Ротмистр Гордеев. Эскадрон особого назначения

– Все, ваши благородия, – обратился он к нам с Маннергеймом, – последний тигриный след. Дальше нет ни одного.

Мы с троллем переглянулись.

– А что есть? – спросил Маннергейм.

Федор Лукашин почти распластался у земли, вынюхивая следы.

– И запах тигриный здесь заканчивается. Дальше – человечий. До самого ручья.

Все страньше и страньше, особенно чем дальше… Прям стихи какие-то!

– А за ручьем есть человеческие следы?

Наш следопыт внимательно все осмотрел по обоим берегам ручья и отрицательно помотал головой.

– Вот здесь он вошел в воду. Дальше ушел по воде. Вверх или вниз – непонятно. Здесь он на другой берег не выходил, вашбродь.

– Федор, а мог Вержбицкий быть оборотнем? Вы чувствуете собратьев или как?

– Чувствуем. Но господин штабс-капитан точно не был оборотнем.

– Николай Михалыч, – Маннергейм пристально смотрит на меня, – а сами вы ничего не чувствовали в отношении пана Вержбицкого? Вы же охотник за демонами.

– Увы, Густав Карлович, – ничего, кроме обычной человеческой неприязни, которую пан Вержбицкий подчас вызывал во мне своим жлобским поведением. Но после перенесенной контузии я стал хуже владеть этим даром.

– Жлобским? Разве Вержбицкий был скрягой? – Маннергейм удивленно смотрел на меня.

Вот же ж… стоило немного расслабиться, и тут же вылезло словечко из моего родного мира и времени.

– Ну… я несколько в ином смысле… Пан Станислав порой был излишне спесив и заносчив.

– О, да у вас тонкое чувство юмора, – улыбнулся тролль в усы, – вы прошлись по пану поляку его же собственным родным языком, ведь буквально по-польски «жлоб» – олух и грубиян.

– Да, у нас в имении был поляк-управляющий, он нередко употреблял это словечко, вот и прилипло к памяти, – надеюсь, что я смог выкрутиться. Впредь не стоит терять осторожности.

– Что дальше, Николай Михалыч?

– Предлагаю разделиться. Вы со старшим Лукашиным двинетесь вниз по течению ручья, а мы с Федором и Кузьмой – вверх. Будем искать, где оживший и обернувшийся тигром-убийцей пан Станислав выбрался на берег.

– И как долго будем двигаться?

– Думаю, с четверть часа. Нам еще в лагерь возвращаться.

– Что ж, сверим наши часы, – Маннергейм выудил из нагрудного кармана своего кителя – часы-«луковицу».

В среднем темпе втроем движемся по берегам ручья вниз по течению. Основная надежда на нашего следопыта-оборотня Федора, но и мы с Кузьмой внимательно смотрим на берега, не появится ли след, где поляк-предатель выбрался на берег.

Солнце уже поднялось достаточно высоко. Мы движемся словно по дну огромного зеленого океана. Звенит летняя мошкара, досаждая нам ежеминутно, перекликаются птицы, журчит весело вода в петляющем между берегов ручье.

– Господин штабс-ротмистр! – Кузьма хватает меня за плечо и показывает на довольно свежий обвалившийся край берега ручья. – Не здесь ли?

Да, похоже, что кто-то поднимался здесь от воды на берег.

– Федор, что скажешь?

Оборотень склоняется над следами. Отрицательно качает головой.

– Кабаны, Николай Михалыч, спускались к ручью на водопой. Вон, копытца отпечатались.

Н-да, это явно не Вержбицкий был в тигрином или человеческом обличье. Смотрю на часы. Отведенное время почти на исходе. Надо возвращаться.

Обе наши поисковые группы встретились в условленном месте почти в обговоренный срок. На мой немой вопрос барон отрицательно покачал головой. Что ж, этот гештальт нам закрыть не удалось.

– Возвращаемся. Дальнейшие поиски отнимут слишком много времени, а с ним у нас просто швах.

Пояснять, что такое «швах», не приходится – постепенно и сам тролль начинает перенимать кое-что из моего лексикона.

Движемся по собственным следам обратно. Выходит быстрее, чем в первый раз проделали мы тот же самый путь в погоне за ускользнувшим не то тигром, не то поляком-шпионом. Солнце уже довольно высоко, воздух прогрелся, и даже здесь, под кронами деревьев основательно припекает. Птицы смолкли, лишь перестук дятлов то тут, то там несколько оживляет тишину. Неожиданно Федор делает знак остановиться. Замираем, всматриваясь и вслушиваясь в окружающее. Невозмутимую тишину нарушило еле слышное за расстоянием хрюканье.

