим, пока проговариваю эту фразу, и на всякий случай проговариваю эту фразу четыре раза…

Мне кажется, или тьма сознания исчезла? Надежда, горящая надежда, в огне которой нахожусь весь я – она принадлежит Сэнди – или мне?

Опять же, на всякий случай, я представляю, что эта надежда, чьей бы она не была, всегда – нет, не так – ВСЕГДА будет гореть в груди моей девочки.

И пока я занимаюсь мозговым штурмом, я особо не слежу за тем, что видит перед собой Сэнди. И когда я наконец решаю посмотреть, то понимаю, что Сэнди пришла обратно к Ривьере. Ривьера…

И только сейчас я обращаю внимание на воспоминание Сэнди, связанное с кокаином. Ривьера уговаривал мою девочку нюхнуть дорожку-другую этой гадости. Тогда моя девочка отказалась. Но сейчас, наряду с непонятной надеждой, я чувствую два желания, однозначно принадлежащие моей Сэнди – желание никогда не пробовать кокаин и желание его попробовать.

Я представляю, что разрываюсь на двадцать пять частей, чтобы с их усилием сконцентрировать эту непонятную надежду в теле Сэнди. Меня сносит волной противоречащих друг другу оценочных суждений, но я представляю себе, что твердо стою на своем. Я управляю своими частями. Все мои части запирают в сердце Сэнди неугасающую надежду. Я не знаю, получается у меня или нет, но радуюсь тому, что меня не выкидывает из ее головы.

Какой-то шум, доля секунды. Сэнди не успевает обернуться, на ее голове оказывается мешок. Ее глаза полностью во тьме.

Весь я полностью во тьме.

– Не шевелись, – слышу я ушами Сэнди грубый голос.

Мою девочке сжимают руки за спиной, надевают наручники. Сэнди пытается отбиться от верзилы, но как-то вяло. Хоть туфли на ее ногах и сбиваются, все равно, так не отбиваются, когда хотят сохранить себе жизнь. Охранник попадается мощный, это чувствуется, тут и агрессия оказалась бы бессильной, не то что вялая имитация бегства. Мою девочку волокут, и волокут с силой, она могла бы оторвать ноги от земли и на скорость волочения это никак не повлияло бы. Это правильно, что я чувствую ее беды в той же мере, что и она… только я ожидал от моей Сэнди более сильного страха. Она спокойна, ее мысли далеко отсюда, теплый храм по-прежнему греет ее душу, греет как камин зимой, о котором не привык думать, потому что он очень давно является частью дома. Я бы на месте Сэнди испугался, если бы кто-нибудь потащил меня куда-то, но она спокойна. И я убеждаюсь, что внешнее спокойствие, которое несмотря ни на что проявляла Сэнди и которое я всегда ценил, не является актерской игрой или защитной реакцией, оболочкой непроницаемости. Внешнее спокойствие Сэнди в полной мере проявление спокойствия внутреннего.

Я люблю душу своей девочки. Люблю ее мысли, отстраненность от суеты, от реальности, от окружающей ее опасности. Я не хочу, чтобы абстрактная чаша весов склонилась в пользу черного кокаина. Душа моей Сэнди летит идеально, ей не нужен допинг.

Мою девочку сажают на заднее сиденье какого-то автомобиля. Она задает логичный вопрос – задает не из естественного страха, а словно бы потому, что того требует сценарий.

– Что вам нужно?

– Автограф, – отвечает кто-то грубо.

Затем я слышу звук мотора.

Я думаю об Ине, думаю о нем как о засранце, нарушившем свое обещание, затем представляю, что оказываюсь рядом с ним.

В следующее мгновение я оказываюсь лицом к лицу с Генри Ашесом. Его загорелые руки с обвисшей, явно лишней кожей держат возле растянутого годами уха телефон. Стодевятнадцатидюймая плазма показывает нуар.

Я все понимаю и беру свои мысли обратно. Ин – не засранец.

– Вы ее взяли? – спрашивает Генри Ашес, реально спрашивает, а не кряхтит.

Я перемещаюсь на сиденье рядом с Сэнди, чтобы услышать ответ.

– Да, она в машине, – отвечает грубый голос. Я просачиваюсь сквозь переднее сидение и вижу знакомое лицо охранника – того самого, что не мешал мне забирать деньги из Роллс Ройса незадолго до моей смерти. Я вновь перемещаюсь к Генри Ашесу. Интересно, он помнит, что тогда отвалил огромную кучу денег непонятно на что?

– Отменяйте. Высадите девушку, и как можно скорее.

Я оказываюсь в машине как раз вовремя, чтобы увидеть как охранник кашляет, видимо, подавившись воздухом.

