Последний дар утраченного рая. Поэты русской эмиграции 1920–1940-х годов

Оксана Смирнова

Последний дар утраченного рая

Поэты русской эмиграции 1920–1940-х годов

Предисловие

Поэзия русского зарубежья – это океан стихов, множество поэтов и несколько исторических эпох. Наш сборник посвящен поэтам послереволюционной волны эмиграции, и почти все включенные в него стихи написаны до Второй мировой войны. Они принадлежат эпохе, которую называют латинским словом Interbellum («между войн»), одновременно яркой, праздничной и трагичной для всей европейской культуры. И даже эта часть русской зарубежной поэзии будет представлена пунктирно, без намека на академическую полноту и объективность. Если говорить о принципах отбора, то мы старались выбрать самых ярких авторов и отобрать стихи, которые, с одной стороны, показали бы их индивидуальность, с другой – отразили и внешние, и внутренние особенности эмигрантской жизни, а кроме того, живо отозвались бы в душах наших современников, были бы им понятны и близки.

Когда ближе знакомишься с творчеством уехавших поэтов, начинает казаться, что из России разом уехал весь Серебряный век с его утонченной, хрупкой культурой, с отточенным владением техникой стиха, а главное – с привычкой мыслить, жить, дышать стихами. В России таких поэтов почти не осталось, и жизнь их складывалась трагически. Новые же авторы принадлежали другой эпохе и имели за редкими исключениями уровень культуры, не сопоставимый с уровнем предшественников. Между тем в эмиграции оказались тысячи поэтов, продолжавших или начинавших творить на том же высочайшем уровне, на каком в России оборвался Серебряный век.

Владимир Маяковский, восторженно принявший революцию и верно ей служивший, написал однажды горькие строки:

Хорошо у нас                   в Стране Советов.Можно жить,                  работать можно дружно.Только вот              поэтов,                        к сожаленью, нету —впрочем, может,                       это и не нужно.«Юбилейное», 1924

Среди оставшихся на родине есть несколько поэтов, которых сейчас все чаще называют великими. Возможно, они стали такими потому, что только их голосами Россия продолжала говорить о себе что-то главное.

Среди уехавших мы видим множество прекрасных, настоящих, состоявшихся поэтов, чьи голоса не обрели такой же силы. Их поэзия вынужденно говорила от лица достаточно узкого круга соотечественников, оставшихся без родины, их струны прозвучали чисто, но негромко. Но лирика быть громкой и не обязана. О жизни души обычно незачем кричать.

Итак, мы познакомимся со стихами поэтов только первой волны эмиграции – их творчество продолжило традиции Серебряного века. Стихи расположены «по старшинству» – по датам рождения авторов. По такому принципу составлена четырехтомная антология поэзии русского зарубежья «Мы жили тогда на планете другой…» (М: Московский рабочий, 1995), что дало возможность показать, из каких пластов состояла литература эмиграции и как она развивалась.

Сборник открывают стихи авторов, принадлежащих старшему поколению. Они сложились как поэты задолго до того, как в России разразилась катастрофа, имели в свое время громкую славу и признание. Вячеслав Иванов – один из «старших» символистов, критик с непререкаемым авторитетом и учитель молодых поэтов, в числе которых были Николай Гумилев, Анна Ахматова, Осип Мандельштам. «Стихийный гений» Константин Бальмонт – еще один из «старших» символистов; безупречный строгий реалист Бунин – почетный академик с 1909 года; «король поэтов» Игорь Северянин; два юмориста и сатирика – Саша Черный и Дон-Аминадо, которым журнал «Сатирикон» (СПб., 1908–1914) во многом обязан своей популярностью. Для всех них, исключая Бунина, время расцвета и восторженного признания осталось в прошлом, но творческий путь продолжался. Всем им пришлось в чем-то меняться, и некоторым это пошло на пользу. В литературной жизни русской эмиграции почти все они продолжали играть важную роль.

