Королева праха и боли

Он прикоснулся к моим волосам, осторожно распутывая колтуны, и наклонился ко мне, всем своим видом завораживая меня. Потом пальцем поддел мой подбородок, так что мои губы оказались всего в дюйме от его губ, уже дрожа от предвкушения поцелуя.

Когда-то я сказала себе, что мне плевать на его любовь, но я ошиблась. Прямо сейчас мне было просто необходимо, чтобы он обнял меня, чтобы гладил по голове, убирая волосы с влажных щек, а я бы горько рыдала у него на груди из-за несправедливости всего случившегося, из-за преступлений, жертвами которых мы стали.

Прямо сейчас я нуждалась в его любви.

– М-м-м, как же все запуталось, маленькая моя. Я чувствую, как ты жаждешь моего тепла, моих прикосновений, чтобы моя горячая кожа прижималась к твоей. Но какое это имеет отношение к тому, как сильно я хотел тебя? Разве я не дарил тебе все свое внимание? Все расположение? Всю свою преданность? – Палец его поднялся выше, задирая мой подбородок так, что аж позвонки затрещали. – Кто… этот… Элрик?

Я с трудом сглотнула: в горле пересохло, да и шея моя располагалась сейчас под неестественным углом. Теперь все обрело смысл: выходит, он почувствовал мою радость из-за беременности, а его брат опять копался в моих мыслях. Во рту отдавало горечью. Горечью мучительной боли и неутешного горя.

– Наш ребенок… Если бы это был мальчик. То мое возбуждение, которое ты почувствовал… Это когда я поняла, что ношу твоего ребенка. Да, ношу. И сейчас.

Воцарилось безмолвие.

Даже само время, казалось, остановилось.

Енош отступил, вновь лишив меня своего тепла, украв даже драгоценную боль, которую причинял его палец моему подбородку.

– Теперь ты истребила во мне всякие сомнения в том, что ты лгунья.

Сердце защемило, желудок скрутило, раны под пропитанным кровью хло́пком заныли, но я пыталась не обращать на все это внимания.

– Почему ты так говоришь? Разве ты не чувствуешь?

– Нет… никакого… ребенка. – Он выталкивал изо рта слова медленно и мерно: так бьет зимой застывающий родник, предательски красивый в своем спокойствии. – Нет… и… никогда… не было. И… никогда… не… будет.

Я прижала ладонь к животу, и сомнения пронзили мою и без того ноющую грудь. Что значит – никогда не было? Я шевельнула бедрами, но не почувствовала влаги – ничего, что сказало бы о том, что из меня вышел… Но как же так?

– Ты ошибаешься. – Я вся напряглась. – Я… Меня тошнило по утрам, и…

– Нет… никакого… ребенка. – Он смотрел на меня мрачно, сурово. Каменная, непоколебимая убежденность читалась на его застывшем лице. – Как смеешь ты пичкать меня этой ложью, отвлекая от своего предательства?

Где-то в глубине моего горла вспыхнул гнев:

– Меня пырнули ножом трижды, а убили дважды!

Желваки заходили на его скулах.

– Я мог бы поверить, что ты вообразила себе это, обуреваемая желанием иметь ребенка. Но я же сказал тебе в лесу, что ты не беременна. Что твоя матка еще не готова. Сказал даже, что то наше последнее совокупление ни к чему не приведет, так что твое представление превращается в фарс. – Он сглотнул. – В отвратительный фарс.

– Может… Может, он был слишком мал, и ты не почувствовал…

– Я чувствую все: и как тянется новый волосок из волосяной луковицы, и как то семя, что может стать ребенком, обосновывается в материнской утробе.

Комната завертелась вокруг меня. Я пошатнулась.

– Ты лжешь.

– Избавь меня от этой театральности, не пытайся изображать дурочку, ведь мы оба знаем, что это не так. – Его верхняя губа дернулась; бесстрастность бога явно дала трещину. – Я всегда был честен с тобой, о чем сейчас глубоко сожалею. Ты смеешь потчевать меня ложью о том, что считала себя беременной, дабы скрыть свое предательство? После того, как я сказал тебе, как сильно горюю о потере дочери?

