Диверсант из рода Нетшиных

Андрей Смирнов

Диверсант из рода Нетшиных

«…Минули веки искушенья,

Забыты страшные дела —

И даже мерзость запустенья

Здесь райским крином расцвела.

Преданье ожило святое

Первоначальных лучших дней,

И только позднее былое

Здесь в царство отошло теней.

Оттуда смутным сновиденьем

Еще дано ему порой

Перед всеобщим пробужденьем

Живых тревожить здесь покой.

В тот час, как неба месяц сходит,

В холодной, ранней полумгле,

Еще какой-то призрак бродит

По оживающей земле».

Федор Тютчев, «Над русской Вильной стародавной…»

ПРОЛОГ

Некто по имени Оккопирмос, именовавшийся иногда Предвечным, беззвучно парил в Ничто, что располагалось в Нигде. Наблюдателю со стороны могло показаться, что он взмахивает длинными и тонкими кожистыми крылами, если бы наблюдатель мог проникнуть взглядом в Никогда.

– Опять нечего делать, Брат? – спросил Оккопирмос Пустоту.

Откуда-то с дальних окраин Нигде донесся долгий печальный вздох бога судьбы Промжимаса.

– А когда тебе нечего делать, ты скучаешь и считаешь, что надо развлечься, – продолжал Оккопирмос. – Помню, как от скуки ты возлюбил людей и стал постоянно заботиться о них. Но когда узнал, что между ними воцарилось зло, что происходили разбои и различные злодейства, ты решил примерно наказать и их, и особенно тех злых исполинов, что подбивали людей на зло. Ты следишь за моей речью?

– Да-а-а… – выдохнула Пустота.

– И ты отправил к ним двух своих подручных – духа воды Ванду и духа ветра Вейю, за сорок дней они затопили землю и истребили почти всех живущих на ней. Только небольшой горстке людей и животных удалось укрыться на одинокой высокой скале, они теснились там и дрожали от страха. Ты засмеялся и пожалел их, ты начал щелкать орехи и бросать вниз с неба скорлупу. Люди и звери вскочили в нее и долго носились по бушующим волнам, пока вода не спала.

Они высадились на берег и разбежались по всему миру парами. На месте осталась только одна дряхлая человеческая чета, от которой уже нельзя было ждать потомства. Ты вновь сжалился над этими людьми и приказал им скакать через кости земли. Старик перескочил через камни девять раз, и возникли девять юношей; старуха сделала то же самое – явились девять девушек. Я ничего не путаю, Брат?

– Ничего, – Промжимас неспешно соткался в том, что в Нигде могло бы считаться воздухом, прямо перед Оккопирмосом.

– Люди рассказывают миф, что от этих молодых пар и пошли девять литовских племен…

– Что мне с того? – бесцветно произнес Промжимас. – Теперь ты, Брат, собрался что-то сделать?

– Пожалуй, да, – Оккопирмос в упор посмотрел на собеседника. – Мне стало скучно, Брат. И я решил развлечься.

ГЛАВА 1

Сладкие сплетни о грядущей великой свадебной ярмарке с шумом поползли по всему Литовскому краю. Дочка старейшины Йонаса Кесгайлы шла замуж за сына самого князя Полоцкого Константина Безрукого – ликуй, Жемайтия, такому возвышению, радуйся и славься! И – что из обычая старинного, родового совсем не выбивалось – жених с невестою, Федор и Вайва, действительно любили друга, не был этот брак придуман кем-то из бездушной родни с дальним прозорливым расчетом.

Поговаривали между собой языкастые женщины, что сговор состоялся не без участия князя Товтивила, который хоть и был вроде как племянником знаменитого Миндовга, но давно находился в опале у владетеля Литовского края. Рассказывали – уже мужчины, – что Товтивил за тринадцать лет скитаний после неудачного похода на Смоленск, в котором был разбит у Зубцова князем Святославом Всеволодовичем, впал у своего великого родственника в немилость.

Пришлось бежать поначалу в Галич к князю-шурину Даниилу Романовичу, сходить с ним и волынским князем Василько Романовичем разок на Миндовга. Много позже съездил Товтивил в Ригу за поиском помощи от немцев, где принял от местного архиепископа святое крещение под именем Готлиба, примерно тогда же вроде бы и состоялся свадебный сговор. А многосильный Миндовг, как узнали потом, почти одновременно засылал к магистру Ливонского Ордена Андреасу Штирланду посулов, чтоб Товтивила-Готлиба убрали из жизни по-тихому, но успеха то литовское посольство не имело.