В сборнике нет стихов Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, которых тоже можно считать мэтрами в поэзии Серебряного века. В русском Париже, как прежде в Петербурге, они собирали у себя писателей, поэтов и художников, создав кружок «Зеленая лампа» (отсылка к пушкинской эпохе). Однако критические статьи и проза этих авторов, их участие в общественной жизни гораздо значительнее стихов, созданных в эмиграции. Не помещаем мы и стихи Марины Цветаевой: они уже давно и прочно вошли в культурный обиход по нашу сторону границ, их нет нужды «открывать» для читателей.

Сборник можно было бы составить по географическому принципу. Эмигранты первой волны покидали Россию разными путями, и таким образом возникло несколько центров русской культурной жизни за рубежом. Из Константинополя, куда с Белой армией бежали сотни тысяч людей, эмигранты потоками растеклись по странам, где принимали русских людей: в Югославию, Болгарию, Чехословакию, – там была возможность выжить и даже получить образование. Многие оказались в Аргентине – в основном казаки, готовые работать на земле. Для тех, кто уезжал или бежал прямиком на Запад, на какое-то время прибежищем стал Берлин; для тех, кто оказался на Востоке, – Шанхай и Харбин. Совсем немногие из этой волны до начала Второй мировой войны смогли добраться до США, но и там были свои литературные кружки и русские издания. Однако такое распределение материала не помогло бы создать цельную картину.

За мэтрами Серебряного века следуют авторы, которые начали печататься еще до революции, но по-настоящему состоялись только в эмиграции. Двое из них оспаривали титул лучшего поэта русского зарубежья – это Владислав Ходасевич и Георгий Иванов. Другие менее у нас известны, но в стихах каждого присутствует неповторимое своеобразие – при том, что темы их стихов во многом схожи. Все они пишут об утраченной России и пытаются осмыслить эмигрантскую судьбу. В их творчестве еще слышны отзвуки Серебряного века, но есть и поиск новых форм: это заметно и в последних стихах Владислава Ходасевича, и в поздних, уже послевоенных стихах Георгия Иванова.

Среди поэтов этого поколения несколько авторов выделяются не столько литературной, сколько человеческой судьбой. Авторы, о которых шла речь ранее, были свидетелями трагических событий, но стихи писали и те, кто в этих событиях активно участвовал. Среди воинов Белого движения были настоящие поэты: казаки Николай Туроверов и Александр Перфильев и «русский финн» Иван Савин (Саволайнен). Особое место среди них занимает мать Мария – Елизавета Юрьевна Скобцова, поэт Серебряного века. Во время Второй мировой войны мать Мария погибла в концлагере, так же как Раиса Блох и Юрий Мандельштам, чьи стихи включены в этот сборник.

В 1930-е годы жизнь русского Парижа была насыщенной событиями, яркой и внешне даже праздничной. Леонид Зуров, писатель, человек, близкий к семье Бунина, назвал Париж этих лет «веселым» для русской эмиграции и «жадным» и описывал его так:

«Казалось, зарубежные силы неисчерпаемы… Встречи художников на Монпарнасе, вечера в зале Лас-Каз, толстый литературный журнал, две независимые ежедневные газеты, много издательств. Центр зарубежной эмиграции. Шаляпин, Рахманинов, Глазунов, Коровин, Сомов, Бенуа… Куприн, Зайцев, Ремизов, Шмелев, Алданов и Мережковские… Множество всевозможных союзов, землячеств и объединений. Эмигранты Москвы, Петрограда, Киева, Харькова и Одессы. Живая история старой жизни, революции, Гражданской войны и всех эвакуаций. Рестораны, перекочевавшие из Константинополя, цыгане, которые певали у Яра и в Новой Деревне. Все бодры, полны надежд и возбуждения. Зима. Литературный сезон. <…> Елисейские Поля играли всеми огнями, легкое зарево стояло в небе. Ветер волновал пламя под Триумфальной аркой»[1]. Однако далеко не все прекрасно себя чувствовали в этом Париже. Чуткий Александр Вертинский – поэт и актер, исполнитель собственных «песенок» – переживал ту же эпоху как мучительный надрыв и чувствовал в общем веселье фальшь: за ним часто скрывалось отчаянье.

