Хроники Аальхарна: Изгнанник. На границе чумы. Охота на льва

– Я помню этот день так, словно он был вчера, – сказал отец Гнасий. Он тоже любил этот рассказ. – Да и погода была такая же, как вчера: осень и дождь, слякоть, листья под ногами… Я возвращался из поселка, ходил читать отходные молитвы по умирающему. Был уже поздний вечер, кругом сгустилась тьма, и я шел к монастырю осторожно и медленно, чтобы не сбиться во мраке с дороги. Но внезапно по небу разлился сиреневый огонь, и стало светло, как в самый ясный полдень. Однако это был ледяной, беспощадный свет, в нем не было ничего, присущего нашему грешному миру, это был свет горний, известный нам из молитв и откровений святых подвижников.

Я упал на колени и стал молиться Заступнику, прося пощадить мою душу, если это все-таки соблазн Змеедушца. Но небесное знамение прекратилось так же внезапно, как и началось. Снова стало темно, снова пошел дождь, а я выпрямился и увидел на дороге тебя. Минуту назад на том месте никого не было. Ты сидел в грязи и смотрел по сторонам, словно не мог понять, как попал сюда. Я подошел ближе, теряясь в догадках: кто же ты такой и откуда взялся?

– А потом вы увидели цвет моих глаз, – едва слышно произнес Шани.

Отец Гнасий кивнул и посмотрел на духовного сына – его глаза были насыщенно-сиреневыми. С годами их буйный оттенок несколько поблек, но аметистовый взгляд по-прежнему производил значительное впечатление, особенно на тех, кто встречался с Шани впервые.

– Да, – сказал отец Гнасий. – И я внезапно понял, что мне нечего бояться, – словно Заступник шепнул мне на ухо, что ты никому не причинишь вреда. Я спросил у тебя, кто ты и как тебя зовут, и ты заговорил на странном отрывистом наречии, похожем на говор варваров с Дальнего Востока, а потом заплакал.

– И вы взяли меня за руку и отвели в монастырь, – задумчиво проговорил Шани, словно пребывая умом и сердцем в событиях пятнадцатилетней давности. Он будто снова брел под дождем за отцом Гнасием по раскисшей осенней дороге к резной громадине монастыря и пытался о чем-то рассказать ему на незнакомом языке. А у ворот их ждала перепуганная братия, которая на все лады обсуждала небесное знамение: чтобы понять, о чем они говорят, не требовалось знать язык.

– Ты был ужасно голодный, – улыбнулся отец Гнасий. – Я подумал, что если у всех посланников Заступника такой славный аппетит, то монастырских запасов нам точно не хватит. Потом ты заболел и несколько дней пролежал в горячке. А я написал письмо в столицу, рассказал о сиреневом зареве и о тебе. Заступник ведь явил чудо, и я не смел его сокрыть. Это хуже, чем ересь.

– А потом я научился говорить, но все равно не смог рассказать ничего толкового, – с грустью произнес Шани.

Отец Гнасий ободряюще похлопал его по руке.

– Заступник милостив. Однажды ты вспомнишь, кто ты и где твой настоящий дом.

Сиреневые глаза словно заволокло легкой дымкой. Отец Гнасий подумал, что Шани на самом деле прекрасно все помнит и знает, только предпочитает хранить молчание. Что, если все эти годы он принимал порождение Змеедушца за дитя Заступника? От этой неожиданной мысли отец Гнасий вдруг ощутил мгновенный холод, охвативший его тело.

– Сейчас мой дом здесь, – промолвил Шани с глубокой искренностью, и эта сердечность словно обогрела настоятеля. – Но душа и долг зовут меня дальше. Отец Гнасий, вы дадите мне благословение на должность декана?

– Дам, – кивнул настоятель. – Ты привез то, что нужно?

Шани утвердительно качнул головой и извлек из внутреннего кармана видавшего виды камзола небольшую деревянную шкатулку. Открыв ее, отец Гнасий увидел изящный серебряный перстень с аметистом и письмо на свое имя. Взломав печати, он прочел, что патриарх всеаальхарнский Кашинец запрашивает его благословения, как воспитателя и наставника претендента, на то, чтобы Шани Торн, брант-инквизитор и послушник монастыря Шаавхази, занял почетную и многотрудную должность декана инквизиции.

