Трудно быть феей. Адская крестная

Зван был и Соловей-разбойничек, Одихмантьев сын, с женой своей, красавицей Горыньей Змеевной, с дочерями незамужними Василисой Красавишной да Еленой Премудрой. До сих пор судили-рядили в тридцать пятом королевстве сто сорок первом царстве семьдесят втором государстве, как принцу Ждану удалось дружбу со свистуном окаянным свести да уговориться, чтобы не трогал людей царских и гостей иноземных на дорогах близ земель своих. Тайну ту берёг на сердце своём государь, никому не рассказывал.

Прибыл Змей Горыныч с новой женой своей, греческой принцессой Гидрой Лернейской. Ох и страшна была девица: тонкая, как тростинка, высокая, что жердинка. Глазищи в пол-лица, коса чёрная до пяток вьётся, словно змея-гадюка вокруг ног обвивается. И что только добродушный Горыныч нашёл в этой иноземке? И по всему видно, дочери, Горынье Змеевне, не по вкусу мачеха пришлась. Сухо так раскланялись девы друг с дружкой да разошлись по своим ложам в ожидании свадьбы царской.

Прикатил Сивка-Бурка со своей вещей Кауркой. Каурке перво-наперво наказали рот на замке держать да предсказаниями на пиру не заниматься. Поседевший и раздобревший на царских овсах Сивка за жёнушкой пообещал усердно приглядывать, а слугам-виночерпиям велел за двести метров половину свою обходить, потому как глоток вина творил с Кауркой чёрное: вещать начинала без продыху, пока голос не сорвёт или с ног не свалится от усталости. Даже и сквозь кляп предсказаньями умудрялась сыпать. И вот ведь диво какое: если тот, о ком вещает, рядом окажется да услышит предсказанное, то оно и случится с ним. А если мимо пройдёт да внимания не обратит, то и жизнь его вещунья никак не зацепит.

Много кого съехалось на царскую свадьбу в королевство. Тут тебе и разведёнка Крошечка-Хаврошечка принаряженная пришла. И Дед Мороз с женой Настасьей пожаловал да по такому праздничному поводу устроил на озере каток ледяной и фигур снежных понаставил на всём пути царского свадебного кортежа.

Мышка-норушка бросила свою нору на четыреста пятом этаже в собственном бизнес-центре и прибыла в карете новейшей модели: на пару́ да с золотыми колёсами и оконцами из чистого хрусталя. Как сбежала она тогда вместе с Курочкой Рябой от деда с бабкой, что морили их голодом, так и живут вместе. И партнёрство у них деловое, и бизнес в гору идёт. Ряба яйца несёт, норушка их в дело вкладывает, под проценты деньги даёт народу.

Поговаривают, у неё в должниках государи-цари всех земель ходят и видимых, и невидимых. Мышка на свадьбу одна прикатила. Курочку свою, золото несущую, оберегала серая от чужих взглядов пуще чести девичьей и жизни собственной.

Пожаловал и водяной Пузырь Булькатеевич с русалочьей свитой, на восточный манер девиц своих в паранджу закутав. Не приведи Род, улыбнутся кому – так и прости-прощай: рано или поздно сгинет мужичок в пучине морской либо в колодец сиганёт. В общем, найдёт способ утопиться, лишь бы с русалкой своей ненаглядной очутиться. И ни знахари, ни ведуны с колдунами от напасти не спасут. А уж если песнь русалочью услышит, так в тот же миг водяным столбом оборотится, чтобы ручейком обрушиться на землю и ручным зверьком за хозяйкой век вечный бегать-прыгать.

Гномы и великаны, Серый Волк и Жар-Птица (вот поди ж ты, и такое бывает: выкрал волчара красотку из гарема заморского, так обженились, и живут до сих пор душа в душу!). Снегурочка с Лелем, царь Берендей с женой, Колобок с жёнушкой рыжей своей, Лисой Патрикеевной. Заманила девица-лисица колобка-молодца в гости, хлебом-солью потчевала, мёдом угощала да речами сладкими. Задушевными разговорами растопила лисица чёрствое сердце, любви-добра от людей не знающее, так и обвенчались они, и милуются столько лет в счастье да согласии.

Колобок сеть рестораций по всем городам и весям открыл на любой вкус и кошелёк. Уже и на международный рынок вышел. В ближайшем тридцать шестом королевстве блинные запустил. Жители заморские в восторге от блинков и блинчиков с начинками разными, им доселе неведомыми.