В вечерних ресторанах,В парижских балаганах,В дешевом электрическом раю,Всю ночь ломаю рукиОт ярости и мукиИ людям что-то жалобно пою.<…>Звенят, гудят джаз-банды,Танцуют обезьяныИ бешено встречают Рождество.А я, кривой и пьяный,Заснул у фортепьяноПод этот дикий гул и торжество.«Желтый ангел»

Подробнее Вертинский рассказал об этом времени в своих воспоминаниях «Дорогой длинною».

Особенно остро боль неприкаянного, обреченного существования без родной почвы ощущала эмигрантская молодежь. Подросткам, вывезенным из России, еще только предстояло найти свой путь в литературе. Самый известный автор этого поколения – Владимир Набоков, но он состоялся как прозаик, и мы не включили в сборник его ранние стихи. Наиболее талантливым поэтом эмигрантская критика называла рано умершего Бориса Поплавского. Полагают, что именно он дал название течению эмигрантской поэзии, к которому сам не принадлежал, но о котором отзывался высоко, – «парижская нота». Поплавский описал ее тремя словами: «торжественная, светлая и безнадежная».

Основатель этого направления – Георгий Адамович, поэт-акмеист, друг Николая Гумилева и Георгия Иванова, участник «Цеха поэтов», еще до революции издавший два сборника стихов. Он много писал о том, какими должны быть стихи. По его словам, творчество – это «правда слова, соединенная с правдой чувства». Главные темы в поэзии «парижской ноты» – одиночество, любовь и смерть, а за простыми точным словами всегда должен сквозить «трансцендентальный ветерок», и чтобы все слегка двоилось… Как говорил Георгий Адамович, «грусть мира поручена стихам».

Этому направлению принадлежало несколько поэтов из молодого поколения эмигрантов: Юрий Мандельштам, Ирина Кнорринг, талантливейший Анатолий Штейгер – все они рано ушли из жизни.

В сборнике представлено также несколько других поэтов первой волны эмиграции, шедших своим путем и не принадлежавших ни одному из направлений: Вера Булич, Юрий Одарченко, Лидия Алексеева. О каждом из них, как, впрочем, и вообще о каждом из поэтов, чьи стихи вошли в эту книгу, можно было бы написать отдельную новеллу, а о некоторых и целый роман, остросюжетный и захватывающий. Права была Ахматова, заметившая во время судебного процесса над Бродским: «Какую биографию, однако, делают нашему рыжему!» Поэту, чтобы состояться, необходима «био-

графия» – глубокий опыт жизни. Мы предлагаем читателям лишь краткие, пунктирные биографические сведения об авторах, с чьими стихами они познакомятся. Нам не удалось найти сведений о наследниках некоторых поэтов, приносим правообладателям глубочайшие извинения и просим их любезно откликнуться.

Судьбы поэтов были разными, но есть в них одна общая черта: все они больше всего хотели вновь оказаться на родине – хотя бы своими стихами. Это нужно не только поэтам, но и нам, читателям.

Вячеслав Иванов

(1866–1949)

Язык

Родная речь певцу земля родная:В ней предков неразменный клад лежит,И на́шептом дубровным ворожитВнушенных небом песен мать земная.Как было древле, – глубь заповедна́яЗачатий ждет, и дух над ней кружит…И сила недр, полна, в лозе бежит,Словесных гроздий сладость наливная.Прославленная, светится, звеняС отгулом сфер, звучащих издалеча,Стихия светом умного огня.И вещий гимн, их свадебная встреча;Как угль, в алмаз замкнувший солнце дня, —Творенья духоносного предтеча.1927

««У лукоморья дуб зеленый…»…»

«У лукоморья дуб зеленый…»Он над пучиною соленой Певцом посажен при луке, Растет в молве укорененный,Укорененный в языке.И небылица былью станет,Коли певец ее помянет,Коль имя ей умел наречь.Отступит море, – дуб не вянет,Пока жива родная речь.1944

Константин Бальмонт

(1867–1942)

Здесь и там

Здесь гулкий Париж и повторны погудки,Хотя и на новый, но ведомый лад.     А там на черте бочагов – незабудки,     И в чаще – давнишний алкаемый клад.Здесь вихри и рокоты слова и славы,Но душами правит летучая мышь.     Там в пряном цветенье болотные травы,     Безбрежное поле, бездонная тишь.Здесь в близком и в точном – расчисленный разум,Чуть глянут провалы, он шепчет: «Засыпь».     Там стебли дурмана с их ядом и сглазом,     И стонет в болотах зловещая выпь.Здесь вежливо холодны к Бесу и к Богу,И путь по земным направляют звездам.     Молю тебя, Вышний, построй мне дорогу,     Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом там.1929