Сговор же брачный, хоть и было тогда нынешней невесте всего одиннадцать годков, жениху, правда, – восемнадцать, полный, годный для грядущей свадьбы возраст, – сговор тот оказался куда удачнее. Ливонский Орден уже после того не просто окончательно вроде бы замирился с Миндовгом, крепко воссевшем в Новогрудке, но и обещал литовскому владетелю настоящую королевскую корону, с полной папской буллой впридачу. Товтивил вновь выступил против дяди Миндовга, успел осадить Воруту, был разбит, укрылся у своего другого дяди, Викинта, в замке Тверимет, а когда Викинт умер, опять вернулся в Галич.

И вот теперь Жемайтия ждала Товтивила на великую свадьбу. Потому что хоть и удалось разбить вместе с русичами в свое время рыцарей из Ордена меченосцев, отправленных повелением святейшего папы Римского на Литовский край Крестовым походом, но набирал теперь силу другой Орден – Тевтонский, да и датчане в покоренной ими Эстляндии вели себя не очень спокойно. И была надежда, что именно он, Товтивил, очень невзлюбивший после известных событий Ригу, скажет на празднестве те слова, что ждали все жемайты, от мала до велика.

Ждали, что Товтивил объявит о новом, не только родственной кровью скрепленном союзе с друзьями псковскими и галицкими. И что вместе с ними побьет он наконец Миндовга. А там уже можно будет и за псов-рыцарей из Ордена, что пытались свой мерзкий крест насадить в Литовском крае огнем и мечом, всерьез приняться. Ну и попить-погулять вволю тоже очень хотелось перед тяжкой ратной бранью – тем более что свадьба обещала стать такой, что и через сто, и через триста лет ее вспоминать будут!

Вайва сразу после свадебного сговора заперлась дома и принялась за устройство приданого – все строго по обычаю, три воза разного всякого барахла на вывоз. Жениху тоже бы по жмудским («жмудь» – так русичи величали жемайтов) правилам домашними делами заняться, но все же Федор мало того, что русич, – он сын княжий, так что все больше по границам отцовых земель с малой дружиной пришлось ему путешествовать, – дань собирал, да порядок блюл. За два года со дня сговора виделись молодые раза три или четыре, на более частые встречи времени просто не доставало, но подолгу, дней по несколько.

И вдруг – скок-поскок часы, да вдругорядь – а свадьба уже завтра! Тринадцать лет исполнилось заневестившейся девушке – самое время княжичу сына, а старому князю внука понести.

Пришли к Вайве домой самые близкие подруги, сели за стол и завели заунывные песни. Плакали в них девушки, что потеряет на следующую ночь невеста самое дорогое – девичество свое. Спрашивали в них девушки, как и многими годами ранее их матери, бабки и прабабки, у вещей и животных в доме, кто же после ухода Вайвы будет за ними ухаживать? И последнюю песню уже даже не пропели, а провыли, подобно стылому зимнему ветру, обращаясь к очагу – кто же, если не Вайва, будет поддерживать в нем огонь, чтобы могли отогреть свою дряхлеющую старость батюшка Йонас Кесгайла и матушка Аутра Кесгайлувен.

Федор Константинович ждал свою «Радугу» (так переводилось имя Вайва со жмудского) назавтра на месте свадьбы у летнего полевого стана, но выезжать к жениху невесте было положено по обычаю в ночь. За полчаса до полуночи подружки довыли оставшуюся прощальную песню, девушка в последний раз вышла из отчего дома и подняла голову. На четверть неба сияла полная луна. Вайва тихонько вздохнула, незаметно коснулась висевшего у нее на груди оберега и очень медленно пошла в сторону заранее приготовленной повозки. Тронулись.

Но вскоре свадебный поезд остановился. На границе селения его уже ждал с горящей головней в левой руке – чтоб заодно отпугивать и нечисть всякую болотную, в нижнем течении речки Невежис ставшую вполне обыденной, – посланец Федора боярин Данило. В другой руке он крепко сжимал кубок с пивом. Данило Терентьевич разглядел повозку, где сидела Вайва, трижды обошел ее противусолонь, низко поклонился и вытянул к невесте обе занятие припасами руки:

– Здрава буди, свет наш Вайвушка! Не плачь, милая, вот он, тот священный огонь – как ты берегла его дома, так теперь беречь будешь и у нас!