Никто не отказался на свадьбу царскую прибыть. Битком набит государев Великий Собор, где все праотцы Ждановы под венец шли. На улицах от любопытного народа не протолкнуться. От самого дворца живым коридором с букетами и плакатами поздравительными стоят, государя своего разлюбезного славят.

Сам знаменитый рок-кот Баюн соизволил на королевском венчании свадебные гимны петь голосом бархатным, завораживающим, райские кущи обещающим. Все феи тридцать пятого королевства собрались и шепоточком переливчатым заморских товарок своих с гостями знакомили.

«А раз феечки здесь, – оглаживая бороду, слушая доклад шустрого помощника, размышлял Бабай Кузьмич, – значит, её величество королева Амбрелла своё позволение дала свадьбу Ждана посетить. А посему слово её по-прежнему крепкое, и в ближайшие годы опасаться её не след».

Удовлетворённо вздохнув, хранитель стряхнул последнюю, видимую только ему одному пылинку с царского рукава, величественно распахнул двери и густым басом громко оповестил:

– Его Королевское Величество Ждан Первый Беспардонович, государь тридцать пятого королевства сто сорок первого царства семьдесят второго государства.

Глава 4. На границе тучи ходят хмуро…

Амбрелла уютно расположилась в сиреневом зале своего дворца. Цвет сирени последние годы превалировал в её настроении. И Чомору это жутко злило. «Жёлудь с дуба – ветке легче», – без устали твердила она своей воспитаннице. А тут ещё царевна-лягушка муравьёв в пенёк подкинула. Прикатила в гости в прошлом месяце, да и принесла недобрую весть о скорой свадьбе пустобрёха (так про себя звала бывшего принца Ждана старая хранительница леса, а по совместительству – бессменная королевская нянька). Да по секрету поведала Чоморе: сиреневый, мол, признак болезненности души, тайных переживаний и страданий.

«Ишь, ты, чего удумала! Королеву нашу, голубушку, в мертвячку обратить! А всё эта треклятая психья логия, будь она неладна! „Ах, ах, сиреневый – это маленькая смерть!“ – передразнивая царевну, противным голосом пропищала Чомора. – Да вовек такому не бывать, чтобы из-за пустопорожнего человечка красавица наша смерть приняла!» – ворчала про себя старая карга, заваривая свежий чай с лесными ягодами и собирая на поднос разносолы-вкусности для своей любимицы.

Нянька упрямо считала, что королева зря простила бывшего мужа и ценой своей магии спасла его от страшного наказания. Заклятье вечного поиска совершенства грозило неверному возлюбленному феи, но Амбрелла выбрала лишение магии за нарушение обета.

«А теперь что? Сердечко своё разбитое Эллочка в науках тайных по иголочкам-лепесточкам собирает. На других женихов и не глядит вовсе. А ведь за последний год кто только не сватался! – причитала Чомора, накладывая в розетку варенье из еловых шишек. – И эльф златовласый из Зелёных лесов на крылатых конях припархивал, и Кощей Бессмертный на драконе подкатывал, и Иван-царевич на ковре-самолёте залётывал, да всё без толку. Сидит в книжках своих, колдовство человечье изучает. Ох, не к добру это, быть беде!»

Так, продолжая ворчать и ругаться себе под крючковатый нос, Чомора закончила приготовления и ласково тронула крупный оранжевый цветок, что свисал над кухонным столом с лианы. Раздался нежный перезвон, и в распахнутые двери вбежали еноты. Подхватили подносы с чаем и яствами и под предводительством старой управляющей чинно потопали по коридору в направлении королевских апартаментов.

«Охохонюшки-хо-хо, и зачем госпоже человеческое колдовство понадобилось? Своего, что ль, не хватает?» – вздыхал старый леший Дубовод Семидневич, отпирая дверь в погреба тяжёлым латунным ключом. Подумал так-то и тут же себя одёрнул: до сих пор гаркун вину за собой тащил. Это он тогда замордовал-запутал принца Ждана да к королеве привёл. А ведь говорила Чомора, предупреждала: «С копытца воду не пьют, с лица души не глядят».

«Не послушал, старый дурак, каргу мудрую, вот и снимаем теперь пустоцветы вместо ягодок», – тоскливо вздохнув, лешак поднажал на ключ.

Замок скрипел и сопротивлялся изо всех сил, не желая пускать управляющего в погреба на разорение: «Хоть бы деточка народилась в браке-то, всё легше соловушке нашей жилось бы. Так и тут подкачал, шалопут окаянный!»