Разлучность

Я с вами разлучен, деревья,    Кругом ненужный мне Париж,А там, где вы, вдали кочевьяЗвенящих пчел, улыбка девьяИ солнце – праздник каждодневья.    Зеленовейность, воля, тишь.А там, где вы, любая мушка    Звенит Создателю хвалы,Лесная вся в цветах опушка,И, одиноких грез подружка,Кукует гулкая кукушка    В душистом царстве нежной мглы.Я с вами разлучен, щеглята,    Что звонко пели мне в окно,Вся вольность от меня отъята,И все мое неволей взято,Мне помнится – я жил когда-то,Но это было так давно.1918

Иван Бунин

(1870–1953)

«И цветы, и шмели, и трава, и колосья…»

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,И лазурь, и полуденный зной…Срок настанет – Господь сына блудного спросит:«Был ли счастлив ты в жизни земной?»И забуду я все – вспомню только вот этиПолевые пути меж колосьев и трав —И от сладостных слез не успею ответить,К милосердным коленам припав.1918

«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…»

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.Как горько было сердцу молодому,Когда я уходил с отцовского двора,Сказать прости родному дому!У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.Как бьется сердце, горестно и громко,Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный домС своей уж ветхою котомкой!1922

Лидия Бердяева

(1874–1945)

Сон

Мне снилась русская зима,Сугробы снега в переулках.Полозьев хруст морозно-гулкий,Москва, укутанная в снег.И я иду и вспоминаюБылые зимы, былые дни,А хлопья снега завеваютМои шаги… Вот Кремль! Вот башни вековые,Часовни Иверской уж нет, Но золотом развалины сияют.Вся в золотом снегу,Иду и вижу:Косматая клячонка, сани,Ванька в шапке меховойКнутом мне машет:«Барыня? А, барыня!Садись! Куда везти велишь?»Куда? Пока – в Париж!Сентябрь 1939

Встреча

Месяц рогатыйНад хатой горбатойОбгорелой, осиротелой.Воет у хатыПес бесприютный,Осиротелый…Слышит месяц рогатый:«Вставайте, родные! Вставайте!Сына, солдата встречайте!В жарком бою убитого,В поле зарытого».Видит месяц рогатый:Один за другимВыходят из хатыВстречать солдата.Скрылся за гору месяц рогатый.Воет, воет у хатыПес бесприютный,Лохматый…Ноябрь 1943

Георгий Голохвастов

(1881–1963)

Свеча

Благой со строгими глазамиТемнеет Спас: благая Русь.Я вновь в былом… Опять молюсьЯ пред родными образами.Молитвы детские шепча…О чем же крупными слезамиТак плачет белая свеча?(Из сборника «Полусонеты», 1931)

Вьюга

Всю ночь мело. Бил ветер ставнейИ жутко плакал у окна…И, одинокая, без снаДуша томилась болью давней,Молясь все ярче, все страстней,Чтоб эта вьюга замела в нейИ самый след минувших дней.(Из сборника «Полусонеты», 1931)

«Всем жизнь моя была богата…»

Всем жизнь моя была богата:Любовью, песней и вином, —Так пусть же вечер за окном!Полны живого ароматаБылые сны, и их красуС собой, под грустный блеск заката,Я в сон последний унесу.1929

Владислав Ходасевич

(1886–1939)

«Я родился в Москве. Я дыма…»

Я родился в Москве. Я дымаНад польской кровлей не видал,И ладанки с землей родимойМне мой отец не завещал.России – пасынок, а Польше —Не знаю сам, кто Польше я.Но: восемь томиков, не больше, —И в них вся родина моя.Вам – под ярмо ль подставить выюИль жить в изгнании, в тоске.А я с собой свою РоссиюВ дорожном уношу мешке.Вам нужен прах отчизны грубый,А я где б ни был – шепчут мнеАрапские святые губыО небывалой стороне.23 апреля 1923