Подружки умело и споро прибрали пылающую головню в специально припасенную загодя жаровню, сама же Вайва также поклонилась встречающему и приняла у него из руки кубок. В голове немного кружило, с раннего утра невесте есть было не положено накануне свадьбы. С удовольствием выпив до дна пиво – странно, даже горьким оно не показалось, правда, девочки? – Вайва уселась на свое место. А Данило Терентьевич наметом уже мчал коня к Федору Константиновичу с благой вестью – мол, едут!

Лихо ворвавшись на полевой стан, боярин поднял своего вороного на дыбы, затем кошкой соскользнул у него со спины и опрометью бросился к поставленному третьего дня специально для праздника просторному дому. Вбежав в горницу, Данило (хватит его уже по отчеству, хоть и положено боярину – но молоденек еще, одногодок как-никак жениху!) взлетел одним махом на табурет, поставленный посреди комнаты. Получилось удачно: и устоять сумел так, что накрывавшее табурет полотенце почти не шелохнулось, и лицом оказался как раз к красному углу, где чинно восседали жениховы родичи. Усмехнулся в густые не по возрасту усы незаметно – бить точно не будут.

А ведь бывало всякое. То женихов посланец чересчур на свою удаль понадеется, да силушки богатырской не рассчитает – помнили случаи, когда просто рассыпался на части табурет под дружкой! А вдругорядь родня новобрачного, что была супротив его выбора, ножку подпиливала или пиво под полотенце свежее под стук уже копыт дружкиного коня наливала. И грохался к своему стыду посланец оземь, и били его долго, умело и со вкусом, как дурного вестника, и свадьба чаще всего после такого расстраивалась. Что тогда дружке – разве что бечь с позором за порог, да и прочь, вон из жизни своего недавнего лучшего товарища, всяко подальше от считавшегося родным дома.

Данилу не били и в дверь не выбрасывали, наоборот – торжественно вручили то самое полотенце, на которое он так лихо вознесся. Тем временем поставленный доглядать за путем подъезда невестина поезда дружинник Игнат тенью возник за плечом князя Константина и что-то шепнул тому на ухо. Безрукий молча поднялся с лавки и кивнул сыну в сторону двери: встречай, мол, суженую, пора, можно не спеша выходить.

Княжич без суеты покинул горницу и вышел на двор. Восток начинал понемногу алеть – лето еще не домчалось до своей середины. С подъехавшей вскоре в повозке невестой только-только раскланялся, даже пальцем не коснулся, руки не протянул – а как мечталось вот именно в такую ясную июльскую ночь почувствовать, на что способны ее жаркие девичьи губы!

Но совсем скоро-скоро свадьба и все, что после нее положено молодым друг в дружке понять и познать, а пока – продолжение обряда старинного, будь он трижды неладен своей неторопливостью! – повели Вайву в дом, откуда все родичи жениха степенно вышли, да и замерли невдалеке на пригорке.

Уговор в тех краях между жемайтами и русичами всегда был дороже денег. Вот и порешили в очередной раз, что местную часть праздника проведут по местному обычаю. А уж потом в Полоцке окрестят Вайву княжной Варварой Ивановной в православии, сразу же повенчают молодых в Божьем храме уже по обряду русичей. Вторая за неделю свадьба – только крепче брак будет. Да и от второго застолья отказываться – грех по случаю.

Пока же все шло заведенным исстари чередом. Невесту ввели в горницу, усадили на недавно испытанный дружкой жениха табурет и начали готовить к совершению пострига. Подружки окружили Вайву плотным кольцом, вновь запели песни, оплакивая переход ее из чистого, непорочного и беззаботного девичества, из состояния детской еще свободы в другую ипостась – в подчиненность супругу, в труды и тяготы, в постоянные заботы о муже, детях и хозяйстве. Сняли с головы невесты венок из руты, что несколько дней до того тщательно сами и выплетали, любимые в Жемайтии желтые цветочки от века считались символом невинности.

– Дочка моя, милая моя!

Иди в рутяной садок.

Там себе нарвешь,

Там себе сплетешь

Веночек из зеленой руты… – пели девушки от лица матери Вайвы – Аутры.

