Тающий след

– Да она же дрыхнет до обеда! Не дозовешься. Лежу тут совсем одна, заброшенная. Совсем ничего для меня не делает. И на работу не ходит. Ну что поделаешь, это мой крест.

Вера предпочитала «смахивать» такие моменты – что она, маму не знает, как та заигрывается в свои роли и входит в раж? Да ведь никто, кроме нее, Веры, не понимает этого и не способен ее вовремя переключить, отвлечь внимание. Кто бы стал с ней так возиться, как она, имейся даже гипотетический миллион для лучшей в мире клиники?

Вера достигла совершенства в предотвращении бурь, виртуозно включая в нужный момент позитивный фильм вроде «Моя семья и другие звери», чтобы мама посмеялась, или радиопередачу «Серебряные нити», где гипнотический голос психотерапевта-ведущего замедлял, как на проигрывателе, скорость кипения мыслей.

Потом она нашла полные юмора аудиокниги Джеральда Даррелла о его путешествиях в Африку и Южную Америку и поимке зверюшек для зоопарка. Какое-то время можно было под них спокойно обедать, и обед не превращался в наказание со слезами и проклятиями на десерт.

Удалось обезвредить и вечера – на телеканале «Культура» начался проект «Большая опера». Вера с мамой следили за выступлениями молодых артистов и так увлеклись, что, даже когда конкурс завершился, продолжили смотреть в Интернете записи разных театров и волшебные фильмы-оперы Дзеффирелли.

Для Веры неожиданно распахнулась еще одна дверь, как это было когда-то с альбомами по искусству. Опера оказалась не вымороченным архаичным жанром с неразборчивыми ариями, неправдоподобными сюжетами, картонными страстями и тяжеловесными примадоннами. Это был нематериальный мир, целиком сотворенный из человеческого голоса: на единый миг звучания создавались и близость, и верность, и горечь, и одиночество, а все вещественные подробности растворялись и уходили на задний план. И Вера перемещалась в этот звучащий мир, вместе с героями пропевая все внутренним голосом по субтитрам или либретто, найденным в Сети. А порой вдруг слышала знакомые и прямо-таки родные арии – из альбома Иды со старыми толстенными пластинками.

Мама тоже не могла оторваться от экрана. Они смотрели вместе «Кармен», «Богему», «Волшебную флейту», «Норму», «Аиду», «Онегина», «Мадам Баттерфляй», «Тоску», «Дона Карлоса» и «Дона Жуана» в разных постановках и были в тот момент не просто мамой с дочкой, а родственными душами, их охватывали одни и те же чувства, они сидели, обнявшись, а в конце горячо обсуждали сюжет и артистов.

Мама слушала и рыдала, но эти рыдания были не истеричными, а просветленными, она часами могла потом говорить о своей молодости, своих спектаклях, врагах и друзьях, и все мужчины в этих рассказах были у ее ног, а все злодеи – повержены. Вера с детства помнила эти истории и уже отделяла в них правду от вымысла, но готова была слушать еще и еще, как продолжение только что увиденных оперных сюжетов.

Правда, со временем светлые промежутки после арт-терапии становились все короче, и мама, которая только что плакала над судьбой Джульетты и умилялась собственным дарованиям и успеху у публики, уже через несколько минут набрасывалась на Веру с какими-нибудь обвинениями. Но та продолжила верить в великую силу искусства, в катарсис, и отыскивала следующий спектакль.

А потом в тридцатиградусный мороз прибегала из аптеки и слышала, что надо сходить в еще одну, на другой конец города, потому что мама забыла сразу сказать, и идти надо именно в эту аптеку, другая не подойдет.

«Ей что, совсем меня не жалко?» – растерянно думала Вера, глядя, как та во что бы то ни стало стремится настоять на своем, и вдруг понимала: да, не жалко. Вера здесь нужна только для того, чтобы ее обслуживать.

И в то же время никто не смог бы ее разуверить в том, что разбитое сердце и расстроенные нервы лечатся любовью и заботой. Но чем больше Вера старалась, чем терпеливее была, тем неизлечимее становились мамины болезни, а сама она непонятно озлоблялась – уже не против судьбы, завистников и неверных возлюбленных, а против нее, Веры.