За столько лет так и не смирился, не привык старый управляющий к тому, что королеву Амбреллу решением Совета Древнейших лишили крыльев, а вместе с ними и природной магии. Те крохи, что остались в руках у феи Вечного леса, лешак и за силу-то не считал.

А подручную волшбу и вовсе баловством дитячьим обзывал: крючочки рассыпь – оградка поднимется тотчас из колючек шиповника; гребень урони с руки правой – так и вовсе лес встанет непроходимый в тот же миг. А уж рукавами махать да прудами с лебедями разбрасываться на пирах – так то всякая вертихвостка навроде царевны-лягушки может. Велика хитрость – вещицы природными чарами напитать да фокусы показывать. То ли дело магия леса.

Вспомнив про царевну, леший сердито засопел: не любил Дубовод Семидневич волшебницу молодую да из ранних! Поговаривали феечки, будто бы влюблена лягуха была в принца Ждана, всё ждала, когда он руку и сердце ей предложит. А он возьми да и влюбись в подружку лучшую, в фею лесную. Да не в простую, а в саму королеву! Всех девиц-красавиц разом царевич замечать перестал, мучился, пырхался, да и пришёл свататься вопреки воле отца.

Так и обженились они тогда по законам Вечного леса, наплевав на советы старших и на предупреждение Чоморы: не признает, мол, никогда, Беспардон Долдонович обряд лесной. А вместе с ним и мир человеческий в праве женой законно называться откажет.

Но влюблённая Амбрелла (Эллочка, как звали её близкие) по молодости лет и неопытности своей не принимала увещеваний, а Ждан так и вовсе такие мелочи глупостью считал. Думали, глупые, царь-батюшка смирится да и признает невесткой королеву Вечного леса. Не тут-то было. Старый царь рогами упёрся, депозиты поотбирал, из замка выставил и условие поставил: либо государство и трон в наследство, либо любовь-морковь, но без короны царской.

Поначалу-то разъярился Ждан да ушёл, в чём был, жить к любимой. А было у него ни много ни мало тридцать три повозки добра разного. Пришлось даже отдельное крыло ко дворцу пристраивать, чтобы пожитки принца разместить.

«И жили ведь не тужили, – справившись с упрямым замком, спускаясь по ступеням в закрома, размышлял Дубовод Семидневич. – Гостей привечали, сами по гостям катались. Мёд-пиво пили. А вот, поди ж ты, как оно вышло…»

«Век живи – ничему не научишься», – эту мысль последние годы мусолил в себе старый управляющий и королевский учитель премудростям жизни. Ученики Дубовода за глаза прозывали Неделька: очень уж любил старый лешак путников-неучей водить вокруг старого дуба кругами по семи дней. А то, что неуч в лес попал, так то и моховому (1) видно. Ногами топает, аки дубыня (2), шорохов-вздохов боится, тени собственной пугается. А уже как от лешачьего наваждения избавиться, так вовсе не знает. Таких и проучить не грех.

Вот так и привёл лешак принца Ждана к королеве своей по глупости да поддавшись на уговоры гаевки-любимицы: красивый, мол, да пригожий, а глаза что озёра глубокие. Подвела под топор деда старого внучка окаянная! Потому и чувствовал старый леший вину свою вот уже который десяток лет, зато и любое желание своей королевы старательно исполнял в меру своих сил и возможностей.

Вот и теперь спускался в погреба старый лешак не просто так, а по принуждению: за волшебным говорящим зеркалом, что выменял давным-давно в подводном царстве через старого знакомого корабельщика Садко. Чудеса чудесные показывала вещица, коли знать волшебные слова. Подарок сей Дубовод Семидневич приволок королеве аккурат в день её рождения. Поигралась тогда госпожа с придворными феечками, повеселилась-посмеялась, заморские таинства разглядывая, да и отправила подарок в закрома. В своём доме куда как много интересного, невиданного да неизведанного. А вот теперь понадобилась зачем-то колдовская стекляшка.

«Быть беде, как есть быть», – покачал головой Дубовод Семидневич и велел полуверице, что богатства королевские охраняла денно и нощно, упаковать зеркало да в сиятельные покои королевы в тот же миг доставить.

Амбрелла сморщила хорошенький носик и дёрнула плечом, когда раздался стук в дверь: несчастные глаза лешака и возмущённое ворчание Чоморы раздражали. Но что поделать, приходилось терпеть: старые хранители леса служили в её семье с незапамятных времён и нянчили ещё её родительницу.