– Кабаны. Должно быть, целое стадо.

В голосе младшего Лукашина прямо сквозит желание свежего мясца. Прекрасно его понимаю, сухомятка всем уже порядком надоела: каша с вяленой рыбой да каша с вяленым мясом, вот и все наше пищевое разнообразие в рейде. Да еще каменного состояния сухари – мечта стоматолога.

– Что, господин барон, скрадем кабанчика? – предлагаю я.

– А если враг заслышит нашу пальбу? – осторожничает Маннергейм, но по его виду чувствуется: тоже не прочь разнообразить рацион.

– Ограничимся парой выстрелов. Да и мы далековато от японских расположений, чтобы выстрел-другой мог быть ими услышан, – излагаю соображения я.

Барон кивает:

– Тогда никаких возражений.

Стадо кабанов расположилось на прогалине у небольшого дубняка: пара матерых секачей, пяток кабанчиков-подростков с уже наметившимися клыками, штук семь молодых игривых свинок, четыре матерые самки и с полтора десятка веселых полосатых поросят, суетящихся меж более взрослых особей.

Ветер тянул на нас, а потому кабанье стадо чувствовало себя вольготно – наши запахи до них просто не долетали. Стадо полагало себя в полной безопасности. Многие звери развалились на охапках ветвей и смятой травы. Вокруг них прыгали и перелетали сороки, склевывая обильных кровососов-насекомых, привлеченных кабаньей кровью.

Карабины мы с бароном подняли одновременно. Я прицелился в подсвинка, чесавшего спину об обломанный сук одного из деревьев. Барон выстрелил первым, я почти без промедления нажал на спуск. Жертвой Маннергейма стала молодая свинка. И моя пуля прилетела, куда надо.

В первое мгновение после наших выстрелов на тайгу обрушилась звенящая тишина. И почти сразу звери с треском бросились вверх по косогору, унося ноги поглубже в дубняк. Следом за ними с возмущенным стрекотом снялись с места и сороки.

Когда мы подошли к нашим лежащим жертвам, оба зверя были уже мертвы. Только поблескивали остекленевшие глаза, пялящиеся в голубое небо.

– Ваши благородия, надо бы поспешить с потрошением, а то застынут туши, будет не повернуть их, – Скоробут торопился дать дельный – совет.

Впятером мы принялись за дело. Желудки нашей добычи были набиты полупереваренными желудями и свежими ветвями каких-то кустарников. На запах свежей крови тут же налетела масса мух, так что пришлось отплевываться от лезущих в глаза и рот наглых насекомых. Сообразительный Кузьма вооружился веткой и принялся разгонять эти мушиные орды.

Как ни старались, а в крови мы все же изрядно выгвоздались. Сняли с добычи шкуры и в них завернули лучшие куски – мякоть, окорока и печень. Остальное пришлось оставить. Даже впятером нам это было не унести.

В лагере бойцы встретили неожиданный приварок к надоевшей сухомятке с энтузиазмом. Часть мяса пошла в варившуюся кашу, а печень и часть мякоти запекли кусками на прутьях над углями. Если бы не война, могло создаться полное впечатление выехавшего на корпоративный пикник крепко спаянного мужского коллектива.

А потом пришлось собирать мозги в кучу и писать в кратких, но емких выражениях историю с вскрывшимся предательством Вержбицкого, его «смерти» и последующего исчезновения. (Я бы исписал тетрадь мелким почерком, но почтовый голубь такое послание просто не поднимет в воздух, так что пришлось изощряться в крат-кости и убористости.)

Последний голубь взмывает в воздух, я провожаю его взглядом. Но что это? Наперерез нашему посланцу из-за дальних деревьев устремляется тэнгу.

Черт, неужели японцы так близко от нашего тайного убежища? Это первая плохая новость. И вторая… Тэнгу настигает нашего голубя. Птица мечется, пытаясь избежать поимки.

Вскидываю карабин – была не была: не знаю, что хуже, перехват нашего послания командованию или обнаружения себя противником? Задерживаю дыхание, жму на спуск, передергиваю затвор, целюсь, стреляю.