Стало тепло, мама усаживалась у раскрытого окна и беседовала с соседями – об ужасной никчемной дочери, на которую потратила свою молодость и которая нигде не работает и за ней не ухаживает, ничего для нее не делает, травит таблетками. Вера это слышала, видела, что люди на нее косятся и перестали здороваться, но говорила себе, что и это – ее крест, затыкала уши и уходила в работу. Из перевернутого мира – в виртуальный.

* * *

Она стала блогером. Вера больше не могла ходить на концерты и выставки, но книги читать можно было и дома. Сначала, когда она еще думала, что мама на краю могилы, то совсем не могла читать, никакая информация не воспринималась – как несколько лет назад, во время ее собственной болезни. Книги снова стали мертвыми. Однако обнаружилось, что она может просто на них смотреть.

В одной из читательских соцсетей на страничке каждого произведения были представлены все его издания, от исторических до современных. Вера сделала это открытие, найдя любимую осеевскую «Динку», и начала искать книги своего детства, из утраченной бабушкиной библиотеки, одну за другой. Какое это было чудо – видеть те самые обложки, которые, казалось, сохранились только в памяти!

Они возвращались к Вере, словно старые друзья, она заглядывала им в лицо, и они узнавали друг друга. Она заново расставляла их по полкам и как будто снова проживала дошкольные, школьные, студенческие годы. Жизнь словно сшивалась заново из разодранных клочьев, восстанавливала целостность и смысл. Только полки были электронные.

Это был исцеляющий процесс. Параллельно шло осознание, каким книгам она особенно благодарна и какие невозможно вычесть из судьбы. Вера решила выбрать топ-10 и сделать для себя небольшие заметки, а они автоматически попали в общую ленту рецензий. Вера начала ее читать – и утонула. Лента обновлялась ежеминутно и нарастала, как волна. Спонтанные читательские отклики оказались интереснее причесанной литературной критики. Этот сайт был не только картотекой с информацией о книгах и площадкой для приватных читательских дневников. Она попала на планету читателей.

Сюда приходили, чтобы полистать отзывы, посмотреть на книжные новинки и узнать их рейтинги, поиграть в литературные игры, обменяться книжками, обсудить их в клубах по интересам. Но самым большим открытием стало то, что читатели – существуют! И их – великое множество! А горевание о том, что люди разучились читать, мягко говоря, неактуально. Да и слухи о смерти книги преувеличены.

Читали все – люди разных возрастов, с разным уровнем образования и различными вкусами. И все они не ленились высказывать свое мнение о прочитанном. Какие только отзывы здесь не встречались – от корявых до изысканных, развернутые рецензии, написанные по-английски, и восторги в три строки: «Прочитал Гоголя! Думал, скучно, а оказалось здорово! Буду еще читать!»

И Вера сказала самой себе: с возвращением. Это был ее мир. Теперь она не только «генерила контент» для заработка – она возвращалась в профессию, о которой мечтала. И книги снова ожили, и она наверстывала пропущенное, одновременно улетая в множество вселенных – Макса Фрая, Нила Геймана, Акунина, Пелевина… И стойко переносила все, что случалось в том, другом мире, где она была плохой дочерью. Достаточно было напомнить себе, что сейчас она включит компьютер и вернется в свою настоящую жизнь. Вера вела свой бложик, потом начала публиковаться на электронных площадках, пишущих о литературе и искусстве, в электронных версиях бумажных изданий.

Поначалу она привычно делилась хорошими новостями с мамой, но та не радовалась: во-первых, звездой могла быть только она, а во-вторых, мама ревновала Веру ко всему на свете. Вера имела право только находиться рядом с ней и заниматься исключительно ее делами. Ну и все-таки зарабатывать на жизнь на этом своем компьютере. А если она занимается чем-то еще, значит, недостаточно загружена, и неотложные дела для нее тут же находились. Верина комната постепенно заполнялась книгами, которые издательства и авторы присылали ей на отзыв, – этого нельзя было не заметить, но мама не замечала.

А Вера уже поняла, что не сможет ни сделать маму счастливой, ни заслужить ее одобрение и любовь, как бы ни старалась. И что в ее интересах привлекать к себе как можно меньше внимания. И так каждый шаг под контролем.

* * *

Вериным успехам радовалась Катя. Она вернулась из Германии со стажировки в российско-германском институте журналистики в свою маленькую газетку и как-то раз пригласила подругу в Белогорск на пресс-конференцию о реставрации их знаменитой Благовещенской усадьбы. Мама объявила это предательством: как это – бросить ее на целый день! Как это – Вера уедет куда-то за город!