– Веночек мой,

Зеленый мой!

Нет уж тебя на голове…

Снимут веночек,

Наденут шапочку.

Это бремя для девичьей головки,

Горесть для сердца

На всякие заботы.

Веночек мой,

Зеленый мой,

Легок на голове,

Веселись, сердце,

Нет пока никаких забот…

Затем подружки взяли Вайву под руки и перевели в дальнюю полутемную комнату. Здесь ее посадили на перевернутую, опрокинутую вверх дном квашню, еще раз расчесали длинные волосы. Посаженная мать Вайвы – соседка Юрате – взяла локон над левым ухом, продела его в одно из поданных подружками колец. Посаженный отец – сосед с другой стороны селения – Китундас – поджег конец локона восковой свечой. Затем то же самое они совершили с правой стороны головы Вайвы, после спереди надо лбом и сзади на затылке. Мать невесты Аутра бережно приняла из рук отца, Йонаса, большую деревянную тарелку с куском хлеба и кубок пива и поставила их Вайве на колени. Последняя еда из дома, так-то, дочка!

Юрате взяла Китундаса за руку и пошла противусолонь сидящей невесты, за ними попарно двинулись все находившиеся в комнате гости. Обходя вокруг Вайвы, мужчины бросали в кубок по монете, а женщины накрыли новобрачную куском белого полотна – чтоб построила наутро для будущего мужа рубаху летнюю без рукавов. Шествие завершилось, Вайва поднялась с квашни, обнесла ее посолонь тарелкой и кубком, затем положила хлеб на стол – на завтрак мужу, а пиво вылила на порог – чтоб не переступало оно более порога, проклятущее! Хотя и показалось каких-то пару часов назад Вайве оно очень вкусным…

До начала самого свадебного обряда оставалось еще часа три, как казалось Федору с Вайвой, – целая вечность. Но Лукоте Валимантайтис, жрец-швальгон, приглашенный для совершения свадебного обряда, отчего-то куда-то заторопился. Незаметно выскользнув за ограду полевого стана, он поправил на себе одежду, перехватил поудобнее длинный вычурный посох и скорым шагом направился, постоянно оглядываясь – не заметит ли кто, – в сторону неприметного, на первый взгляд, болотистого леска неподалеку от тракта, что вел к деревне Кесгайлы.

У Лукоте была еще одна забота, заняться которой следовало немедленно и лучше бы до свадьбы.

ГЛАВА 2

– Господин! Господин! Да чтоб Лайма* от тебя совсем отвернулась и отпрыгнула

Голос во сне казался Пелюше знакомым, но чересчур далеким и тоскливым. Нынешняя ночь выдалась, пожалуй, чересчур бурной даже для знатного здоровья мелкого литовского князька, к множеству которых прямым образом принадлежал вышепоименованный. Пелюша попытался освободиться от непривычно тяжкого и какого-то откровенно муторного сновидения, в котором его зачем-то оседлал некто донельзя страшный, своею препротивной личиной напоминавший… Велняс его знает, кого он напоминал, может, и самого Велняса?!

Несмотря на свою достаточно бурную жизнь, лично повидаться с Велнясом Пелюше доселе не доводилось – а может быть, и к лучшему, что так. По крайней мере, князьку этого никоим образом не хотелось, и свидания такого рода он никогда не добивался. Доставало на его не такой уж длинный пока век разнообразных прелестниц, не хватало еще особами пола мужеского увлечься – спаси от такого греха Перкунас! Вот и вчера подцепил Пелюша, кажется, в одном из трактиров славного города Новогрудка молоденькую дочку бортника. Как там ее звали забавно? А, Юманте, что значит «проницательная»!

И впрямь, молодая женщина как-то подозрительно быстро поняла, что деньги у Пелюши есть, и что со значительной частью их он предстоящим и явно переходящим в ночь вечером с легкостью готов расстаться. Потому и начала пить с князьком крепкое темное пиво, сваренное из растущего в соседней, поближе к Неману долине ячменя, задолго до объявления часа ночной стражи. Причем пить с Пелюшей наравне, чему тот изумился куда больше, так как помнил за собой приятную особенность не пьянеть дольше собутыльников. Но вчера, похоже, Юманте его и в этом обошла. Да. А деньги-то, деньги?