Я качнулась к нему:

– Нет. Но… Я… Семена, они… Они же…

– Нет никакого ребенка! – Бледный двор содрогнулся от яростного крика Еноша. Со стен посыпалась костяная пыль. Потом бог крепко зажмурился. Когда же он вновь открыл глаза, неизменная ледяная маска снова была на нем – вновь целая, неповрежденная. Енош подался ко мне и больно стиснул мою щеку. – Ты и не собиралась возвращаться, потому что нашла проклятое счастье, которого мне так и не удалось тебе дать. Ни тебе, ни кому-либо еще, раз уж на то пошло. Кто этот Элрик? Должен я выследить его? Покарать за то, что он касался того, что принадлежит мне? Вплести его труп в мой трон, как я сделал с… Джоа? О, я найду его и…

Голос его растворился в бушующем потоке моего мятущегося разума. В каком-то далеком-далеком уголке сознания с треском лопнула последняя изношенная струна моего здравомыслия. Меня бешено затрясло – я вновь окунулась в тот пронизывающий до костей холод смерти. Что Енош сказал Ярину во дворе Междумыслия?

«Они думали, что она носит мое дитя».

Думали.

Слово эхом отозвалось в моем мозгу.

Неужели я все себе вообразила? Неужели мне так отчаянно хотелось, чтобы обещание Еноша оказалось правдой, что я убедила себя, что все уже сбылось? Неужели мой разум действительно с такой неистовостью цеплялся за надежду, что ежеутренне вырывал съеденное из моего желудка?

Возможно.

Возможно, так оно и было.

Не сразу я осознала, что стоявший доселе неподвижно Енош отвернулся от меня, направляясь к кровати, но успела все же схватить его за руку и мазнула ладонью по своему лицу, указывая на раны:

– Пожалуйста, убери их.

Взгляд Еноша равнодушно скользнул по рубцам:

– Мне приятно смотреть на них. Ты должна сохранить их, маленькая, как вечное напоминание нам обоим о твоей неверности.

Кожаные доспехи на его теле растаяли, когда он, отступив от меня, рухнул на кровать, утонув в мехах, оставив меня стоять и глядеть на него.

И я стояла.

Минуту. Или час.

Много лет я не хотела ничего, кроме ребенка. И вот за один день я потеряла его дважды. Один раз – от ножа, второй – от крика Еноша.

И то и другое оказалось одинаково больно.

Тишина накрыла спящего бога. Орли осмотрительно не появлялась. Сейчас для меня существовало только страдание. Страдание – и пронизывающий смертельный озноб, толкающий меня к единственному источнику тепла в этом холодном, ледяном королевстве.

К Еношу.

Растерянная, сбитая с толку, я забралась в кровать, но сколько бы шкур я ни натягивала на себя, зубы все равно продолжали стучать. Как же все это странно. Когда я впервые появилась на Бледном дворе, Еноша влекло к моему теплу. А теперь я сама дюйм за дюймом подбираюсь ближе к спящему богу, впитывая жар, исходящий от его изуродованного тела.

Стиснув зубы, я коснулась его лица, чувствуя, как к кончикам пальцев липнет густая сажа. Я погладила его грудь, ребро, торчащее из распоротой, но уже заживающей плоти, очертила круг вокруг дыры в животе.

Он, должно быть, терпел неимоверную боль, и я не знала, кого винить в этом. Бога, забросившего свои обязанности и разозлившего людей? Меня, за то, что настаивала, чтобы он сгноил моего бывшего мужа, который не принес мне ничего, кроме горя? Или моих сородичей, которые убили меня, когда я всего лишь пыталась им помочь?

Быть может, все мы крайне нуждались в отпущении грехов. В прощении.

В том, чего, по словам Еноша, я никогда не получу от него. Он вытащил меня из кошмара – только для того, чтобы отправить прямиком в ад. Я свернулась возле него калачиком. Холод гнал меня в объятия дьявола – дьявола, повелевавшего им.

Глава 3

Ада

Это всего лишь голод.

Это всего лишь голод.

Разум мой повторял эти слова, как молитву, пока я отмокала в горячем источнике – так долго, что кожа моя сморщилась и все подушечки пальцев уже напоминали черносливины. Затхлый воздух пах солью и серой, вода мягко плескалась о каменные бортики в такт вибрирующему бульканью и бурлению в моем животе.

Это странное ощущение внутри – вроде слабого, но постоянного перемещения воздуха – не имеет никакого отношения ни к разложению моих кишок, ни к поселившимся в потрохах извивающимся червям. Это… всего лишь голод.

В коридоре послышались знакомые торопливые шаги Орли, замершие у входа. Служанка вздохнула:

– Ох, девка, ну че ты томишься в воде часами, че твоя свиная лопатка воскресным утром.