– А я тут погибаю без воздуха, у окошка с видом на помойку! Ни кустика, ни деревца, ни один солнечный луч не проникает!

Но Вера решила ехать во что бы то ни стало. И психиатр ей советовала: «Вам надо летом обязательно куда-нибудь на время уезжать и менять обстановку». Хоть на один день, но она вырвется! А потом всю дорогу мучилась, воображая то какой-нибудь припадок, который происходит прямо сейчас, то скандал, ожидающий ее по возвращении.

Оказавшись в усадьбе, Вера поняла, насколько одичала за год в четырех стенах. Работать она не разучилась, все заготовленные вопросы задала, всю необходимую информацию записала. Но потом их пригласили на фуршет, больше похожий на пикник у озера, и радость жизни – чужая радость чужой жизни – ослепила Веру и обездвижила. Солнце заливало берег, над волнами носились речные чайки и ласточки, люди вокруг хохотали и звенели посудой, наигрывала музыка, а Вера сидела на дальнем пеньке, уткнувшись в ноутбук. Она не могла со всем этим справиться, не могла присоединиться к нормальной человеческой жизни, хотя ощущала изумление и счастье именно оттого, что люди вокруг – нормальные, и от них не надо постоянно ожидать подвоха. Катя пыталась ее с кем-то знакомить, и уже знакомые лица мелькали в толпе, вроде Ершова, но Вера так и просидела на своем пеньке, как когда-то – под столом у бабушки. Постепенно начиная оттаивать. Безопасность и покой! Она могла бы всю жизнь так просидеть, глядя на волны и пляшущие на них солнечные дорожки.

– Тебе надо чаще выходить в свет, – озабоченно сказала Катя на прощание. Вера с энтузиазмом закивала. – И вообще, может, пора найти стабильную работу и переехать в свое жилье? Снять что-нибудь. А маме нанять сиделку.

– Бесполезно, – махнула Вера рукой. – От нее любая сиделка сбежит, даже если я на нее заработаю.

Однако, когда Катя еще раз пригласила ее тем летом – на открытие частного художественного музея, – Вера сразу начала считать дни до поездки. А потом – мечтать о следующей.

* * *

– Приводишь в порядок планету?

Вера, копошившаяся под своим окном с саженцами сирени, увидела Катину двухместную машину-малютку и вылезающих из нее – не только Катю, но и Ершова.

– Сколько ко мне гостей! Два – это куча! Смотрите, как планета в этом месте нуждается в преображении. Здесь народ срезает угол, и у нас под окном все время шум и заглядывающие головы. А вот тут была лавочка со столиком, за которым обедали бомжи, а по ночам собирались компании. Видите, вместо злачного места теперь клумба, а вместо тропы была еще одна, но ее затоптали…

– Не заросла народная тропа? – посочувствовала Катя.

Вера подтвердила:

– Не заросла. И я поняла, что цветами горю не поможешь. Они и цвести здесь не хотят, на этой стороне дома крайний север и вечная мерзлота. И я поменяла концепцию: посажу сирень, много сирени, одну сплошную сирень. Быть здесь непроходимой сиреневой стене, – постановила она, – через кусты не каждый первый полезет. Они скроют наши окна от пыли и чужих глаз.

Вера показывала разметку будущего сада, пока что представлявшего собой жалкие прутики, которые не отбрасывали тени, и объясняла, что проводит социальный эксперимент, призванный выяснить: как скоро жители перестанут новый садик вытаптывать, отучатся ли от привычки срезать угол, как отнесутся к самой затее озеленения, поддержит ли кто-нибудь ее словом или делом. Промежуточные результаты регулярно появляются в блоге и прибавляют ему подписчиков.

– Это тоже культурная журналистика? – уточнил Ершов. – От прямого значения слова «культура» – возделывание?

– Это то, что я могу делать здесь и сейчас, – признала Вера.

И тут отворилось окно, и раздался гробовой голос:

– Ах ты, проститутка! И еще одна приехала. Так это к тебе она ездит блядовать? Ты зачем сюда заявилась?! А ну выметайся! И не смей здесь появляться, поняла?