Тэнгу не успевает дотянуться до моего голубка, кубарем валится с небес в сторону нашей многогрешной земли. Кажется, от него во время попадания даже перья в разные стороны полетели, но думаю, это иллюзия – разглядеть такие мелкие подробности на таком расстоянии без хорошей оптики невозможно. Голубь благополучно скрылся из глаз, но и тэнгу сумел выправиться над самыми деревьями и превратить падение в хромающий и кособокий, но все же горизонтальный полет.

– Отряд! Тревога! В ружье! – командую я.

Я сам только что раскрыл противнику наше местоположение, так что теперь надо удирать, путая следы, если хотим уцелеть.

Интерлюдия 1

Иттохэй (рядовой первого разряда) 14-го полка армии микадо Масаро Морита стоял на посту у провиантского склада, когда со стороны леса показался странный человек. Незнакомец был гол и грязен, явный гайдзин – сквозь грязь у неизвестного проступала белоснежная кожа. С первого взгляда Морита решил было, что человек – в крови, но это закатное солнце так прихотливо окрасило его тело своими лучами. Часовой действовал строго по уставу. Сорвал с плеча «арисаку» с примкнутым штыком и рявкнул срывающимся от страха голосом:

– Tai tte, dare ga rai tei ru to![1]

Штык смотрел точно в направлении приближающегося голого гайдзина. И дрожал мелкой дрожью. Гайдзин с каждым шагом был ближе.

– Tai tte, shi ha utsu deshou!!![2]

Морита передернул затвор, досылая патрон в ствол. Гайдзин был уже в шаге от часового – штык уперся в его грязную голую грудь.

– Chouhou bu no Ishikawa taisa ga hitsuyou desu[3], – гайдзин тщательно выговаривал японские слова, явно некогда крепко им заученные наизусть.

Морита чуть отодвинул штык от груди незнакомца, поднес к губам висевший на шее свисток и резко дунул три раза.

Спустя несколько часов у штабной палатки в расположении 14-го полка японской императорской армии остановились двое всадников: полковник генерального штаба Исикава и британский военный агент при японской армии майор Флетчер. Они спешились, оставили коней у коновязи и вошли в палатку.

Зрелище им предстало фантасмагорическое. Отмытый от грязи гайдзин, завернутый в одеяло на манер римского патриция, с аппетитом поглощал содержимое армейского котелка, которым его любезно угощал один из старших офицеров полка.

– Здравствуйте, Станислав-сан, – на чистом русском языке приветствовал гайдзина Исикава. – Рад видеть вас живым и здоровым.

Вержбицкий, а это был он, поднялся навстречу японцу и англичанину.

– Я тоже рад быть живым и здоровым. Если бы не ваша волшебная пилюля, подселившая ко мне в критический момент демона-оборотня, я бы сейчас болтался на каком-нибудь суку, вздернутый лично штабс-ротмистром Гордеевым.

– Ну и что вы скажете об этом русском офицере? – поинтересовался Флетчер.

– Это очень опасный человек, господа. Последнее время он проявил себя как дерзкий диверсант, полный необычных, но действенных придумок. Я писал в донесениях о «тачанках», маскировочных накидках и других его идеях. Они оказались действенными – разгром 17-го полка осуществлен отрядом Гордеева, который насчитывает чуть более полусотни человек.

Флэтчер и Исикава встревоженно переглянулись.

– Это, действительно, опасный человек. Он всегда был таким?

– Нет. Очень изменился после ранения несколько месяцев назад.

Глава 4

Бегство от противника – почти всегда слабая позиция, признак проигранного сражения, особенно когда солдат охватила паника.

А вот убегать с целью сманеврировать и нанести новый удар в неожиданном месте – совсем другое дело.

Помнится, в училище пичкали всякими байками из жизни великих полководцев. Про Нельсона одноглазого рассказывали, что, когда ему доложили, мол, на горизонте превосходящие силы противника, он приставил подзорную трубу к выбитому глазу и заявил, что ни видит никакого превосходства.

Но к нашей ситуации больше подходит история про Александра Васильевича, свет Суворова. В одном из боев противник был силен и крепко вдарил по суворовским богатырям. Те не выдержали и давай отрицательно наступать в сторону собственных тылов. А Суворов вместе со своими солдатушками бежит да прикрикивает: «Веселей, братцы, веселей! Заманивай!» Солдаты понять ничего не могут, что же их командир творит. А Суворов, знай себе: «Заманивай!» Добежал до какого-то одному ему ведомого рубежа. Когда решил, что преследующий их враг несколько выдохся бежать за ними взапуски, развернулся, махнул шпагой: «В атаку, орлы! Бей басурмана!» И побежал со своей шпагой на врага. Богатыри переглянулись, почесали репы – непорядок, командир один в атаку пошел. Развернулись и вдарили штыками.