Я вытерла пар, осевший каплями на моем холодном лбу, и нахмурилась, глядя на черные полумесяцы, образовавшиеся у оснований ногтей:

– Зато здесь я хотя бы не дрожу.

Здесь – и рядом с Еношем.

Целыми днями я прижималась к нему, пока он спал. Спал и спал. И это хорошо, потому что я знала, что иначе он не потерпел бы моего присутствия возле себя.

Грудная клетка сжалась, сдавив внутренние органы.

– Я все испортила.

– Вылазь-ка. – Орли взяла мои волосы, отжала их хорошенько, и струйки темной воды потекли на камни: это сходили остатки ореховой краски. – Видала небось, че деется с кусками мяса, коли оставить их надолго в теплом месте?

– Нет.

Старуха недовольно хмыкнула:

– Они сереют и становятся склизкими от гнили.

Я сжала кулак, почувствовала, что ладонь скользкая, и желудок мой сжался – от голода! Вздохнув, я выбралась из источника и завернулась в шкуру, которую держала Орли.

– К-как т-ты в-выносишь эт-такий холод-д-д?

– Со временем и ты перестанешь замечать холод и перестанешь тосковать… по чему-то теплому.

Это «что-то» – Енош.

Его всевластие превратилось в грубую, примитивную силу, которая притягивала меня к нему – так неумолимо, что по телу беспрестанно пробегали волны желания, почти заменяющие столь необходимое тепло. Потому-то я и не хотела ничего, кроме как раствориться в нем.

Но все, что нас связывало, рухнуло, и эта катастрофа высасывала остатки крови из моего остановившегося сердца…

Орли похлопала меня по плечу, вытирая, потом потянулась к разложенному на камнях широкому полотну:

– Хватит уже погрязать в своих печалях. Че те нужно, так это солнце, девка. Аха, ниче так не лечит разум, как солнце и свежий воздух.

Я подняла руки, глядя, как служанка обматывает тряпкой мой живот, пряча под тканью раны.

– Снаружи?

Орли кивнула:

– Тут все провоняло смертью, а дышу не одна я.

– Я не хочу уходить. – И чуть не застонала. Целый месяц я пыталась сбежать отсюда, но теперь у меня внутри все переворачивалось от одной лишь мысли об этом. – И не желаю, чтобы меня пырнули ножом в четвертый раз, едва мы выйдем наружу.

– Думаю, от энтого ты уже не умрешь снова, девка. – Орли фыркнула, радуясь собственной «трупной» шуточке, и протянула мне одно из моих платьев, дожидаясь, когда я шагну в круг черных перьев. – И уж точно не за воротами, где все уже давным-давно мертвы. Несчастные души, пережившие гнев бога, не осмеливаются приближаться. Я хожу туда иногда. Родом я не оттудова, но те земли все равно мне как дом.

Земли за Солтренскими вратами.

Дрожь вновь пробежала по спине, а ладонь сама собой погладила круговым движением живот, подчиняясь жестокому, извращенному инстинкту, от которого я почему-то никак не могла избавиться. Как же странно моя судьба перекликается с судьбой Ньялы, настойчиво возвращая к ней мои мысли.

– Я все еще ничего не понимаю. – И поэтому все еще скорблю о потере того, чего и не существовало вовсе. – Как я могла так ошибаться? Я, повитуха… Меня тошнило после каждого завтрака.

– Кабы я ела на завтрак рыбьи головы, меня б тоже тошнило.

– Ну… – С этим я не могла спорить. – А как же семена?

– Ну, ты была ранена, девка, напугана, одна-одинешенька со своими тяготами. Вот твой желудок и закис от волнений.

– Но…

– Хватит, девка. Цыц. – Старуха накрыла шкурой мои волосы, вытирая их. – Забудь. Все энти тщетные разговоры, напрасное горе… Че энто меняет?

Грудь моя сжалась.

Ничего.

В глубине души я знала, что должна испытывать облегчение от этого открытия. Я никогда не стала бы матерью, однако материнские инстинкты говорили, что я должна находить утешение в том, что мой ребенок в безопасности.

Пускай и воображаемый.

В животе под моей ладонью опять что-то завибрировало, и я поспешно отдернула руку.

– Может, мне следует подождать, когда проснется Енош, чтобы он убрал гниль. – Между бровей Орли залегла складка, и это сильно пошатнуло мою уверенность: – Он ведь… уберет ее, верно?