А когда, к несчастью, юная наследница леса и вовсе осталась без старших рода, что погибли при странных обстоятельствах, так и вовсе Чомора и Дубовод заменили ей родителей. Любовь и благодарность жили в сердце королевы, а потому снисходительно относилась она и к чудачествам старого лешего, и к опеке Чоморы.

Искреннюю заботу, что тонкими ниточками тянулась из глубин души и сердца, а не вырастала шиповником по принуждению или из чувства долга, лесные жители ощущали так же верно, как магию леса. Любовь, как и волшебство, струилась в их жилах, билась в сердцах. И горе тому, кто по незнанию или глупости, а то и по злому умыслу осквернял светлое чувство.

Чёрным ядовитым плющом покрывалась душа лесного народа, мрачные тени поселялись в зелёных глазах, счастье и радость постепенно отмирали в сердцах. Вместо них в самом средоточии жизни – в солнечном сплетении – зарождалось равнодушие и холод. Виновнику же оставалось уповать лишь на то, что обиженное существо, лишённое света любви, не будет мстить. А мстить духи леса умели изощрённо. И не сразу.

Именно холодность чувств и замечала последнее время в своей воспитаннице и королеве старая Чомора. И всё сильнее предчувствие беды холодило грудь, да так, что даже листочки из причёски стали желтеть и опадать, а цветы потеряли яркость и аромат.

Вечерами за чашкой чая, переделав все хозяйственные дела, вместе с Дубоводом судили-рядили, как быть да что делать. Ни единой мыслишки здравой не приходило в их мудрые головы. Не ведали хранители-воспитатели, как спасти-уберечь своё чадушко ненаглядное от страшного ледяного морока, что тихой сапой медленно, но верно день за днём превращал сердце Амбреллы в глыбу льда.

Ни Чомора, ни Дубовод ни разу за долгие свои лета с такой напастью не сталкивались. В старых преданиях, сказаниях и книгах о такой беде упоминалось вскользь. Да и не влюблялся никто из фей долгие века в людей до такой степени, чтобы связать себя узами Вечной любви.

В разъединственной легенде, что откопали совы-книжницы в королевской библиотеке, и вовсе рассказывалось про глупого человеческого юношу, что приглянулся Снежной королеве да и принял добровольно в своё сердце кусок льда на веки вечные. Кабы не девица его отчаянная, так бы и остался бедолага в мёртвых чертогах на краю мира без ума и без памяти.

А тут дело другое, заковыристое: не смирилась Эллочка с потерей своей, простить, может, и простила окаянного, да вот радость по капельке ушла за годы долгие, что жила и надеялась, любила и верила. Потому морок и вполз незаметно в сердечко нежное, лапками ледяными солнышко души опутал, разум заморочил. И что теперь делать, как помочь любимой правительнице Вечного леса, к кому за советом бежать, у кого лекарства выпрашивать, не ведал никто в королевстве фей.

Амбрелла не обернулась, когда в апартаменты просочились юркие еноты и под руководством педантичной Чоморы установили принесённое из погребов волшебное зеркало. Не оглянулась она и тогда, когда старая хранительница, демонстративно ворча что-то неодобрительное себе под крючковатый нос-сучок, расставляла сладости и закуски на столике возле камина, в котором ароматно горел огонь, пожирающий зачарованные ветки сухостоя.

Переставив приборы, смахнув невидимую пыль, разложив салфетки, Чомора уж и не знала, что придумать, чтобы выспросить у Эллочки, для чего ей зеркальце чужеземное понадобилось. Уж и про погоду спросила, да ответа не дождалась. И про дровосеков поведала, что деревья повадились губить на краю Вечного леса. Про зелёных жуков неведомых нажалилась, что с заморской стороны ветром заносит на погибель листвы: грызут, паразиты, всё, что цветёт и пахнет, и нет на них никакой управы.

Про погоду королева промолчала. На человечков – губителей леса – дубынь наслала, отправив послание через дубовый листочек. За саранчу словечка не произнесла Чоморе, только тонкий, как паутинка, серый плат из шкатулки стариной вынула, дунула на него трижды, плюнула через левое плечо, да и выкинула в оконце.

И полетела стая злобных сорокопутов, среди лесного народца «палачами» прозываемых, в ту сторонку, где живоглоты зелёные нападение устроили. Не губить более гадам чужеземным лес волшебный, всех изведут хищники крылатые. Всё услышала Амбрелла, лесу Вечному помогла, но так и не обернулась, на Чомору не глянула, слова не молвила.