Вера остолбенела, соседи сходились на представление, а мама продолжала поливать отборными ругательствами то ее, то Катю и кричала уже во весь голос. И это была ее необыкновенная мама, рыдавшая над «Травиатой» и порхавшая феей по сцене. И все это происходило не в кошмаре и не в какой-то неблагополучной семье из криминальной хроники, а в ее собственной.

Катя пришла в себя и кинулась к машине, скороговоркой прощаясь:

– Я потом позвоню.

Вера – за ней:

– Кать, прости, пожалуйста! Опять она с катушек сорвалась. Не бойся, она сюда не выскочит, она из дома не выходит… Кать, прости!

– Ты ни в чем не виновата, – отрезала Катя, – но как ты в таком кошмаре живешь? Вер, приезжай лучше ко мне сама. Если сможешь. Ваня, ты поедешь?

Крики все еще неслись из окна, побелевшая Вера дрожала – она понимала, что последние человеческие связи тают на глазах, что Катя больше не приедет и к себе не позовет, и у нее не останется ни дружбы, ни общения.

А вот Ершов потрясенным не выглядел, распрощался с Катей и спокойно пояснил Вере:

– Моя машина в очередном ремонте, и Катя меня подвезла. Мне некуда больше спешить. А тебе самое лучшее сейчас – поскорее отсюда уйти. Истерика прекратится, когда у спектакля не будет зрителей. Я это знаю точно.

– Куда уйти? – Вера продолжала дрожать, у нее даже зубы стучали.

– Да все равно куда. Пойдем.

И они пошли по двору, потом по улице, потом присели в другом дворе на лавочку. Вера все ниже опускала голову, ощущая, как начинают пламенеть уши и шея, и представляя, как сейчас выглядит – зареванная, красная, руки в земле. А Ваня стянул с нее рабочие перчатки и вытер руки влажными салфетками, которые нашлись у него в кармане. А потом предложил:

– Вер, не парься. Я не услышал никаких новых слов. Все они давно мне известны. И я даже точно помню, когда их узнал. Когда я учился во втором классе, учительница вызвала мою маму в школу и показала ей тетрадку – на задней обложке были в столбик записаны матерные словосочетания. Моей рукой, в моей тетрадке. «Как такое возможно! Ребенок из такой семьи!» Мать подтвердила, что в семье я такого услышать не мог и, скорее всего, почерпнул эти знания в школе, а записал, чтоб не забыть, – именно потому, что это новый материал. Знал бы наизусть – не понадобилось бы записывать. Так оно, в общем, и было.

– А как оно было? – Вера вытерла нос.

– А я как-то шел в школу без провожатых, и вдруг с одной лоджии на первом этаже пулей вылетела кошка – и помчалась по улице. А следом за ней выскочила благообразная старушка, открыла рот – и понеслось: «Ах ты, шалава! Ах ты, проститутка! Сейчас же вернись!» И дальше много чего про аморальное поведение и незаконнорожденных котят. И все это таким отборным матом, что я прирос к асфальту. Я рос в рафинированной среде и под постоянным контролем, но отдельные слова мне все же были знакомы.

Однако я не представлял, что могут существовать такие сложные конструкции, смысла не понимал и только изо всех сил старался их запомнить. А придя в школу, тут же записал. На допросе, конечно, ни в чем не сознался. Они подумали, что я геройствую, чтобы не выдать друзей или каких-нибудь старшеклассников. И вот теперь, спустя много лет, больше нет смысла скрывать правду. Ты теперь знаешь, кто виноват.

– Знаю: кошка-проститутка. – Вера, у которой еще не высохли слезы, смеялась.

Они до вечера гуляли по улицам, заходили в кафе, в кино, посмотрели «Стартрек: Возмездие», а когда Вера начала прощаться, Ваня ее уверил:

– Тебе не о чем беспокоиться, если ты собираешься туда возвращаться. Она выплеснула агрессию, подзарядилась энергией зрительного зала и будет теперь в прекрасном настроении.

– Ты знаешь, что моя мама бывшая артистка? – удивилась Вера.

– Какая же она бывшая?

А дома и правда были тишь и благодать. Мама вела себя так, будто ничего не случилось, и спросила, какую оперу они сегодня будут слушать. Конечно, отсутствие скандала лучше, чем его продолжение, но Веру это так возмутило, что она не стала включать никакую оперу. Неужели и дальше придется так существовать – от одной бури до другой? А жизнь, в которой есть место искусству, профессии, друзьям, нормальному человеческому общению, собственной семье, пройдет мимо?