Отложив письмо, отец Гнасий взвесил перстень на ладони и сказал:

– Эта вещь, сын мой, есть знак твоего вечного и добровольного обручения с истинной верой. Готов ли ты служить Заступнику, карать его врагов и нести невеждам свет его знания? Трижды и три раза спрашиваю: готов ли?

– Трижды и три раза отвечаю: готов, – глухо откликнулся Шани.

– Готов ли ты терпеть нужду, болезни и горечь ради вечного торжества Его истины и славы?

– Готов.

Отец Гнасий взял Шани за правую руку и надел ему перстень на безымянный палец.

Обряд завершился, и несколько томительно долгих минут они молчали. Затем настоятель обвел Шани кругом Заступника и сказал:

– Вот и все, ваша неусыпность. Поздравляю с вступлением в должность, примите мое последнее благословение. Теперь по сметам о рангах в духовной иерархии вы стоите выше меня.

– Мы служим одному господину, отче, – произнес Шани и благодарно сжал его руку. – Спасибо вам.

* * *

Теперь можно было не торопиться, рискуя на полном ходу сверзиться с лошади и, свалившись в канаву, сломать шею. После дня пути под дождем Шани устроился на ночлег в одной из десятков мелких таверен, рассыпанных вдоль Пичуева тракта, и посвятил вечер отдыху возле камина, воспоминаниям и размышлениям.

Отец Гнасий был прав: Шани все помнил. Он вообще редко что-либо забывал. Вот и теперь давний весенний день, в который он совершил убийство, снова всплыл в его памяти во всех красках, звуках и ощущениях. «Вот только кому от этого легче?» – хмуро подумал Шани и принялся рассматривать сиреневую глубину в аметисте своего перстня. Извивы серебра в точности повторяли мотивы аальхарнских обручальных колец; впрочем, вступать в брак Шани уже не придется.

– Ну и хорошо, – сказал он вслух. – Максим Торнвальд в свое время женился, и к чему это привело?

Аметист едва заметно потемнел, словно нахмурился, не понимая, что происходит и на каком языке говорит его новый хозяин. Не объяснять же ему, что где-то далеко-далеко есть планета Земля, и на одной шестой части тамошней суши в ходу как раз тот самый русский язык, который отец Гнасий столь небрежно сравнил с речью дальневосточных варваров. Ничего общего, кстати говоря.

Шани поправил перстень и смахнул с камня едва заметную пылинку. Зачем задумываться о прошлом, когда и в настоящем у его неусыпности декана всеаальхарнского хватает хлопот и забот?

Шани поудобнее устроился в кресле и стал прикидывать дела на ближайшее время. К привычной работе в инквизиции и академиуме добавятся гражданская цензура и забота о духовном воспитании принца и принцессы. Придется не только выявлять и истреблять еретиков и колдунов, но и ходить в театры и вычеркивать из пьес намеки на ересь и вольнодумство, а актеры и режиссер будут смотреть на него с почтительным страхом и мысленно посылать самые невероятные по изобретательности проклятия.

Помимо разбора богословских споров, где подвижничество и разум соседствуют с ересью, придется наставлять наследную чету на путь добродетели. Луш, засидевшийся в принцах и уставший ждать корону, примется по-простому предлагать выпить, как предлагал уже не раз и не два, а принцесса Гвель, не приученная дворцовым воспитанием говорить без спроса и позволения, просто станет смотреть на него огромными голубыми глазами.

– Мило, – сказал Шани. – Очень мило.

Отец Гнасий был прав, не догадываясь о своей правоте. Шани прекрасно все помнил. Сейчас, сидя в кресле возле камина, он впервые в жизни захотел напиться так, чтобы забыть минувшее навсегда, вычеркнуть из памяти и никогда не вспоминать ни лютого взгляда отца в зале суда, ни вынесенного приговора, ни ссылки сюда, на самую окраину Вселенной.

За окнами шел дождь, и мутные желтые глаза двух фонарей возле входа в трактир напрасно таращились сквозь водяную сеть, силясь разглядеть хоть что-то. И чем еще заниматься в такую погоду, кроме выпивки и воспоминаний?

Шани поднялся с кресла и энергично повел плечами. Трактирщик внизу наверняка еще не спит, и у него найдется пара бутылей крепкого. Чтобы хотя бы на время скрасить неприглядное положение вещей, этого хватит с лихвой.