– Сэр, но Торментус…

– Мне плевать на Торментуса! – Я вижу слюни Генри Ашеса, проделывающие путь от его губ до шляпы детектива на стодвадцатидюймовом экране. – Это моя дочь! Ни одна мразь не смеет к ней притрагиваться!

– Но, сэр, вы сами…

– Лучше заткнись, Донни, а то пожалеешь. Возвращай мою Сэнди на Пасифик Хайтс, без разговоров!

Я почему-то удивляюсь, что Генри Ашес знает наш с Сэнди адрес, затем вспоминаю, что он не так давно, лет шесть назад, жил там вместе с тетей Лорен. Тетя Лорен… Наблюдая, и наблюдая впервые за праведным гневом Генри Ашеса, я понимаю, что такой «отец Сэнди» мог бы быть достойным мужем тети Лорен – или, что честнее, но что не хочется мне констатировать, вдовцом. Жаль только, что это не его эмоции…

Охранник – Донни, насколько я помню – что-то пытается сказать в трубку, но уже поздно, Генри Ашес вешает трубку. Донни вздыхает, как вздыхают садисты при отсутствии жертвы, и сворачивает на дорогу, без поворотов ведущую на Пасифик Хайтс.

– Назови свой адрес, – просит он у Сэнди таким тоном, каким обычно требуют.

– Ахах, ты решил меня вернуть домой? – спрашивает Сэнди и смеется.

Смеется!

Я ее обожаю!

– Типа того, – бурчит Донни.

– Ну ты, Ривьера, и шутник, – тихо говорит Сэнди.

Донни все слышит, на его кирпиче, которое и лицом называть не хочется, появляется понимание человека, которого никогда не посвящают в важные дела.

Вскоре Донни останавливается у нашего родного домика. Он выходит из машины, открывает заднюю дверь, помогает, и помогает довольно деликатно, надо заметить, выйти Сэнди из машины, затем снимает наручники и говорит:

– Спокойной ночи.

– Не забудь мешок. Он на моей голове.

На кирпиче Донни даже появляется какое-то подобие улыбки.

– Оставь себе.

Он забирается в машину. Сэнди снимает мешок с головы и взглядом провожает машину до тех пор, пока она не исчезает в полумертвом ночном трафике. Мне стыдно в этом признаваться, но я хочу вновь побывать в ее голове, чтобы погреться возле теплого храма. К Сэнди подходит какой-то мужчина – и мне кажется, что я его где-то видел.

– Можно ваш мешок? – спрашивает он.

Сэнди даже не удивляется.

– Пожалуйста. – Она протягивает мешок мужчине.

– Спасибо. – Мужчина перебегает дорогу, ему, похоже, наплевать на отсутствие светофоров.

Как впрочем, и мне наплевать на него. Я пытаюсь попасть в голову Сэнди, но меня отбрасывает, да с такой силой, что я лечу сквозь асфальт куда-то к недрам Земли. Лечу и думаю о неизвестном вторженце, хочу, чтобы мои мысли как-нибудь телепортировались в его голову.

«Твое время подходит к концу, сукин сын, будь в этом уверен!»

Шевалье, или чужая смерть изнутри

Мой домик на Пасифик Хайтс. Странное примечание – для сущности без массы, вроде меня, все имеющие вес вещи перестают иметь вес. Для сущности без массы не существует массы как таковой. Старый мир теряет прежнюю формацию, когда ты сам обретаешь формацию новую. Забавно, думаю я, думаю, сидя на диване в гостиной…

…сижу на диване в гостиной, сижу вполне себе по-человечески. Жду, когда вернется моя Сэнди.

Проходит несколько минут, казавшиеся несколькими часами, и я понимаю, что ожидание хуже всего. Самое противное ощущение, хуже, чем боль – хотя бы потому, что боль физическая мне теперь недоступна.

Я жажду вновь оказаться в своей девочке. Как же мы все-таки переменчивы – тяжкий груз собственного обещания, что я никогда этого не сделаю, с каждым днем становится все легче и легче.

Одну истину я уже успел осознать – в мужском теле мне гораздо комфортнее, чем в женском. Хотя возможно, это только от того, что при жизни я был мужчиной. Но в любом случае, у меня будет целая вечность беспристрастно оценить плюсы и минусы чужих мужских и чужих женских сознаний…

Я устаю страдать от ожидания, злюсь на себя, что в нечеловеческих ситуациях инстинктивно веду себя как человек, и вот-вот собираюсь прорваться в сознание Сэнди, как передо мной появляется Ин.

– Я все сделал, – говорит мне Ин.

Он вновь в костюме врача, но без ощущения кладбища в абстрактной пустоте этот Ин кажется мне чужим.

– Я думал, ты расскажешь об этом в сне, – говорю я.

– Ты уже знаешь, что я существую в реальном мире – если этот мир еще можно называть реальным, – говорит Ин.