* * *

– Значит, для тебя это тоже место силы, – утвердительно говорил Ершов.

– Скорее, место свободы, – уточняла Вера. – А для тебя почему?

– А мы туда все мое детство на дачу ездили. Мать была крупным руководителем, ее фирма сотрудничала с Белогорским НИИ, а она дружила с директором Перехватовым, Катиным отцом. Рядом с их дачей мы свою снимали. Еще у матери здесь был доверенный доктор, вообще узкий дружеский круг. А меня ради социализации время от времени запихивали в местный детский лагерь. Наверно, для меня это тоже место свободы: я был хоть ненадолго предоставлен сам себе.

– Это в лагере-то?

– Поверь мне, лагерь и хождение строем были привольем по сравнению с домашней муштрой. Я же сказал: мама была руководителем. Она безостановочно руководила… Видишь стеклянное здание, похожее на голубой стакан? Возвышается над крышами? Это торговый центр построили. Моя фирма взяла там еще один подряд, и я понял, что мы в Белогорске надолго и пора в нем осесть. Сначала снимал квартиру, чтобы не кататься каждый день из Москвы, потом поизучал рынок вторичного жилья, а потом присмотрел домик. Хочешь увидеть? Это рядом, в Тучково.

– А как же твоя мама? – Веру это больше интересовало. – Как же она согласилась остаться одна?

– Она согласилась остаться одна, еще когда я пошел работать в ту самую строительную фирму, где она была финдиректором. И отлично знает ее специфику. А у меня специальность – теплоснабжение и вентиляция. Климат-контроль, умный дом – вот это все.

– Это она хотела, чтобы ты пошел по ее стопам?

– Я понял, что мне это подходит, хоть там и заправляют старики из прошлого века. Это сокращало сроки вхождения в профессию. Можно, конечно, провести чистый эксперимент – прийти туда, где тебя никто не знает, начать показывать себя. Но на это уйдет много времени, а закончиться в плане карьерного роста может ничем, как бы ты ни старался. А если хочешь делать дело, то лучше заниматься им в режиме наибольшего благоприятствования, а не экспериментировать и самолюбие тешить. Поверь мне, чьим бы сыном ты ни был, вкалывать надо самому и каждый день. И спрашивать будут с тебя, а не с мамы. Но для меня самым главным было то, что у нашей компании объекты по всей стране. А мне жуть как хотелось перестать быть домашним мальчиком, я и выбрал работу, связанную с поездками.

– И всю страну объехал? – восхитилась Вера.

– Почти. Сначала все время опасался, что с мамой без меня что-нибудь случится. Я с детства рос заложником ее возраста. Как только начал себя сознавать, понял, что у меня мама не как у остальных детей. Она очень старая, а значит, скоро умрет. И я, с одной стороны, должен быть к этому готов, а с другой – сделать все от меня зависящее, чтобы это отодвинуть. Быть рядом, прежде всего. Мне это казалось важной, героической миссией. А потом эмпирическим путем выяснилось, что мама прекрасно справляется и без моего героизма. И что и тогда в нем не было необходимости. Что все детство прошло в постоянном и в общем-то бессмысленном стрессе. Если бы я тогдашний знал, что в ближайшие двадцать восемь лет опасаться нечего, я бы просто жил без страха.

– А ты сам нагнетал этот страх пополам с героизмом, или…

Она не договорила – машина остановилась у Катиного дома.

Ершов сам предложил подбросить Веру в гости к подруге – позвонил накануне выходных. Причем не остался ждать в машине, а зашел за Верой в дом, не опасаясь ее мамы – стихийного бедствия. Та смотрела на него, как на диво дивное, и даже не пыталась возражать. Вера, не понимая, как такое может быть, просто вышла из дома – без скандала. До нее доносилось, как мама размышляет с самой собой:

– И откуда она берет таких молодцов? Что они в ней находят? Ведь ни сиськи ни письки.

Дружба с Катей не была непоправимо уничтожена, Вера продолжала приезжать по выходным, и тут очень кстати подворачивался Ваня, едущий в том же направлении. А Катя каждый раз заводила разговор о том, что Вера должна как можно скорее вырваться из домашнего ада, найти жилье и позаботиться о нормальных условиях для работы.

– Так жить нельзя, – убеждала она.