У дверей хранительница глянула на воспитанницу свою: стояла та у окна, не шелохнувшись, замерев, словно… змея перед броском. Вздрогнула старая от промелькнувшего в голове сравнения, прищурила глазоньки и тихо охнула. Темнеть начали белоснежные волосы Амбреллы, пять чёрных прядей насчитала Чомора и ужаснулась: тьма недобрая, ледяная всё сильнее сковывала сердце лесной феи, изменяя под себя не только душу, но и внешность воспитанницы.

Охнула хранительница и торопливо вышла из королевского кабинета. Жестом отправила енотов восвояси на кухню и заторопилась к Дубоводу Семидневичу за советом. По дороге устроила нагоняй шустрым бурундукам, что в коридорах порядок наводили: «Шустрей прибираться надоть!» Под горячую нервную ветку Чоморы попали и белки-летяги: «Пошто плохо из паутины декоративной под потолками высокими пыль повыбили?!» Всем досталось на орехи, пока шла старая нянька к лешему с новостями страшными.

Дубовод отыскался на конюшнях: гонял молодых мальчишек-пажей из знатных семей волшебников да фей, что в обучение всем лесным магическим премудростям отдавались в королевский дворец в возрасте тридцати восьми годков от роду. Считалось, что к этим летам отпрыски набирались ума-разума, шалости забывали, остепенялись да в премудростях радость начинали находить, чтобы через два лета без забот и хлопот обрести гармонию со всей своей внутренней колдовской силою.

В сорок лет и одну ночь выросшие феечки полную власть над своим источником магии получали. А тонкие крылышки, что трепыхались за спиной у лесного народца с рождения (больше для декорации да полётов в малом облике), становились из прозрачных разноцветными. Со сменой окраса пробуждались и чары той стихии, которая преобладала в юных феях. За ночь крылья обретали свою неповторимую форму: увеличивались в размере, в мощи размаха, а потому отпадала необходимость уменьшаться до размера крупной бабочки, чтобы всласть полетать над землёй.

Вчерашние дети-несмышлёныши становились не просто взрослыми хранителями и магами Вечного леса – от букашки до могучих дубов, – но и живым источником нескончаемой природной магии. Оттого и не любили феи покидать пределы своего заповедного королевства в королевстве: в чужих царствах-государствах много желающих заполучить такой негаснущий магический резерв. Всего-то и нужно заманить фея в клеть, когда он в малом облике. Да так завлечь, чтобы и не догадался, что добровольно в темницу вошёл, загадками загадочными увлёкшись. Очень уж охоч лесной народец до тайн всяких и историй замудрённых.

Да и клетка та непростая: из дубовых не ломанных да не сорванных веток свить её надобно, чтоб не росла, но и не засыхала. Из такой темницы ни в жисть не выбраться маленькому человечку, сколь бы силён он ни был, когда полный рост обретает. А вырасти в той ловушке невозможно. И спастись можно только через королеву Вечного леса или похитителя уговорить-обмануть, чтобы тюрьму отпер.

Да только не бывало таких дураков, коим посчастливилось фея малого изловить и запереть, чтобы вдруг пленника отпускали. Прятали далеко и ото всех такую добычу на сто замков, на сто запоров зачарованных, заговорённых. Ибо государи Вечного леса беспощадны были в своём наказании, коли удавалось лесным сыщикам отыскать несчастного и разузнать, где его прячут-хоронят от света белого. Убивать не убивали, потому как существо живое, хоть и неразумное, слепошарое. Но гласили былины и сказания: лучше смерть принять из рук лесной феи, чем терпеть кару назначенную.

Оттого на такую глупость сподобиться могли только иноземцы. В тридцать пятом королевстве сто сорок первом царстве семьдесят втором государстве, на границе которого раскинулся Вечный лес, татей, рискнувших фею полонить, не бывало отродясь. Дубрава полумесяцем обнимала земли славного государства, и старики детям-внукам испокон веков заповедовали: ни за какие коврижки лесной народец не обижать, покой фейского заповедства не нарушать. А коли уж приспичит в лес волшебный пойти, то испросить разрешения на границе у трёх сосенок.

Коли по кругу деревья после просьбы своей обойдёшь и в лесной полумрак окунёшься, радуйся – пустила королева в свои владения. А нет, так в трёх соснах так заблудишься, что к ночи не выберешься. А ругаться будешь, злиться и всяко разно обзывать лесовиков, так и неделю в деревцах блукать будешь.

