Пасхальные рассказы

Пил и Мирон, сам еще не понимая вполне, пьет ли он чару, поднесенную ему самим о. Христофором, с постигшего его горя, или по случаю предстоящей радости.

После розговен о. Христофор, желая довести до конца начатое дело, отвел Мирону и его семье небольшое помещение, где в самом скором времени должны были высиживать цыплят его куры. Теперь оно было еще свободно, и Мирон вместе с Оленой и тремя ребятами временно поселился в нем.

V

В первые три дня праздника о. Христофор был занят обходом и объездом своих прихожан. В самом селе ему вместе с дьячком Евтихием пришлось ходить два дня. Село было большое, и каждый прихожанин желал видеть у себя духовных лиц, и в один день обойти его не было возможности.

Посещение хат собственно было краткое. О. Христофор в эпитрахили и с крестом в руке входил в дом, а вслед за ним и Евтихий. Так как обход происходил поочередно, из хаты в хату, то хозяева ждали и были все в сборе. Пели пасхальный тропарь, о. Христофор давал всем благословение и поздравлял с праздником, и этим духовная часть дела кончалась.

После этого хозяйка уходила в кладовую, либо амбар, либо погреб и выносила оттуда заранее заготовленное то, что было в ее хозяйстве лучшим, что не стыдно было поднести духовенству. Кусок соленого сала, колбасы либо что-нибудь хлебное. За воротами стоял воз, запряженный парой батюшкиных коней, которыми управлял сторож Клим. В этот воз и складывали дары.

Но в иных домах, где были особенное тороватые хозяева, приходилось и посидеть, а иногда и засидеться. Батюшку и Евтихия усаживали за стол и заставляли «сделать честь». Кроме чести, надо же было и питаться, так как в течение целого дня домой о. Христофор не заходил.

Так было в первый и второй день. Набиралась изрядная гора всякого рода приношений, которые делила между о. Христофором и дьяком Евтихием уже сама матушка. Дележка была, однако, неравномерная, а по достоинству, благодаря чему дьяк Евтихий получал лишь четвертую часть и был доволен своей участью, ибо он не более как дьячок. Разумеется, кое-что тут перепадало и сторожу Климу.

К вечеру второго дня о. Христофор очень уставал. После двухдневной ходьбы у него болели ноги и ломило спину. Но это не мешало ему на третий день рано утром отправляться на хутора. Хутора входили в состав прихода, и хуторяне считали приезд духовенства особенным, исключительным праздником.

Тут о. Христофору не приходилось ходить по хатам, так как они были разбросаны на значительном пространстве, отделенные одна от другой обширными огородами и картофельными полями.

Избиралась какая-нибудь определенная хата, туда собирались все хуторяне, здесь служилось молебствие, а затем выносили во двор столы, накрывали белыми скатертями с вышитыми краями, и происходило пиршество. И за этим пиршеством на долю духовных лиц обычно выпадало гораздо больше даров, чем за целые два дня хождения по деревенским хатам.

Хуторяне были народ тороватый и любили одарить свое духовенство. И расщедривались они не каким-нибудь куском сала либо паляницы – тут сыпались в духовную казну целые мешки жита, пшеницы, проса, чего у кого было больше, и все это собиралось на несколько телег, и на другой день сами хуторяне привозили в церковный дом.

Но на этот раз у о. Христофора была еще и другая забота. Он отлично помнил все торжественные обещания, данные хуторянами в церкви для семьи Мирона, и теперь напомнил о них хуторянам. И каждый из хуторян подтвердил.

Пиршество затянулось до солнечного заката, и о. Христофор с дьячком Евтихием вернулись домой, когда уже спускались сумерки.

Всегда трезвый и осторожный в выборе пищи и питья, о. Христофор для этого дня, один раз в году, делал некоторое исключение. Не было никакой возможности среди хуторян соблюсти умеренность, так они умели упрашивать и так были неотступны в своих просьбах. И так как от большей или меньшей уступчивости прямо зависело количество даров, то о. Христофору приходилось отступаться от своих принципов. Поэтому он вернулся домой с несколько затуманенной головой и, как человек непривычный, сейчас же захотел спать, лег в постель и в эту длинную ночь, начавшуюся с семи часов вечера, выспался и отдохнул за все три дня.

А на другой день еще не взошло солнце, когда о. Христофор поднялся и отправился в волость. По дороге он останавливался около хат и своей толстой палкой стучал в окна сельских обывателей, чтоб те, которые слишком заспались, проснулись и поспешили собраться во дворе волости. И скоро там сошлись все хозяева.