– Но я же не могу ее бросить, – убеждала, в свою очередь, Вера. – Я ее единственный ребенок. Я должна держаться до конца.

– До чьего конца? Ты там отдашь концы очень скоро.

Но Вера была убеждена, что это Ванина мама способна без него обойтись, а ее мама без нее – не способна.

Поездки в Белогорск были глотком кислорода, и она жила от глотка до глотка. Каждый раз, проезжая мимо парка, думалось, как хорошо было бы там погулять, среди больших деревьев; потом в окне направо показывался ершовский голубой «стакан», а в окне налево – витрина с аквариумами, и Вера крутила головой, стараясь рассмотреть и то и другое; а тут уже мелькал ярко освещенный изнутри стеклянный кубик, где возвышались пирамиды книг и среди них ходили люди, – конечно, это книжный магазин, туда обязательно надо зайти! Но и машина, и выходной каждый раз пролетали очень быстро.

* * *

А потом Катя поступила в магистратуру и перебралась в Москву. Как и раньше, на журфаке, она не бросала белогорскую газетку, телепортировалась туда-сюда, и все ее время было рассчитано по минутам. Значит, придется поставить поездки на паузу и снова обходиться без кислорода. И персональный таксист больше не позвонит. Вера понимала, что живет на вулкане, и будь это компьютерная игра, ее персонаж давно разрядился бы в ноль, если бы старая подруга и новый знакомый не пополняли ее уровень жизни.

Она набрела в соцсети на пост о словах, аналогов которым нет в русском языке. Японское «цундоку» – человек, который накупает больше книг, чем может прочитать, японское же слово, обозначающее часть девичьих ножек между юбкой и гольфами – дзэттай-рёики. А вот немецкое geborgenheit – ощущение безопасности и комфорта, когда находишься вдвоем с кем-то из близких. Например, с мамой – тут Веру передернуло. Или возлюбленным – но он не возлюбленный.

Он так и не начал за ней ухаживать, хотя интересовался этой темой в музейном буфете. Он просто появлялся и возил ее к подруге, и каждый день ставил лайки под ее постами, и не просто ставил – он эти посты читал. Он выслушивал сводки событий из палаты номер шесть, понимая суть происходящего и иногда давая дельные советы – в отличие от Кати, которая только повторяла, что Вера должна немедленно оттуда бежать.

Вера подумала, что понять ее способен только тот, кто сам прошел через нечто подобное, и что любой другой молодой человек не только не стал бы регулярно выслушивать бесконечные жалобы, а давно бы сбежал. И не давно, а сразу.

Еще одно слово, которого нет, – koi no yokan, ощущение в глубине души, что ты неизбежно полюбишь человека, которого встретил. Не любовь с первого взгляда, скорее со второго. Предчувствие любви. Да, слова нет, а предчувствие есть.

Он позвонит.

– Вер, привет, хочешь на утиную охоту? Ты не должна будешь никого убивать. Я тоже. Просто мои друзья собираются в охотничьем домике. А в выходные обещают тепло.

* * *

Это была та же компания, которую Вера видела в «Воображаемом музее». Несколько супружеских пар решили отдохнуть без детей, хотя сначала только о них и говорили. А потом желающие отбыли на озеро, и Ваня все-таки с ними, а пара хозяйственных женщин занялись мясом и салатами.

– Конечно, можно взять готовое хоть в нашем ресторане, но кто же приготовит лучше нас, – тоном, не терпящим возражений, заявила самая крохотная, еще меньше Веры, похожая на воробья, считающего себя предводителем стаи.

Вера и не думала возражать и, радуясь, что ее не вовлекают в кулинарное действо, пошла прогуляться по лесу. К чему все эти зажаренные трупы убитых зверей и месиво из овощей, испорченных майонезом, если в кармане есть пакетик с орешками!

Прогуляться по лесу означало осторожно обойти вокруг охотничьего домика, не слишком от него отдаляясь. Вера пыталась вспомнить, когда была в настоящем лесу – может, в начальных классах на экскурсии? – но похоже, что никогда. В младшей школе это был все-таки парк Сокольники. А дачу им с бабушкой не на что было снимать.

Но тут она заметила красивый деревянный мостик через овраг и ярко-красную стрелку на еловом стволе. А впереди, через несколько деревьев, – еще одну. Наверное, это безопасно – пойти по стрелкам. Тем более что охотничий домик все время видно.