Резким рывком Пелюша попытался сесть на кровати, но его голова внезапно наткнулась на какую-то неодолимо твердую преграду, и князек с долгим протяжным стоном рухнул обратно. Минуты через полторы Пелюша с трудом разомкнул правый глаз и сквозь обморочно-багровый блик увидел прямо перед собой лицо Янека, прислуживавшего литовцу последние две недели. Именно с ним лоб в лоб и встретился Пелюша, когда вознамерился сесть. Бледно-серые навыкате глаза Янека были тревожны.

– Ах, господин! Вы совсем себя не бережете… – прошептал служка совсем уже замогильным голосом. – Только посмотрите на себя…

Пелюша огляделся, с трудом поворачивая голову, тотчас же налившуюся тяжестью, как полное воды ведро на коромысле. Посмотреть было и впрямь на что. Комната, которую предусмотрительный князек нанял в том же трактире сразу по приезду в стольный ныне град Новогрудок, выглядела так, словно до самой побудки Пелюши в ней резвилось стадо каких-то загулявших каукасов. Обозрев одним глазом форменный разор, сотворенный непонятно кем, князек удосужился все же открыть и левый глаз.

– А-а-гр-кх-м… Тьфу! – Пелюша наконец-то скатал во рту и выплюнул вместе со сгустком какой-то провонявшей кошками желчи первое за утро более-менее внятное слово. – Что? Где? Кто? По какому праву?

– Так это… Вы сами, господин. Полночи внизу с этой Юманте куролесили. А потом сюда поднялись весь белый от злости и… – Янек с таким видом повел по комнате глазами, словно приглашал в свидетели непотребному поведению своего недавнего хозяина обоих братцев-близнецев Ашвьяняй вместе с мрачноликой Дейве Валдитоей. Да, разор и разгром царили в комнате действительно, как родные братья.

И тут Пелюша вспомнил все. Словно сорвали с окон закрывавшую их пыльную тяжелую драпировку, и в комнату хлынул ярко божественный свет Сауле. Князек вздрогнул и словно окаменел, как застигнутый врасплох Ежеринис, дух озер, которыми так кичилась Жемайтия. Плохо. Очень плохо. Хуже и быть не могло! А все эта клятая Юманте – так завела своим поведением Пелюшу. А ведь приехал-то он в Новогрудок по действительно важной надобности…

Второй год Пелюша пытался добиться перехода под свою руку одной захудалой деревеньки, вполне искренне считая, что ею много лет до того владели его предки из славного рода Рамонтасов. Правда, каким боком он сам относился к Рамонтасам, Пелюша Сквайбутис вспомнить или объяснить не мог, по крайней мере, письменных свидетельств родства с Рамонтасами ни у него самого, ни у кого из многочисленных домочадчев не было и в помине.

И в Новогрудок князек поехал ради того, чтоб предстать перед владетелем Литовского края Миндовгом и умолить того подтвердить наследственные права Пелюши и его прямую родственную связь с угасшим ныне, но знатным ранее родом. Надеялся Сквайбутис, что найдут в своих бумагах хронисты князя запись, что троюродная прабабка Пелюши то ли когда-то с век назад вышла замуж за кого-то из младшей ветви Рамонтасов, то ли просто с ним хотя бы путалась.

И вот надо ж было такому случиться, что все как-то сложилось удачно почти сразу по приезду в город! С тем поздоровался на улице, с этим перебросился парой вроде как не значащих ничего слов, тому сунул тощий на вид кошелек с серебром, потом польстил близкому к Миндовгу человечку… И вот, когда Пелюша заканчивал обедать, явился со двора владетеля богато (много богаче самого Пелюши!) разодетый слуга, да и сообщил громко и при всех, что Миндовг изволит принять просителя по делу послезавтра, задержав на день намеченную ранее загонную охоту. Как возликовало в тот миг сердце князька!

Оттого и несколько позже, чуть оправившись в своей комнате от столь удачного пока течения дела, вернулся Пелюша вниз в общую залу таверны и приказал хозяину подать самого лучшего и крепкого земгальского темного пива из ячменя последнего урожая. И тут откуда-то появилась эта… А, Юманте! И понеслось, и закрутилось.