– Девка, ты видела когда-нить мужика, который просыпался бы не угрюмым да раздраженным? Убирать гниль для хозяина…

– Немалый труд. – Я с трудом проглотила воздух, слабо отдающий вонью моего собственного разложения. – Да, я помню. Просто представить не могу, что он может быть таким жестоким.

Служанка издала невеселый смешок. Жестом она велела мне надеть туфли и вывела в коридор.

– Не могешь? Тогда ты вместе со стуком сердца потеряла еще и рассудок.

Может и так.

Лично я винила во всем свадьбу.

После того как я дала ему клятву, Енош чуть приподнял маску оскорбленного бога, позволив мне увидеть под ней любящего мужчину. Он избаловал меня сладчайшими словами и нежнейшими прикосновениями. Енош окончательно сломил мою выкованную ненавистью броню, оставив мое холодное умолкшее сердце беспомощным и беззащитным.

Теперь его маска вернулась на прежнее место и, кажется, сделалась железной, какая судьба будет ожидать меня, когда Енош проснется?

Пальцы снова потянулись к животу, раздвигая перья, подбираясь к бередящему раны хлопку.

– Я хочу, чтобы это исчезло. Мне все еще больно, невыносимо больно. Думаешь, он действительно сохранит раны навеки?

– Ах, девка, все будет хорошо. – Слова женщины капельку облегчили давящий страх, но лишь до тех пор, пока она, остановившись, не вытянула руку, закатав повыше рукава своего клетчатого платья. – Ну, покуда ты готова к худшему.

Кислая желчь обожгла мне горло при виде глубоких порезов, красными браслетами окольцевавших запястья Орли.

– Ты никогда раньше не показывала мне…

– Потому как ты не спрашивала, как я умерла, – сказала она, аккуратно прикрыв раны, и снова двинулась к мосту. – Ах, как злился хозяин, когда у него отняли маленькую леди с округлившимся пузом. О, я предупреждала его, но кто ж слушает старую Орли? Присматривать за ней было все равно че пасти стаю блохастых кошек.

– И что сделал Енош?

Пожав плечами, служанка пересекла тронный зал.

– Тащил меня за своей лошадью, пока Эйлам не пришел за моим дыханием.

Мышцы мои напряглись при звуке этого имени, а ноги сами собой остановились перед первой дырой в том мосту, что вел к Солтренским вратам.

– Если выйду наружу и Енош проснется, он подумает, что я пытаюсь сбежать.

Пышные формы Орли затряслись от смеха.

– Неважно, в какую сторону ты подашься, девка, в конце ты всегда окажешься в его лапах. Если б хозяин хоть чуток боялся, че ты смоешься, он бы не дрых сутками напролет.

Ссутулившись, я кивнула и потащилась за ней, огибая дыры в ветхом мосту. Смерть стала моим ошейником. Бледный двор – моей клеткой. А моей цепью?.. Давление в груди, невидимая сила, вынуждающая меня вернуться.

Давление нарастало по мере того, как я продвигалась вдоль извилистых каменных стен, за которыми щебетали птицы. Эфенские врата располагались на спуске, а этот туннель выводил прямиком на бескрайнее ярко-зеленое поле, где колыхались на пронизывающем ветру высокие травы.

Я заморгала, отвернувшись к вратам, привыкая к резанувшему глаза яркому свету. Ветер мигом растрепал мои волосы, швырнул в лицо не вполне отмывшиеся от краски, но уже все-таки светлые пряди и разбился о скалу, разлетевшись десятком сквозняков.

Арочный проход в горе с обеих сторон стискивали скальные выступы, тянущиеся по пышным лугам, насколько хватало глаз, соединяясь вдали в неровные серые цепи.

Я вскинула руки, потянувшись к безоблачному небу, стараясь не обращать внимания на то, как солнце подчеркнуло черноту сосудов, змеящихся под моей кожей.

– Кажется, что я почти могу до него дотронуться.

Орли, улыбнувшись, взобралась на валун и похлопала по согретому солнцем камню, приглашая присоединиться к ней:

– Живые называли энту гору Брокенберг. То бишь Кусковой горой.

Гравий захрустел под моими ногами, когда я подошла к Орли, присела рядом – и аж застонала от наслаждения, когда ладони мои легли на теплый, почти горячий камень.

– Тут говорили на другом языке?