– Ну, что же, – сказал им о. Христофор, – приступим. Время у вас свободное, все равно праздничную неделю пропьянствовали бы.

И хозяева подтвердили. А, разумеется, пропьянствовали бы, уж о. Христофор знает их лучше, чем они сами. Конечно, земляки порядочно уже поостыли от того воодушевления, которое охватило их тогда в церкви, в пасхальную ночь, после проповеди о. Христофора.

Но никому и в голову не пришло отказаться. Это было бы малодушием.

И вот вся деревня собралась на погорелом месте. О. Христофор облачился в светлые ризы и отслужил молебствие перед началом работ, а после этого начались и самые работы.

Это было нечто беспримерное. Обыкновенно с постройкой хаты мужик с бабой возятся уже самое меньшее два месяца. А произошло настоящее волшебство. Как-то мигом убрали с погорелого места все остатки от пожара, из всех дворов натаскали и дерева, и камыша, и глины, отыскались и доморощенные мастера, и каждый занялся тем, что знал лучше других. Стучали топоры, шипели пилы, долбило дыры долото. Бабы вязали пучки камыша и месили глину.

День, другой и третий и еще несколько дней – и, точно по щучьему веленью, выросла постройка, и на недавно опустелом месте стояла стройная новая хата, и камышовая крыша красовалась на ней с ровно остриженными краями и с красивым гребнем наверху. Оставалось только выждать время, пока она высохнет, чтобы можно было побелить ее глиной. Никогда и не мечтал Мирон о такой хате.

VI

Сельчане и сами от себя не ожидали такого усердия. Это походило на какое-то состязание, каждый старался превзойти другого, особенно молодежь. Но душою всего дела был, конечно, о. Христофор. Никогда он не говорил пустых слов, славился этим, да и теперь не сказал. «Построим Мироновой семье хату» – это были его слова тогда в церкви, во время пасхальной заутрени, и он строил вместе с другими.

Он вставал раньше всех. Еще только едва-едва розовел восток и одна за другой начинали гаснуть звезды, как он уже был на ногах, надевал рясу, брал в руки палку и отправлялся по деревенской улице. К каждой хате подходил он и, если видел, что там еще спят, осторожно, но настойчиво стучал палкой в окно:

– Эй, эй, Вавило! Экий ты лентяй! Подымайся, а то солнце взойдет, и стыдно тебе будет перед ним. Вставай-ка и идем на постройку!

И ждал, пока Вавила, вскочив с постели, торопливо напяливал на себя одежду и еще с заспанным лицом выходил на улицу.

– Уж так скоро, батюшка, что даже и Богу помолиться не успел, – говорил, скрывая досаду, ленивый Вавила.

– Ничего, я за тебя помолюсь. Притом же работа для ближнего та же молитва, – отвечал о. Христофор и шел уже вместе с Вавилой дальше, останавливался у другой хаты и таким же образом подымал с постели какого-нибудь Михайлу или Илью.

И так проходил он всю деревенскую улицу, переходя с одной стороны, на другую и пробуждая спящих и ни одного не оставляя в хате. Он знал, что доброму хозяину ничего не стоит перевернуться на другой бок и опять заснуть. Каждого он вытаскивал из хаты и брал с собой.

И когда приходили на край села, где строилась хата для Мирона, это уже была порядочная компания во главе с о. Христофором.

И на постройке он проводил целые дни, отлучаясь только для выполнения треб да для принятия пищи. И все время пристально следил за работой, торопил и всячески поощрял.

– Ведь я знаю, – говорил он, – скоро начнутся полевые работы, и тогда вас сюда и калачом не заманишь.

Когда же не хватало каких-нибудь материалов для постройки, он просто делал набег на двор какого-нибудь богатого мужика.

– Эге, Степан, да у тебя сколько досок-то наготовлено, а нам и всего-то нужно с полдесятка: а ну-ка, свези их на постройку. А Бог, гляди, и простит тебе за это какой-нибудь грех.

И Степан почесывал затылок, но вез полдесятка досок, потому что никак не хотел огорчить батюшку. А то не свезешь, ведь пристыдит о. Христофор, при всех так и отпалит что-нибудь такое, отчего не будешь знать, куда и провалиться.