* * *

Выпускной курс академиума инквизиции в составе шестерых бойких, энергичных и самоуверенных молодых людей, которые смогли доучиться до последнего года, с увлеченностью и искренним пылом допрашивал ведьму. Судя по звукам, доносившимся из допросной, к дыбе прибегать не пришлось: ведьма предпочла начать говорить сразу же, при первом взгляде на пыточные инструменты.

Шани присел на табурет в предбаннике и, оставшись незамеченным, стал слушать. Речь шла об оргиях на шабаше, и Шани невольно пожалел своих целомудренных воспитанников, которым приходилось внимать речам, уместным разве что в борделе. Впрочем, молодые люди не жаловались, а с интересом ловили каждое слово.

– И тогда демон разложил меня на навозной куче, – повествовала ведьма с интонациями, что сделали бы честь ведущей театральной актрисе, – и отъестествовал самым жестоким образом. Дважды. А срамной орган у него был в четыре локтя длиной!

Юные инквизиторы дружно присвистнули и удивленно зашептались. Шани прикинул – такой орган доставал бы ему до щиколотки. Смешно.

Он поднялся с табурета и прошел в допросный зал.

Дыба действительно не использовалась: ведьма упоенно рассказывала о своих приключениях, будучи просто прикованной к стене – обычная поблажка для тех, кто желал чистосердечно и искренне сознаться в грехах. За всю практику Шани таких находилось очень и очень немного. А практика за десять лет работы в инквизиции у него была весьма обширная: он успел пообщаться и с еретиками, которые слишком вольно толковали Священное Писание, и с колдунами, подписавшими договор с нечистой силой, и с деревенскими ведьмами, которые наводили порчу на соседей.

– Ответь, женщина, – сурово произнес Шани, – было это с тобой во сне или наяву?

Академиты обернулись на голос и радостно заулыбались – обрадовались появлению наставника.

Ведьма выпучила глаза и замогильным шепотом произнесла:

– Истинно наяву, ваша милость! Истинно!

Шани усмехнулся и выразительно произнес:

– Согласно Допросному кодексу инквизиции, в случаях сношений с демонами первым делом следует проверить ведьму на предмет виргинального состояния. Проверяли?

Академиты смущенно пожали плечами. Староста курса Ванош принялся шуршать листками приписных свидетельств, и вдруг на его щеках вспыхнул стыдливый румянец.

– Невинна, – произнес он и едва не выронил листки.

Только что шептавшиеся академиты умолкли и стыдливо опустили головы: надо же, проворонили такую важную вещь…

Шани обвел их взглядом и сказал:

– Дети мои, ну сами-то подумайте. Разрывов органов нет. Старая дева. Фантазии взыграли не на шутку, только и всего. И средство от них одно – срочно замуж. Всю одержимость как рукой снимет.

На растерянных и несчастных академитов было жалко смотреть. Но Михась, который пришел на обучение пешком из загорского захолустья, здоровущий и лобастый упрямец, похожий на бычка, не пожелал сдаваться и произнес:

– А в «Посланиях Филикта» сказано, что одержимость уже есть ересь, ибо Заступник не отдаст истинно верующего на откуп злу. Тут богохульством пахнет.

– Тут пахнет тем, что кое-кто в бане две седмицы не был, – парировал Шани.

Михась действительно не слишком любил водные процедуры и сразу же надулся, став еще больше похожим на крупнолобого упрямого теленка.

– Ваша задача – искренне служить Заступнику и выявлять ересь и богохульство. Но ваше рвение не должно застить вам глаза и превращать в слепцов, которые не видят, что идут в яму. И так уже разговорчики разные ходят…

– А мы этим разговорщикам язычки-то поотрезаем! – звонко воскликнул Хельгин и радостно улыбнулся.

Шани улыбнулся в ответ и дружеским жестом приобнял его за плечи.

– Ты на ком жениться-то будешь, если всем языки поотрезаешь? – спросил он.

Академиты дружно расхохотались, а Хельга подарила Шани сердитый зеленый взгляд из-под пушистых темных ресниц.

– Ладно я уже погиб для семейной жизни, ну а вы-то…

Академиты некоторое время с восторгом рассматривали аметистовый перстень на правой руке наставника, а затем Михась радостно воскликнул:

– Ура! Декану Торну – тройное ура!

И допросная потонула в радостных возгласах. Даже ведьма заулыбалась, поняв, что ничего дурного с нею не сделают.