– И не на одном. – Взгляд старухи блуждал по ландшафту, совершенно пустынному, если не считать небольшой отары овец, лениво жующих траву, пробившуюся между камней неподалеку от нас. – Маленькая леди могла читать стихи на четырех разных языках.

– Как ты попала сюда?

– Мои родители прибыли в эти края на корабле, поступив на службу в богатое поместье.

Она прищурилась, и я попыталась проследить за ее взглядом, но не различила ничего, кроме серых и зеленых пятен.

– Здесь так высоко, а я не вижу ни единой деревни. Ни городов. Ни дорог.

– О, они есть, коли знать, где искать. – Губы Орли сжались в тонкую полоску, и она прихлопнула муху. – Замок Гергенхейм, город Штайнау, Герцогская дорога, соединяющая их… Они там, спят под одеялом из лоз и терний.

Неужто такая же судьба ждет и земли за Эфенскими вратами? Или Енош просто убьет всех мужчин, которым не повезло носить имя Элрик, полагая, что… Кстати, что именно он думает? Сколько бы я ни размышляла над его словами, они все равно оставались какой-то запутанной бестолковщиной.

– А здесь, похоже, уже почти лето. – Еще одна странность – такая же, как пурпурный цветок, который я выдернула из щели между камнями. Там росло еще много таких – без всякой земли. – Кто такой Джоа?

Орли слегка наклонила голову, искоса глянув на меня.

– Ты не помнишь, девка? Я ж говорила те как-то, на помосте. Капитан Мерток.

Я вздрогнула.

Капитан Джоа Мерток.

– Верно. – Где-то под ребрами болезненно кольнуло. – Ты упомянула об этом всего лишь раз, а Енош редко удосуживается называть кого-то по имени, вот я и забыла.

Енош произнес это имя, когда не поверил в то, что я считала себя беременной. Когда угрожал выследить Элрика и вплести его в трон.

Как сделал с тем капитаном…

…который касался того, что принадлежало Еношу.

В висках заломило от напора завертевшихся в голове вопросов. Что это значит? Что Джоа и Ньяла стали любовниками после того, как капитан увез ее? В таком случае, получается, угрозы Еноша обретают смысл? И его безмерное разочарование? И острое недоверие?

Разум мой, потрясенный криком Еноша и сокрушительной правдой о моей беременности – точнее, об отсутствии таковой, – воспринял слова бога как порожденную яростью бессмыслицу. Но дело было не только в ярости, так?

Бог ревновал.

Впрочем, один факт ставил данный вывод под сомнение. Если Ньяла и Джоа действительно воспылали друг к другу страстью, почему же мужчина перерезал ей горло, когда Енош настиг их? Неужто чувство долга перед лордом Тарнемом перевесило любовь капитана?

«Капитан Мерток перерезал ей горло, чтобы… отомстить, – зазвучал в моей голове голос Еноша, и я не забыла, как он запнулся на середине фразы, когда рассказывал мне эту историю на пути в Айренсти. – Ее душа улетела быстрее, чем я смог что-либо предпринять».

У меня перехватило дыхание.

Быстрее, чем он смог что-либо предпринять.

Енош как-то объяснил мне, что души уходят медленнее, когда смерть наступила внезапно. Означает ли это, что Ньяла предвидела свою гибель? Потому что ее смерть была… Какой? Ожидаемой?

Или даже запланированной?

Неужели она так безнадежно влюбилась в капитана, что предпочла смерть возвращению к Еношу? От одной этой мысли меня бросило в дрожь, рука прижалась к животу, а душу пронзила мучительная боль. Я никогда бы не обрекла своего ребенка на смерть из-за запретной любви или…

Нет никакого ребенка.

Рука упала. Какое я имею право горевать о ребенке? Какое имею право полагать, что понимаю, каково это – умирать с младенцем в животе?

Никакого.

Я поерзала на валуне и повернулась к Орли:

– Когда лорд Тарнем отослал свою дочь с капитаном, эти двое влюбились друг в друга?

Старуха застыла, точно окаменев, – лишь ветер трепал выбившиеся из косы седые волосы. На бледной коже вокруг ушей виднелись первые пятна гнили. Ее внезапную неподвижность я восприняла как подтверждение моей догадки. Значит, я права.

– Коли хочешь как лучше, девка, не заводи таких разговоров на Бледном дворе.

Лучше – для кого?

Енош знал об измене Ньялы и о том, что она так и не полюбила его – зато полюбила другого. Иначе отчего он упомянул Джоа и Элрика в одном предложении, угрожая сделать со вторым то же, что и с первым?