Часа через три бурного застолья в таверну заглянули двое незнакомцев. Что-то им в поведении Пелюши сильно не понравилось, слово за слово, да поначалу кулаком по столу, а потом и не по столу, а прямо Пелюше между глаз. Сквайбутис тут же начал царапать у бедра татарскую саблю, да забыл, что перед пьяным застольем намеренно оставил ее наверху в комнате, чтоб не бряцала лишний раз попусту, да не портила заплесневелой изнутри перевязью кожу под изрядной дырой в кафтане на левом боку.

Короче, бит был Пелюша, крепко бит. И что самое противное в этой истории, бит незнамо кем. Надо бы как-нибудь повыспрашивать осторожно у хозяина, кто таковы были, подумал уже вполне осмысленно князек, но тут в комнату тихонько поскреблись. Пелюша кивнул Янеку, и тот бросился к двери, прочно запертой изнутри на задвижку. «Ага! Значит, Юманте хоть сюда не добралась!» – только успел злорадно подумать Сквайбутис, как услышал позади себя мучительный стон.

Медленно, очень медленно, опасаясь расплескать переполнявшую голову похмельную боль-тоску, Пелюша обернулся. На него смотрели ярко-синие, с солнечной поволокой, так зацепившей его вчера, глаза Юманте. Выглядела бортникова дочка куда хуже Пелюши, чем тот немедленно возгордился – уж больно крепкой на выпитое даже ближе к вечеру показалась ему намедни эта вздорная, но симпатичная девица.

– Дай ей воды, Янек. Холодной, – проскрипел Сквайбутис и так же медленно и осторожно вернулся в прежнее положение лицом к двери. А от нее уже шествовал хозяин таверны – «Как его? А, Сунгайла!» – вспомнил Пелюша. Сунгайла именно шествовал и ничем не напоминал самого себя вчерашнего, забитого и заискивающего перед сорящим серебром заезжим загулявшим постояльцем, себя, не желающего упускать очевидной выгоды торговца – видимо, не часто такие «дорогие гости» у него случались, благо, имелись в поднимающемся нагора Новогрудке трактиры и постоялые дворы побогаче.

– В чем дело, господин Сунгайла? – голос Пелюши постепенно начинал возвращаться в норму, хотя глотать то, что почему-то все еще оставалось во рту, было донельзя противно, а подать хозяину корчагу той же холодной воды клятая тварь Янек так и не удосужился. Позади литвина раздался подозрительно хрусткий шорох женской верхней юбки – похоже, не только в рот лилось накануне пиво, – и тихий бранный шепот Юманте. Сквайбутис попытался принять горделивую позу, но вдруг поймал взгляд хозяина таверны и понял, что все, что случилось с ним с момента въезда в новогрудские ворота, – это так, чистой воды детские забавы и шалости.

– Владетельный князь Миндовг прислал объявить господину Пелюше, – в любой другой ситуации постоялец решил бы, что речь Сунгайлы звучит даже велеречиво и торжественно, – что он отказывает ему в приеме, так как его загонщики подняли небывалой величины кабана, и охота началась уже сегодня на рассвете, – трактирщик попытался заглянуть гостю за спину, но Сквайбутис умудрился как-то преувеличенно манерно повести плечами, и хозяин даже сделал шаг назад, но продолжил свою вполне погребальную для гостя речь:

– Еще владетельный князь Миндовг прислал объявить просителю, – по слогам произнес последнее слово Сунгайла, и точно явным замогильным злорадством повеяло на Пелюшу от этого «про-си-те-лю», отчеканенного бесцветным жестким голосом, – что сможет принять его не ранее последнего дня зимы. А до того владетельный князь Миндовг, – Сунгайла, казалось, искренне упивается титулованием хозяина края, – настоятельно рекомендовал просителю (вновь по слогам!) в срочном порядке покинуть город Новогрудок и до дня приема в нем не появляться!

Вот так и оказался Пелюша к полудню одвуконь на нешироком тракте к северу от Новогрудка. На заводном коне восседала, бесстыдно пристроив прямо на широком седле полные икры, давешняя Юманте, каким-то чудом умудрившаяся привести себя почти в полный порядок. С тяжелой тоской размышлял Сквайбутис, куда ехать, и кому теперь жаловаться. В ровный цокот копыт и мерный звук шагов вышагивавшего у левого стремени князькова коня Янека диссонансом ворвался чуть визгливый девичий голос:

– Ну что мы так плетемся, пане Пелюша! За удачей надо поспешать на крыльях, как стремится Ауштарас вернуться к своей сестре Аустре!