Я вот не раз думал, а может, Александр Васильевич и сам из наших будет? В смысле из попаданцев?

Сами посудите, показуху армейскую терпеть не мог, к солдатам по-человечески относился, не то что большинство офицеров в его время: чуть что – кулаком в морду или под розги за малейшую провинность.

Кашу из солдатского котла ел, сам со своими чудо-богатырями и в марш-броски, и в бой бок о бок ходил. На авось не полагался, а занимался тактическим тренингом.

Мы бежим или, правильнее сказать, тактически перемещаемся, чтобы оставить преследующего нас врага позади и снова вырваться на оперативный простор японских тылов.

Ну как бежим? С конями и тачанками по предгорьям, заросшим густым лесом, не сильно побегаешь. Но стараемся выжимать максимум и поддерживать хороший темп.

Преследователю тоже не позавидуешь.

За нами гонятся два пехотных батальона из 5-й бригады Ямагучи. Навскидку человек пятьсот, может, больше.

Лобовой дневной бой с превосходящими силами в условиях ограниченного маневра для нашего мобильного отряда нам не выиграть, даже при наличии пулеметов, боезапас которых уже изрядно поредел, а пополнять его негде – японские патроны для наших «максимов» не годятся.

Поэтому вредим по-мелкому – оставляем ловушки: волчьи ямы на тропах, несколько растяжек с гранатами, запас которых тоже недостаточен. Нескольких лучших стрелков я отрядил в отрядные «кукушки» – забирается такой снайпер в своей «лохматке» на дерево и садит по противнику, который не ожидал боевых действий на разных плоскостях.

Спасибо за идею Маннергейму – глядя на тролля, вспомнил о придумке его аналога из нашего мира времен Зимней войны. В моем мире она сработала против Красной армии, а здесь – на пользу России.

И пусть сами финны говорили, что, мол, это все сказки, не было никаких «кукушек», причем в товарных количествах, я предпочитал верить рассказам фронтовиков.

Времени на отдых почти не остается – мы петляем и тратим время на устройство ловушек, а противник преследует нас более-менее по прямой. Зато мы движемся и днем, и ночью, а японцы по ночам не воюют.

– Николай Михалыч, мы так и будем, подобно лисе, убегать от охотника? – Маннергейм присаживается на поваленный ствол кедра во время короткого привала-передышки.

Я ждал этого вопроса и уже подготовился.

– Мы не просто убегаем, Густав Карлович. Смотрите. – Я достал карту и обвел наше примерное местоположение на этот день. – Это юго-западные отроги Цяньшаня. А вот здесь, по данным нашей собственной разведки, – я крестиком пометил селение Сюянь, – квартирует 21-й пехотный полк 5-й дивизии японцев.

– Предлагаете атаковать их? – Тролль задумчиво подергал усы. – Попахивает безумием. Нас всего шесть десятков, даже при четырех пулеметах.

– Возможно, это было бы самоубийством, учини мы такой маневр среди белого дня. Но ночью…

Глаза Маннергейма зажглись блеском азарта. Он хлопнул меня по плечу, чуть не свалив с кедрового ствола на землю.

– С вами не соскучишься, господин штабс-ротмистр. Что ж, приступим к планированию операции?

Мы склоняемся над картой. Как говорится, одна голова хорошо – две лучше.

Скинуть преследователей с нашего следа так и не удалось, но получилось значительно оторваться от них, что стоило нам двух бессонных ночей и беспрерывного движения.

21-й пехотный полк полностью занял китайскую деревеньку Сюянь. Фанзы пошли под квартиры офицерскому составу, сараи, хлева и прочие хозяйственные службы приняли сержантский и рядовой состав японцев.

Хозяева? Китайцев японское командование просто отселило подальше – в шалаши и какие-то самодельные халабуды в полях. Тем лучше, мирным жителям ничего не грозит, под наш огонь не попадут.

По границам деревни выставлены часовые, на дорогах, на въезде и выезде – настоящие блок-посты: барьеры из мешков с песком и землей, шлагбаумы. В полночь караулы сменились.

Что ж, у нас есть пара часов до новой смены. Отряд разбит на группы, каждая из которых имеет свой маневр и задачу.