И была-таки одна такая история – с Антоном Чумаком, с тем самым, чья мельница стояла по ту сторону оврага, как раз против нового строения. Когда уже стены довели до потолка, и нужно было настилать потолок, как раз и оказалось, что бревна для настилки, пожертвованные кем-то из прихожан, коротки. Ничего нельзя было с ними поделать. Подумал о. Христофор, покачал головой и сам себя пожурил за то, что не рассчитал. Строили ведь по-домашнему, на глаз, как строятся все хаты в деревне.

Но, случайно подняв голову, взглянул отец Христофор на мельницу Антона Чумака. А там, около мельницы, как раз и лежала целая куча сложенных одно на другое бревен, и, насколько можно было судить издали, все подходящие.

– Да это же прямо Божье указание, – сказал отец Христофор мужикам. – Бревен нам не хватает, а бревна как раз тут лежат. Пойдем к Чумаку, да только миром.

Сомнительно покачали головами земляки: не даст Чумак, не такой человек. Он и то до сих пор ни одной камышинки на постройку не пожертвовал.

– А не даст – ему же и хуже будет! – И, прихватив мужиков, о. Христофор отправился через овраг к мельнице.

А Антон Чумак как раз в это время вместе с своим работником передвигали мельницу на оси, потому что повернулся ветер, и надо было крылья поставить как раз против ветра. При виде батюшки Антон прервал свою работу и почтительно снял шапку.

– Христос воскресе, – сказал о. Христофор.

Чумак ответил как полагается.

– Помогай Бог! – прибавил о. Христофор.

Чумак и на это сказал, как надо: спасибо, мол.

– А мы о твоей душе подумали, Антон. Вот ты до сих пор все никак придумать не можешь, что бы такое пожертвовать на нашу мирскую постройку, а мы нашли.

– Что же, отец Христофор… – мрачно насупив брови, откликнулся Антон, уже, очевидно, почуяв грозящую ему беду. – Постройка, она и без меня выросла, а я, может, когда-нибудь в другой раз… Да и нечем… У меня мука… Кроме муки, ничего и нет…

– Как же нет? Нам нужно потолки настилать, а у тебя как раз целая куча бревен лежит… И не много надо – десятка два бревен…

– Бревна самому нужны, отец Христофор. На то я покупал, что нужны, – упирался Антон.

– Так не дашь?

– Да уж как-нибудь обойдитесь, отец Христофор. А бревна мне самому нужны.

– Ну, ладно. Вот никогда не думал строить мельницу, а теперь построю. На зло тебе построю и отобью у тебя полдеревни. А не то еще лучше: соберемся да миром построим. И будет мирская мельница. Ведь выстроили хату.

Антон сделал вид, что понял это как шутку, но в душе он всегда именно этого больше всего на свете боялся – чтобы кто-нибудь не вздумал построить мельницу. Он ничего не сказал, но, когда о. Христофор с мужиками ушли, работник его привел к мельнице лошадь с телегой, снял с телеги ящик, нагрузил вместе с Антоном бревнами и привез их на постройку.

Прошло недели две. Хата Миронова высохла, ее побелили, и стояла она на краю села такая стройная и нарядная. О. Христофор назначил день для освящения ее и известил о том хуторян. И хуторяне явились со своими дарами, о которых дали обет в церкви, и разом наполнился двор всяким добром хозяйственным. Было торжественное освящение, после которого Мирон с семейством поселился в хате и начал в ней новую жизнь.

И хорошо пошли дела Мирона. Собранные в церкви триста рублей сильно помогли ему для начала. Стал он наряду с лучшими хозяевами прихода. Он посещал церковь, как все. Но никогда не видели его так пламенно молящимся, как в пасхальную ночь во время утрени.

С. Кипренский

Братский поцелуй

I

Судьба забросила меня в Лондон, где я по делам фирмы, у которой служил в Москве, должен был вместо предложенной недели просидеть целых три месяца. Мне было тогда двадцать пять лет, фирма моя была богатая, а я считался в ней полезным человеком, так как у меня были специальные познания и, кроме того, я владел языками. Мне платили хорошее жалованье, а во время командировок были еще щедрые приплаты.

Лондон – город, в котором молодой человек, желающий искать развлечений, может истратить много денег. И я не могу сказать, чтобы я не любил развлечений, напротив – в Москве я жил весело. Но там у меня был свой круг, и я не умел веселиться иначе, как в своем кругу. И лондонские забавы меня нисколько не пленяли. Оттого мне было нестерпимо скучно.