– Ну да, верно. Спасибо, что рассказал – но я следил за Ашесом, я уже знаю, что свое слово ты сдержал.

На полупрозрачном лице Ина появляется озарение.

– То-то я думал, что кто-то следит за мной. Чутье меня не подвело.

Я думаю о Сэнди – ну не могу я о ней не думать! – тяжело вздыхаю, прямо как мать школьника с картины Решетникова1 и спрашиваю:

– Что сейчас делает Генри Ашес?

– Боится, я думаю. Он нарушил слово, данное Элу Торментусу.

– Ашес думает, что Торментус его убьет? – не без злорадства спрашиваю я.

– Хуже, – отвечает Ин. – Он боится, что Торментус пошлет рэкетиров в его ювелирный магазин. И честно говоря, поступок Ашеса, который ты меня заставил сделать, нелогичен с любой позиции. Сам Ашес теряет огромную выгоду в случае срыва поставки рабынь.

– Нелогичен? – изумляюсь я. – Очень даже логичен – он спас от расправы собственную дочь.

– Все равно нелогичен, если учесть отношение Ашеса к дочери. Кстати, его другую дочь, Клэр, кажется, выписывают из больницы. Клэр говорила ему, что Ривьера стрелял в нее, так что у Ашеса теперь есть надежда, что полиция Сан-Франциско вместо него разберется с Ривьерой.

– Не только. Он может передумать и вновь отправить какого-нибудь амбала к моей Сэнди.

Ин качает головой и с каким-то особенным удовольствием говорит:

– Не думаю. Я влез в голову Генри Ашеса с мыслью о дочери, как о чем-то невинным и священным. Я – довольно мощный призрак, поэтому мне не составило труда заставить Папочку принять чужую мысль, как собственное, я бы даже сказал христианское, откровение.

– Замечательно. Ашес теперь хороший?

– Глупый вопрос, особенно от человека, который уже умер. – Ин смеется. – Люди не делятся на хороших и плохих…

– Это очевидно, я имел в виду не самого Ашеса как такового, а его отношение к Сэнди.

– Ну… – Ин откашливается перед ответом. – Здесь сложно сказать. Если в ближайшее время твоего тестя не хватит… скажем так, сатанинское откровение, то он сделает все, что в его силах, чтобы уберечь твою Сэнди от беды.

Я думаю о неизвестном вторженце, внетелесном придурке, мальчике в зеркале и понимаю, что вероятность «сатанинского откровения» у Генри Ашеса «недостаточно мала».

Я хочу попасть в голову Сэнди, но, честно, не хочу быть выброшенным оттуда неизвестным вторженцем, не хочу лишний раз понимать свою слабость. Надо тренироваться на первом встречном – нет, на каждом встречном, чтобы самому выбрасывать любого призрака из головы.

– Жалеешь, что не можешь включить? – спрашивает Ин.

– Чего? – Я не сразу понимаю, что Ин имеет в виду телевизор. Наверное, я смотрел в темный экран, пока думал о своих проблемах.

– Я и при жизни его не смотрел, – отвечаю я Ину.

И думаю об интернете. Интересно, а можно покойникам путешествовать по всемирной паутине? Об этом я спрашиваю у Ина.

Тот смеется.

– Не пробуй, а то еще нарвешься на фаерволл – и прощай жизнь после смерти!

Простое любопытство сменяется тяжелыми мыслями. Мысли, мысли, мысли… Какой от них прок? Действие всегда полезнее. Вот только я умер, и по сути любое мое действие – это мысль.

– Нет, в интернете путешествовать нельзя, – говорит Ин, и говорит серьезно, будто бы и впрямь проникся моей унылой задумчивостью. – Но зато мы можем побывать на краю Вселенной…

– Можешь научить меня управлять телами? – прошу я у Ина. – Не в теории, а на практике.

Ин меняется в лице – как какая-нибудь седовласая дама, слышащая в свой адрес пошлые шутки.

– Олег, я не твой друг. Я пришел сообщить тебе, что выполнил твою просьбу. Я не пришел сюда за очередной.

– Не забывай, что все проклятия, предназначенные для тебя, лягут на мои плечи.

– И что?

– А то, что наша сделка несправедлива! – Я вспоминаю, как считал эту сделку взаимовыгодной, и тотчас предпочитаю об этом забыть. – Ты сделал всего одно, не самое сложное дело, а я на себя взял груз, который тебе даже тысячами моих выполненных просьб не уравнять. Я прошу тебя, – я срываюсь на крик, – НАУЧИ МЕНЯ УПРАВЛЯТЬ ТЕЛАМИ! ПОСЛЕ ЭТОГО ТЫ ОТ МЕНЯ НИ СЛОВА НЕ УСЛЫШИШЬ…