Смотрю на часы – пора.

Дотрагиваюсь до плеча Скоробута, ординарец рядом со мной и исполняет роль транслятора приказов. Он понимает без слов.

Резкий трещащий крик коростеля трижды разносится над ночной деревней. Почти бесшумно щелкают арбалеты моих бойцов. Оседают без вскриков наземь пронзенные смертельными стрелами японские часовые. Некоторых, впрочем, моим ребятам приходится снимать ножами – часовых у японцев оказалось поболее, чем у нас арбалетов.

С разных концов деревни доносятся ответные крики коростелей. Часовые, в том числе и на блокпостах, больше не проблема.

Входим в деревню с разных концов. Тачанки занимают свои позиции, выверяют сектора обстрела.

Тем временем на соломенные крыши фанз и прочих строений летят горящие факелы, а в окна особо богатых домов – вряд ли командование полка станет на постой в лачугах бедняков – гранаты. Бойцы берут под прицел окна и двери.

Грохочут взрывы. Огонь с треском и ревом разгорается все сильнее, охватывая не только крыши, но перескакивая на стены зданий и соседние строения.

Крики, неразбериха и паника царят среди личного состава 21-го полка императорской японской армии. Наверняка многие японцы спросонья решили, что прямиком оказались в огненном аду.

Нет, ад еще только начинается.

С криками, в одном исподнем выскакивают японцы из охваченных огнем строений – прямиком под пули моих бойцов: только успевай перезаряжаться.

Пулеметы косят мечущихся и ничего не понимающих солдат и офицеров противника, словно косой смерти. Почти никто не пытается оказать сопротивление. Лишь в отдельных местах вспыхивает редкий одиночный ответный огонь.

– Это не бой, Николай Михалыч, это какая-то бойня, – тролль хоть и морщится, но метко всаживает пулю за пулей в мечущихся бестолково по улице японцам.

– Война не спорт, Густав Карлович, – отвечаю, занимаясь тем же самым.

Маннергейм только хмыкает – не до досужих разговоров. Целься, жми на спусковой крючок, перезаряжай – и все по новой.

Страшный рев потряс деревню. Взлетел в воздух и разметался по досочкам какой-то сарай, а из-под его обломков поперло на нас гигантское полуголое человекоподобное демоническое существо с синей кожей и гигантской пастью, полной крупных и острых зубов. В лапах у него устрашающего размера палица, окованная железными шипами.

Взмах, и пара бойцов, кинувшихся ему наперерез, отлетели, словно тряпичные куклы, на десяток метров.

Чудовище разворачивается, распахнув устрашающую пасть в сторону бегущего на него с обнаженной шашкой казака. Бойцу удается увернуться от удара палицей, казак рубит наотмашь. Заговоренная на демонов, видимо, сталь отсекает демону пару пальцев с кривыми острыми когтями. Хлещет синяя дымящаяся кровь.

На этом везение казака иссякает. Щелкают гигантские челюсти, и верхняя половина бойца исчезает в гигантской пасти чудовища. Меня чудом не тошнит, да и тролль сереет зеленоватым лицом.

– Что за?..

– Это они-хитокути, – Маннергейм зло сплевывает, – живоглот по-нашему. Говорят, создание буддистского ада.

– Приходилось сталкиваться, господин подполковник?

– Государь рассказывал. Он цесаревичем путешествовал в Японию, случилось лицезреть там это страшилище.

– Вы близко знакомы с императором? – поражаюсь я.

– Я же кавалергард, приходилось во время дежурств во дворце пересекаться. Хотя с матушкой его знаком гораздо ближе.

Черт! Не до светских разговоров.

Живоглот прет прямо на нас, и мой амулет печет грудь, как борщ, только что снятый с плиты.

Выхватываю наган, снаряженный серебряными заговоренными пулями. Бац-бац! Одна из пуль попадает демону в глаз. Он с криком боли хватается за свое ужасающее лицо. И кидает в нас с бароном свою палицу, словно городошную битку.

Еле успеваем пригнуться, чудовищное оружие со свистом, вращаясь, пролетает над нашими головами.

А демон совсем рядом. Из разинутой на нас с Маннергеймом пасти (она таких размеров, что кажется, может поглотить сразу обоих) вырывается зловонное дыхание – сквозь разверстую глотку, кажется, можно увидеть сам ад…

Рев монстра закладывает уши.