Проклятый дьявол, я сама загнала себя в навозную кучу. Енош обвинил меня в предательстве – в том единственном преступлении, которое считал самым тяжким и судил суровее любого другого, – а кроме того, еще и в неверности.

Так могу ли я винить его?

Обжегшийся на молоке дует на воду, сказали бы смертные, но поговорка эта, похоже, справедлива и в отношении моего мужа-бога. В моем животе нет ребенка, а значит, я не могу объяснить ту радость, которую чувствовала, когда мы оба пребывали в ужасном положении. Мне бы удалось оправдать разве что свою задержку, но и эти объяснения, пожалуй, в данном случае больше походили на предлог.

Потому что я действительно сомневалась.

И сомнения стоили мне всего.

Я потеряла цель.

Жизнь.

Доверие мужа.

Как часто случается с подозрительными умами, Енош сочинил собственное объяснение всему случившемуся, вполне разумное с точки зрения мужчины, уже пережившего подобное… Он вообразил другого мужчину.

Я мысленно рассмеялась.

Небеса, как будто мне было нечем больше заняться, кроме как искать себе еще одного мужика. Бог ли, смертный ли – от них всегда одни только неприятности.

Я вздохнула.

– А почему Джоа перерезал ей горло?

Орли едва заметно покачала головой и махнула рукой, отгоняя гудящих вокруг нее мух, собравшихся уже в небольшой рой.

– Не поминай, девка, старое.

Я подтянула колени к груди, не позволяя ветру отбирать у меня солнечное тепло.

– Она не хотела возвращаться к Еношу, вот и попросила Джоа убить ее, да?

Возможно, Ньяла никогда и не хотела ребенка? Ее история приводила меня в замешательство, подбрасывая кусочки головоломки, которые никак не желали складываться, как бы я их ни крутила.

Я смотрела на Орли, но та упорно молчала, не давая ответа. Спрашивать Еноша… Нет, я не настолько глупа. Да он, пожалуй, озвереет при одном лишь упоминании об этом и превратит все в уму непостижимую загадку, которую я никогда не разгадаю.

Если только не спрошу Джоа…

Вены под кожей вдруг загудели, и мне даже на миг показалось, что в них запульсировала кровь. Но нет, это всего лишь тепло камня. Если я когда-нибудь устану от состояния вечного разложения, то, возможно, докопаюсь до правды, но не раньше, чем каким-нибудь образом успокою своего разгневанного мужа. Вот только каким? Как довести до него мои ошибочные, но искренние рассуждения?

Наконец Орли тяжело поднялась, кряхтя и отдуваясь.

– Лучше нам вернуться, пока мухи нас не загрызли. Настырные твари.

Я поспешила следом за ней обратно на Бледный двор, отмахиваясь от насекомых, так и норовящих усесться на мои губы.

– Ничего, скоро они от нас отстанут, принявшись за дохлых зверей, или…

Я запнулась, замерев у края моста. Абсолютно целого. Все давешние дыры были дотошно заделаны белейшей костью. Нигде не осталось ни единого мертвого животного – и от этого зрелища все у меня внутри перевернулось вверх дном.

Мой муж проснулся.

Глава 4

Ада

Я застыла на мосту, точно парализованная. Потом взгляд мой нерешительно двинулся с белых костяных заплат на помост. Енош восседал на своем троне, леденя Бледный двор своим жутким присутствием.

В уши толкался призрачный стук сердца, подстрекая бежать. Но инстинкт, влекущий меня к мужу, оказался сильнее – то было какое-то первобытное желание, укоренившееся в моей душе, побуждающее меня приблизиться, и неважно, что разум при этом надрывался, выкрикивая предостережения.

Подойди к своему хозяину.

Его приказ эхом отозвался во мне, ускоряя шаги: я уже шла по мосту, хотя ногти мои и впились в ладони. Что он сделает? Велит встать на колени и сунет член в мой рот? Развернет меня и оттрахает в задницу, разрывая там все, а потом выйдет и кончит мне на лицо? На раны под моим пупком? Я боялась, что он может сделать все это и еще что-нибудь и того хуже…

Но еще больше я боялась, что он не сделает ничего.

Я не помнила, как поднялась на помост, – мысли мутились от опустошающего трепета и невыносимого томления, от понимания того, что я осознанно иду навстречу всяческим бедам и готова принять их ради тепла, что даровал бы мне Енош.