Поджав губы и качая головой, наблюдала Чомора за тем, как молодёжь единорогов обихаживала: гривы чесали, хвосты в косы заплетали, венки на витые рога прилаживали. Цветочные украшения не одобрила, нахмурилась, собралась было что-то буркнуть, да тут её Дубовод заметил и, отдав распоряжения расшалившимся феям, степенно прошествовал через изумрудный луг к старинной приятельнице.

Заметив недовольно нахмуренные моховые брови Чоморы, леший замедлил шаг, но потом едва заметно улыбнулся в густые усы и продолжил неспешно подходить к насупленной хранительнице.

– Не ворчи, старая, – не дав и рта раскрыть Чоморе, остановившись рядом, миролюбиво произнёс лесовик. – Али сама молодой не была? Али не помнишь, как сила перед выходом искрила-играла, спать не давала, на чудачества подбивала?

Скривился нос-сучок, но промолчала старая нянька. «А и правда, чего это я? Молодо-зелено, пущай себе балуют, коли единороги не против, – и вздохнула тоскливо. – Как беда-напасть с Эллочкой приключилась, так я и света белого не вижу, и радость чужая как бельмо на глазу…»

– Ну что ты, что ты, – косясь на молодых, неловко похлопал хранительницу по плечу Дубовод. – Всё хорошо будет, и в нашем лесу мандарины зацветут на дубах.

Очень уж уважал заморский фрукт леший: и кисленько, и сладенько, и освежает. Чомора невольно улыбнулась, представив себе чудную картину: вековой дуб, усыпанный белыми мандариновыми цветочками. Вздохнула тяжело, стирая улыбку, оглянулась на дворцовые окна и тихонько произнесла:

– Не верили мы с тобой, старый, да всё, как в книге древней писано, одно к одному. И зеркало затребовала, и пять чёрных прядей у Эллочки обнаружила. Неужто всё, конец пришёл нам? Приберёт к рукам тьма беспросветная девочку, погубит сердце золотое, и станет мрачной непроходимой чащобой светлый Вечный лес, ручьи – болотами, а мы – нечистью морочной злобной.

– Как же так? – всполошился лешак. – Что же делать? Может, зеркало-то разбить? Али на поклон к старейшинам за крыльями идти?

– Не отдадут, окаянные, – всхлипнула-скрипнула Чомора. – Им дела нет до нашего горя. Решили – как отрезали! А и наплевать им было, что деточка без отца-матери столько годков росла, одна-одинёшенька премудрости жизни познавала. Мне ли было за сердцем золотца приглядывать? Да и куда мне, али я мать ей?! И откель занесло его в лес наш, окаянного ирода!

Тут Чомора заскрипела, как дверь несмазанная, крючковатым носом засопела. Дубовод торопливо прикрыл хранительницу спиной широкой от любопытных глаз феев, что закончили украшать единорогов и теперь искали, какую ещё весёлость совершить. И уже поглядывали в сторону наставника и королевской домоправительницы, прикидывая шалость безобидную.

– Ну будет тебе, Чома, будет! – не любил женских слёз старый леший, не терпел.

Коли девица, заблудившаяся в лесу, подвывать начинала от страха, Дубовод злился, ветками деревьев за подол крикунью хватал, волосы за сучки зацеплял, лишь бы побыстрей слёзы выплакала да замолчала. Но ревели обычно нерадивые да неумные. Кто поумнее да старших слушал, те знали, как от лешачьего наваждения избавиться. Чего уж проще: сняла одёжу да наизнанку вывернула, глаза лешаку отвела – и вся недолга.

– А всё ты, старый дурень! – вскинулась вдруг Чомора, вытирая платочком нос. – Это ты ирода привёл окаянного на погибель нам!

И покатились слёзы-росинки из глаз-омутов старой хранительницы по глубоким морщинам.

– Да я что… Да кто знал… – забормотал Дубовод, так никому и не сказавший, что внучку любимую послушал тогда, да и заманил красавчика-принца.

– А ведь Эллочка тогда только в пору взросления входить начала. И пяти вёсен не прошло, как источник заискрился в сердечке её. Знамо дело, дитя невинное, любви истиной не ведавшее да не видевшее, всякий хмырь облапошить мог.

– Ну будет тебе, Чома, выкрутимся, не впервой, – пробасил, успокаивая подругу, лешак. – От Соловья избавились – и на морок ледяной управу найдём.