Раз серебряные пули для него все равно, что слону дробина, нужна «артиллерия» большого калибра.

Нашариваю в подсумке гранату, начиненную заговоренным серебром, дергаю кольцо и закидываю ее прямо в широкую глотку.

Раз, два, три… Они-хитокути разносит на части. Нас с Карлом Густавом забрасывает склизкими вонючими ошметками и обдает потоками синей крови.

– Живы, и слава богу, – Тролль крестится на лютеранский манер.

Осматриваемся в багровых отсветах догорающих домов.

Бой стихает. Деревня завалена телами мертвых и раненых японцев. Наши потери – пять «двухсотых», из них трое приходятся на долю живоглота. Ох и попортил же он нам крови…

Масса пленных, растерянных и полуголых японских солдат и офицеров. Заставляем их под конвоем собирать по деревне и сносить в кучу вражеское оружие и боеприпасы.

На площади выросла большая куча – «арисаки», несколько станковых «гочкисов» на лафетах (я с завистью смотрел на эти вдвое более легкие, чем наши «максимки» французские пулеметы, хотя все же недостаточно легкие, чтобы использовать их как ручное оружие, и их второй плюс – воздушное охлаждение – однозначно затрофеим), офицерские «смит-и-вессоны», абсолютный аналог одноименному русскому револьверу (однозначно трофеим, вооружу своих унтеров и пулеметчиков), штыки и офицерские сабли.

И пленные… Из почти трех тысяч личного состава 21-й пехотного полка уцелела едва половина, большая часть из них – раненые, в том числе и тяжело.

– Кузьма! – оглядываюсь в поисках ординарца.

– Здесь, вашбродь! – Скоробут, как обычно, в нескольких шагах от меня.

– Найди кого-нибудь из уцелевших старших офицеров, кто понимает по-нашему.

Кузьма растворяется в темноте. И вскоре возвращается, подталкивая в спину раненного в руку японца средних лет в офицерских штанах и исподней рубахе.

– Штабс-ротмистр Гордеев, – представляюсь, – с кем имею честь?

– Тайи Мицуи Такатоси, командир второго батальона, – говорит по-русски с сильным акцентом.

Тайи на наши дрожжи – это штабс-капитан или штабс-ротмистр.

– Ваше коварное нападение противоречит всем законам войны, – горячится японец.

– Хотите об этом подискутировать? Победителя не судят. Такатоси-сан, я не чудовище, как вам может показаться. Организуйте оказание вашим раненым первой помощи. Соорудите носилки для тяжелораненых. У вас час, после чего я требую, чтобы вы покинули Сюянь.

– Куда же мы пойдем среди ночи?

– В любом направлении – все дороги для вас открыты.

Тайи злобно зыркает на меня своими узкими глазами. Но выбора у него нет. Отправляется исполнять.

А теперь самое интересное: надо решать, что делать с трофеями. Их так много, что все не утащить, а жаль. Приходится выбирать самое ценное.

– Кузьма, унтера Бубнова и Жалдырина ко мне!

– Бу сде, вашбродь! – Домовой козыряет и снова растворяется в темноте.

А я пока поворачиваюсь к Маннергейму. Тролль задумчиво курит, глядя на суету японцев, перевязывающих своих раненых и мастерящих носилки из подручных материалов под руководством Такатоси.

– Отпустите японцев? – спрашивает он с недоумением.

Пожимаю плечами.

– А куда нам девать полторы тысячи человек, большая часть из которых ранена? Предлагаете расстрелять? Это несложно: выстроить тут на улице и вдарить пулеметами…

Тролль смотрит на меня изумленно и с возмущением.

– Господин штабс-ротмистр…

Ну вот, еще немного, и он вызовет меня на дуэль. Понимаю, что перегнул палку.

– Вот и я, господин полковник, на такое все-таки не способен. Одно дело использовать ночь и фактор неожиданности, и совсем другое – цинично расправиться с безоружными. Это уж совсем не по-людски, что ли. Так что пусть идут и молятся своим японским богам, что уцелели.

Барону ответ приходится по душе.

– Я рад, что не ошибся в вас, Николай Михалыч, – Маннергейм пожимает мне руку.

А вот и Бубнов с Жалдыриным. Они-то мне и нужны.

Водоплавающему начальнику моей пулеметной команды ставлю задачу как следует затрофеить «гочкисы»: размонтировать с лафетов пулеметы, забрать с собой все патроны для них и зиповские комплекты.