Шани смущенно кивнул своим мыслям и велел академитам отправляться в аудиторию на лекцию, а перед этим поблагодарить многоуважаемую девицу Керр, добровольную помощницу сыскного отдела, которая столь талантливо изображала одержимую. Академиты разочарованно вздохнули – опять тренировка, опять ненастоящая еретичка – и подались из допросного зала.

Хельга задержалась, помогая Шани освобождать мнимую ведьму от оков, а потом, когда девица Керр поклонилась и убежала приводить себя в порядок, негромко промолвила:

– Наставник, я так рада, что вы вернулись.

– Рад, – поправил Шани. – Ты рад.

Хельга кивнула. Все эти годы она старательно выполняла его наказ и в самом деле смогла стать лучшим академитом. Сперва Шани боялся за нее, но постепенно страх ушел.

– А вы нас не бросите? – спросила она, выходя следом за Шани из допросной и направляясь к лестнице, ведущей к лекционным залам. – Теперь же вы декан и все такое…

– Не брошу, – заверил ее Шани. – Ваш курс доведу до выпуска, а там видно будет. А у тебя все те же планы?

– Те же, – серьезно промолвила Хельга и посмотрела на Шани проникновенно и грустно. – Я от своего не отступлюсь, вы же знаете.

Возле аудитории Шани терпеливо поджидал гонец с письмом от государевой фамилии на имя новоиспеченного декана. Шани взломал печати и прочел, что принц Луш будет счастлив видеть его нынче вечером на семейном рауте – двадцать два человека, самый близкий круг.

Видимо, выражение его лица изменилось, потому что Хельга встревоженно спросила:

– Дурные новости?

– Нет, – усмехнулся Шани и подтолкнул ее к лекторию. – Просто новые обязанности.

Почему-то у него появилось ощущение, что дурные новости будут потом. Обязательно будут.

* * *

– А где вы родились, ваша неусыпность?

Вечерний светский раут у принца напоминал собрание старых приятелей-выпивох, которые никогда не упустят случая пропустить стаканчик-другой. Луш, в компании министра обороны и двух генералов, со вкусом и почтением отдавал должное вину из отцовских погребов; группа молодых фаворитов из ближнего круга бурно и со знанием предмета обсуждала смуглые ляжки некой Мардины; в углу дремала сводня Яравна, периодически бросая на фаворитов острый взгляд из-под густо накрашенных ресниц, а принцесса Гвель занималась тем, что, не глядя на пяльцы, вышивала цветок. Цветок получался похожим на паука.

Шани задумчиво наматывал на палец алую нитку и думал о том, что принцессе, наверно, не очень-то сладко живется в браке.

– На севере, ваше высочество, – произнес он. – Я рано потерял родителей и воспитывался в монастыре.

Гвель посмотрела в сторону супруга, который слушал очередную военную байку чуть ли не с раскрытым от удивления ртом, и сказала:

– У вас интересный выговор. – Игла в очередной раз вонзилась в одно и то же место вышивки, и принцесса смущенно произнесла: – Это ничего, что я так по-простому с вами говорю?

– Говорите так, как вам нравится, – постарался приободрить ее Шани. – Я ценю искренность, а не куртуазность.

Гвель вздохнула и убрала вышивку в сумочку для рукоделия. Нитка в пальцах Шани разорвалась окончательно.

– Наверно, из меня получится плохая государыня, – негромко промолвила Гвель, словно говорила сама с собой. Внешне она была совершенно спокойна, как обычно, но длинные пальцы, сплетенные в замок, побелели от напряжения. – Жене ведь положено слушаться мужа, ценить его и уважать…

Шани снова взглянул в сторону принца. Тот увлеченно опустошал уже седьмую кружку южного пенного вина. Да, пожалуй, принцессу в чем-то можно и понять: трудно ценить и уважать такого мужа, который напивается до зеленых кизляков и, по устойчивым слухам, недурно проводит время в компании фрейлин собственной супруги. Хотя в последнем Шани крепко сомневался: Луш явно предпочитал выпивку женскому полу.

– Я вижу, что вам очень одиноко, – сказал Шани. – У вас нет здесь близких людей, а занятия, положенные принцессам по статусу, наводят на вас страшную скуку. Вышивка вас не интересует, а книги из библиотеки, предназначенные для просвещения благородных девиц, нагоняют на вас нешуточную зевоту.

Гвель посмотрела на него так, словно увидела впервые. Шани заметил, что на ее бледном кукольном личике появился живой интерес, а во взгляде – осмысленность.