Берлинское

Что ж? От озноба и простуды —Горячий грог или коньяк.Здесь музыка, и звон посуды,И лиловатый полумрак.А там, за толстым и огромнымОтполированным стеклом,Как бы в аквариуме темном,В аквариуме голубом —Многоочитые трамваиПлывут между подводных лип,Как электрические стаиСветящихся ленивых рыб.И там, скользя в ночную гнилость,На толще чуждого стеклаВ вагонных окнах отразиласьПоверхность моего стола, —И, проникая в жизнь чужую,Вдруг с отвращеньем узнаюОтрубленную, неживую,Ночную голову мою.14–24 сентября 1922

Перед зеркалом

Я, я, я. Что за дикое слово?Неужели вон тот – это я?Разве мама любила такого,Желто-серого, полуседогоИ всезнающего, как змея?Разве мальчик, в Останкине летомТанцевавший на дачных балах, —Это я, тот, кто каждым ответомЖелторотым внушает поэтамОтвращение, злобу и страх?Разве тот, что в полночные спорыВсю мальчишечью вкладывал прыть, —Это я, тот же самый, которыйНа трагические разговорыНаучился молчать и шутить?Впрочем – так и всегда на срединеРокового земного пути:От ничтожной причины – к причине,А глядишь – заплутался в пустыне,И своих же следов не найти.Да, меня не пантера прыжкамиНа парижский чердак загнала.И Вергилия нет за плечами, —Только есть одиночество – в рамеГоворящего правду стекла.18–23 июля 1924

Пробочка

Пробочка над крепким йодом!Как ты скоро перетлела!Так вот и душа незримоЖжет и разъедает тело.17 сентября 1921, Бельское Устье

«Перешагни, перескочи…»

Перешагни, перескочи,Перелети, пере- что хочешь —Но вырвись: камнем из пращи,Звездой, сорвавшейся в ночи…Сам затерял – теперь ищи…Бог знает, что себе бормочешь,Ища пенсне или ключи.Весна 1921, 11 января 1922

Петр Потемкин

(1886–1926)

Переход

2Тропинка тоненькой веревкойМостится с кручи в глубину.Одна ошибка – шаг неловкий, —И приведет она ко дну.Но в ней спасенье. Иди же. Ну!Ты впереди с ребенком нашим,Я позади, как вьючный мул.От горьких чаш все к горшим чашамНас в эту бездну окунулКонтрабандистский караул.Ты помнишь вишенье и камни,И зыбкий мостик чрез ручей?Сказала все твоя рука мнеВ тот миг кончавшихся страстей,Где человек уже ничей.Еще усилие – и берег,Еще последний вздох – и лед!И сердце верит и не верит,И ждет, и уж давно не ждет…А вдруг она с ним не дойдет?И страшно тем, что нету страха —Все ужасом в душе сожгло.Пусть вместо лодки будет плаха,На ней топор, а не весло —Ах, только бы перегребло!И вот он, Днестр, закрытый в кручи,Как ход огромного крота,И первый лед, сырой, тягучий,И ветра из-за каждого кустаВсешелестящие уста.И лодки нет! И нет надежды,И я один! И ты одна!Но тихо открывает веждыРебенок, вспрянувший от сна…Нет, мы перебежим, жена!4Шуршит ледок,А сердце бьется…А вдруг челнокПеревернется.И берег нем,А сердце бьется…Не лучше ль тем,Кто остается?Ну, не смешно ль,Как сердце бьется…Утихла боль,Тоска уймется.Родная Русь,Как сердце бьется…Когда вернусьИ все вернется?1920

Эйфелева башня

Красит кисточка мояЭйфелеву башню.Вспомнил что-то нынче яРодимую пашню.Золотится в поле рожь,Мух не оберешься.И костей не соберешь,Если оборвешься.А за пашней синий лес,А за лесом речка.Возле Бога у небесКрутится дощечка.На дощечке я сижу,Кисточкой играюсь.Эх, кому я расскажуИ кому признаюсь.1926