– О вас говорят, что вы читаете в душах, – проронила принцесса. – Это правда, мне в самом деле скучно и одиноко. Скажите, вы действительно святой?

Шани смущенно отвел взгляд. О его праведной жизни в столице ходили совершенно неправдоподобные слухи. Рассказывали, например, о положенной людям его статуса практике самобичевания ради смирения: соседи с испуганным восторгом говорили, что Шани хлещет себя плеткой каждый божий день. О том, что он с упоением лупцует плеткой собственный диван, никто, разумеется, не знал. И честь соблюдена, и шкура не страдает.

О принцессе, впрочем, тоже болтали разное, поговаривали даже, что она слабоумная. Впрочем, это было неправдой. Некрасивая девушка, воспитанием и образованием которой никто сроду не занимался, невольно выделялась простодушием и наивностью на фоне остальных обитателей дворца. Впрочем, Шани несколько раз замечал в глазах принцессы необычный хитрый блеск, словно эта молодая женщина была совсем не той глупышкой, за которую ее принимали. Под маской дурочки будто скрывалось другое существо: алчное, взбалмошное и непредсказуемое. Шани подумал, что, попади Гвель в умелые руки, и Лушу останется только рога полировать. Впрочем, таких рук во дворце пока не находилось.

– Я не святой, ваше высочество, – сказал Шани. – Если Заступник в своей великой милости простит хотя бы часть моих грехов, то я стану вечно благодарить его за это.

Принцесса кивнула, словно его слова только подтвердили то, о чем она догадывалась.

– Вы ведь поможете мне? – спросила она. – Мне больше не с кем поговорить…

– Знаете что? – сказал Шани. – Приходите в мою библиотеку при инквизиции. Я подготовлю для вас интересные книги. Сами убедитесь, что чтение – очень занимательное дело.

Гвель опустила голову.

– Я не слишком хорошо читаю, – смущенно призналась она.

Шани не удивился: среди аальхарнской знати вообще было немного грамотных, а уж о том, чтобы обучать грамоте женщин, мало кто помышлял. Для девушки из порядочной семьи было важнее выйти замуж, чем прочесть книгу. Да и вообще кому нужна ученая жена, умнее мужа?

– Вы меня научите?

Шани собрался было утвердительно кивнуть, но в это время двери распахнулись, и в зал вошел государь Миклуш собственной персоной – высокий крепкий старик в белом камзоле, с тяжелой тростью в руке. Собравшиеся дружно встали и почтительно склонили головы. Шани поймал взгляд, каким принц посмотрел на трость, и подумал, что сей предмет не раз и не два гулял по спине наследника аальхарнского престола.

– Весело тут у вас, – сказал государь с явным неудовольствием, взглянув на батарею пустых бутылей. – Все развлекаетесь, нет бы делом заняться. Гвель, голубушка, государыня говорила, что хочет с тобой посекретничать.

Принцесса низко поклонилась и, подхватив бисерный мешочек со своим рукоделием, выпорхнула из зала. Шани подумал, что государь очень вовремя пришел на выручку невестке, и тут строгий взгляд серых глаз остановился на нем самом.

– Я по вашу душу, декан, – негромко, но весомо произнес Миклуш. – У меня есть к вам небольшой, но серьезный разговор.

Шани с достоинством поклонился и приблизился к государю. Фавориты принца смерили декана любопытствующими взглядами, в которых практически не было хмеля.

«Вот тебе и выпивохи», – подумал Шани и сказал:

– К вашим услугам, сир.

– Идемте, – проронил Миклуш.

Вдвоем они покинули зал, и, когда закрылась дверь, Шани услышал за нею нахлынувшую волну голосов: видимо, гостям принца стало очень интересно, что понадобилось старику от новоиспеченного декана.

По пути Миклуш молчал, а Шани не подавал голоса: дворцовый этикет был по этому поводу очень строг, да ему и нечего было сказать. Они миновали несколько выстуженных, нетопленых залов и переходов, в которых не было никого, кроме неподвижных охранцев да гулявшего вдоль стен звонкого эха, и в конце концов оказались в дальней части дворца, в которой Шани никогда не бывал и сейчас засомневался в том, что сумеет найти дорогу обратно. По всей видимости, это крыло здания было необитаемым: пол здесь давно не мели, старые дырявые гобелены, на которых вряд ли можно было что-то разглядеть, сиротливо болтались на стенах, и ветер вольно гулял по коридорам, насвистывая смутно знакомую мелодию.

Миклуш толкнул одну дверь, затем другую, и Шани вошел за ним в уютный, жарко натопленный кабинет.

– Личные покои моего батюшки, – пояснил Миклуш, опускаясь в огромное кресло старинной работы. Палка встала рядом, словно верный часовой. – Сюда никто не забирается (привидений боятся, что ли?), а я прихожу, чтобы отдохнуть и поразмыслить. Садись. Ничего, что я сразу на «ты»?

– Кому, как не вам, так говорить, государь? – скромно ответил Шани и сел на диван напротив.

Некоторое время они рассматривали друг друга, затем Миклуш шумно вздохнул и сказал:

– Интересные у тебя глаза. Бабам погибель.

Шани пожал плечами:

– Таким уродился. Ничего не поделаешь.

– Известное дело.

Государь протянул руку и взял со стола тощую папку с бумагами.

– Я читал письмо о Сиреневом знамении. Любопытно это все. Монахи болтают, будто бы ты дух небесный, посланник Заступника.

– Многое говорят, но не все из этого правда, – усмехнулся Шани. – Я посланник Заступника, я святой, я байстрюк настоятеля Шаавхази. Вам решать, кем я буду для вас.

Миклуш довольно ухмыльнулся в усы. Было ясно, что ответ превзошел все его ожидания.

– Молодец. Не ломаешься, не кокетничаешь и не стесняешься неприятной правды, – похвалил он. – Я давно за тобой наблюдаю. Да ты и сам это понимаешь. Иначе с чего бы тебе вдруг деканом стать? Брант-инквизиторов в столице довольно, есть из кого выбрать.

Шани кивнул. Он подозревал, что за его назначением стоит крупная персона, но не думал, что он оказался в фаворе у самого государя.

– Благодарю вас, сир, – с искренним теплом произнес Шани. – Я рад, что не остаюсь более в неведении о том, кто принял столь значительное участие в моей судьбе.

– Не благодари, – вздохнул Миклуш. – Мне это ничего не стоило, кроме утоления корысти.

Так. Это уже становилось интересным.

– В чем же корысть? – спросил Шани как можно более невозмутимо.

Миклуш вздохнул, провел ладонью по усам и промолвил нерешительно, словно стеснялся своих слов или боялся, что его неправильно поймут:

– Меня хотят убить.

Глава 6. Девушка с татуировкой

Шани проснулся оттого, что в дверь его съемной квартиры нетерпеливо и громко застучали. Открыв глаза, он сел в постели и некоторое время пытался понять, где находится и что происходит. Блаженная минута неведения после пробуждения быстро растаяла: он вспомнил вчерашний разговор с государем, и заботы вновь навалились на него всей своей тяжестью.

За окном занималось хмурое утро поздней осени, сыпала мелкая снежная крупка вперемешку с дождем, и далеко, в Бакалейной слободе, дворники стучали железом о железо, поднимая благочестивых бакалейщиков на раннюю молитву святому Власу. А здесь, в самом сердце столицы, в фешенебельном доме на площади Цветов было тихо, и никто даже не собирался просыпаться. День Заступникова воскресения, торопиться некуда, тем паче что последний сосед угомонился только час назад: в доме любили отмечать престольные и простые праздники и гулеванили почти каждый божий день.

Стук повторился. Шани поднялся с кровати и подошел к двери.

– Кто там?

Снаружи послышались долгий всхлип и жалобный вздох.

– Это я, Хельгин.

Шани открыл дверь, и Хельга тотчас же рухнула ему на грудь и разрыдалась. Высунувшись наружу, Шани убедился, что утренний визит не привлек внимания посторонних (при всей разгульности собственных нравов его соседи отличались невероятной и неуместной бдительностью по отношению к новоиспеченному декану в любое время дня и ночи), а затем задвинул засов и провел Хельгу в комнату. Та, судя по всему, пребывала в глубокой истерике: девушку трясло, она заливалась слезами и вряд ли понимала до конца, где находится. По подбородку стекала тонкая струйка крови из безжалостно искусанной нижней губы.

Усадив Хельгу в кресло, Шани быстро накинул халат, чтобы не смущать исподним свою неожиданную гостью, а потом подумал и закатил девушке пощечину, да такую, что эхо прокатилось по всей комнате. Голову Хельги мотнуло в сторону, и Шани ударил ее по другой щеке.