Яр

Не помню названья – уплыло,Не помню я весь формуляр.Да разве в названии сила?Пускай называется: «Яр».Ценитель развесистой клюквы,Веселый парижский маляр,Две странные русские буквыНа вывеске выписал: «Яр».И может быть, думал, что этоФамилия древних бояр,Царивших когда-то и где-то, —Две буквы, два символа: «Яр».Окончил и слез со стремянки,И с песней отправился в бар…И тотчас досужие янкиПришли и увидели: «Яр».И в новой пунцовой черкескеБоярский потомок, швейцар,В дверях отстранил занавески,Чтоб янки вошли в этот «Яр».И янки вошли и сидели,И пили под звуки гитар,И ярко горели и рделиДве буквы на вывеске: «Яр».Их грабили много и долго,Но князь открывал им «Вайт-Стар»,Но пела княгиня им «Волгу»,И мил показался им «Яр».Приятно все вспомнить сначала,В каком-нибудь там слиппинг-кар,Как дама о муже рыдалаРасстрелянном там, в этом «Яр».Как, в рот запихавши кинжалы,Как гончая, худ и поджар,Какой-то забавнейший малыйПлясал в этом бешеном «Яр».1926

Игорь Северянин

(1887–1941)

Классические розы

В те времена, когда роились грезыВ сердцах людей, прозрачны и ясны,Как хороши, как свежи были розыМоей любви, и славы, и весны!Прошли лета, и всюду льются слезы…Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…Как хороши, как свежи ныне розыВоспоминаний о минувшем дне!Но дни идут – уже стихают грозы.Вернуться в дом Россия ищет троп…Как хороши, как свежи будут розы,Моей страной мне брошенные в гроб!1925

Тишь двоякая

Высокая стоит луна.Высокие стоят морозы.Далекие скрипят обозы.И кажется, что нам слышнаАрхангельская тишина.Она слышна, – она видна:В ней всхлипы клюквенной трясины,В ней хрусты снежной парусины,В ней тихих крыльев белизна —Архангельская тишина…1929

Грустный опыт

Я сделал опыт. Он печален:Чужой останется чужим.Пора домой; залив зеркален,Идет весна к дверям моим.Еще одна весна. Быть может,Уже последняя. Ну, что ж,Она постичь душой поможет,Чем дом покинутый хорош.Имея свой, не строй другого.Всегда довольствуйся одним.Чужих освоить бестолково:Чужой останется чужим.1936

Валентин Горянский

(1888–1949)

Лавочка сверчков

…Для огорченных старичков, Для всех, кому живется скучно, Открою лавочку сверчков И буду продавать поштучно…Я долго их тренировал,Насвистывал за старой печью,Чтоб каждый пел из них и знал,Вникая в душу человечью.Чтоб тонко голосом владелИ в трели приобрел искусство,И скромный полюбил удел —Будить померкнувшие чувства.Воспоминанья оживлятьИ, спрятанную берегами,На заводи тревожить гладьВдруг просиявшими кругами.Ах, даже соловью с сучкаТакие не певать признанья,Каким я выучил сверчкаЗа зимы долгие изгнанья.Что – соловей? Всего лишь – май,Всего лишь краткое влюбленье,Всегда не возвращенный рай,Печаль, тоска и сожаленье…А мой сверчок – он домовит;Певец семьи, вещей и крова,Всего, чем жив мещанский быт,Что крепко, честно и здорово…Сверчка купите в декабре.Он вам споет под голос вьюгиО звонкой тройке на двореИ возвращении подруги.

Завороженный край

В благоухающей когда-то,В моей возлюбленной странеЦветут цветы без ароматаИ спят ручьи в недобром сне.Журчанье их веселым звономНе прозвучит среди дубрав,В успокоительно зеленомПленении бесшумных трав.И нет пернатых… ПтицелюбамНе проводить в мечтаньях дни,Не выжидать под старым дубомХлопка лукавой западни.Мужик сойдет к реке с пригорка,Но на разрушенный паромНе выплеснется красноперка,Гонясь за легким комаром.Нет жизни в водах нетекучих…Остановились времена…И чертит лёт мышей летучих

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Л.Ф. Зуров. «Дон-Аминадо». Очерк. «Новый журнал», № 90, Нью-Йорк, 1968.