Как человек, не привыкший терять время даром, я скоро нашел себе занятие. Моей специальностью было котельное дело, поручение же было коммерческого свойства. Но я отыскал в окрестностях столицы великолепно устроенный завод по моей специальности и выхлопотал себе право ежедневно посещать его и учиться. Это значило скрасить мою скуку. Я проводил на заводе почти все дневные часы. Но оставался вечер, который мне некуда было девать. Я побывал в театрах, в цирках, выслушал тьму лекций по всевозможным вопросам, и это уже мне надоело.

Особенно грустно стало мне, когда наступила Масленица. Развеселое время в Москве. Вспомнились пикники за городом, ночи с цыганами и блины, которых я, в сущности, терпеть не мог, а теперь они вызывали во мне самые трогательные воспоминания.

Русских в Лондоне я не хотел искать. Это ведь все большей частью народ трудящийся, занятой, а я явился бы в их глазах каким-то приезжим бездельником, который пришел к ним от скуки.

И как раз в это время я познакомился с одним английским семейством, которое жило за городом, неподалеку от завода, где я учился. Знакомство было случайное. Из Лондона я каждый день ездил в трамвае на завод, и случилось так, что несколько раз подряд соседом моим был почтенный человек с густыми седыми волосами на голове и с совершенно бритым лицом. Он был приветлив, предупредительно отодвигался, когда я хотел занять место, любезно разъяснял мне, когда я по какому-нибудь поводу недоумевал. А после этого уж мы разговорились.

Он узнал, что я русский, и почему-то в его расширенных глазах появилось какое-то радостное сияние, и он долго и основательно объяснял мне, почему он рад знакомству со мною. У него была своего рода историческая теория. Он считал, что народы на расстоянии тысячелетий постоянно сменяют друг друга и что в самом непродолжительном времени должна наступить очередь русского народа, когда он станет впереди других. Русские, по его мнению, молодой народ, в котором скрываются поразительные способности. Он еще не проявил их, но проявит непременно.

Дальше я узнал, что он отставной военный, в чине, который приблизительно соответствовал нашему майору, что фамилия его Спайль, и что у него есть жена и дочь двадцати двух лет.

Я открыл ему свое имя и объяснил, почему живу в Лондоне и как скучаю. Это последнее мое признание было, может быть, и напрасно. Мой майор ухватился за него и сейчас же начал самым горячим образом предлагать мне развлечение от скуки в виде знакомства с его семейством.

«Жена и дочь, – подумал я, – мистрис Спайль и мисс Спайль! Едва ли это будет действительное лекарство от моей скуки». Я представил себе тихое буржуазное семейство, живущее на пенсию, получаемую майором, и не могу сказать, чтобы меня туда потянуло.

Но тут оказалось, что майор вовсе не довольствуется своей скромной пенсией и, будучи человеком еще сильным и здоровым, работает в какой-то типографии в самом Лондоне. Дочь же его, мисс Эмили Спайль, занимается переводами с немецкого языка и помещает их в журналах.

– Только вы не подумайте, что она суфражистка! Избави Бог! Она этих крайних мнений не разделяет.

Я не мог не пойти навстречу столь любезному приглашению и выразил полное удовольствие. Кстати, хотя я и бывал уже за границей и даже в Лондоне, но никогда не случалось мне заглядывать во внутренний семейный быт англичан. Это был случай пополнить пробел в моем образовании.

Мы условились с мистером Спайлем, что я посещу его семейство в ближайшее воскресенье, когда и он будет дома, в пять часов дня.

Когда мы расстались, я, признаюсь, пожалел о своей слабости. К чему было вступать в разговор? Можно было ограничиться обменом простых любезностей. Теперь надо идти куда-то в неизвестный дом и тянуть канитель знакомства. Мне представилось, что скука, которая и без того удручает меня, теперь еще увеличится. «Майор, его жена и дочь», – мелькало у меня в голове, и это трио рисовалось мне каким-то символом скуки.

Хуже всего было то, что я даже не мог по русскому способу просто-напросто увильнуть от знакомства. Просто не прийти в назначенный день и час, предоставить майору, его жене и дочери сколько угодно умозаключать из этого о русской невоспитанности. Майор неизменно попадался мне в вагоне – у него была ночная работа, и он возвращался домой только утром. Типография печатала газету, и он держал ночные корректуры. Надо было изумляться трудоспособности этого почтенного пятидесятипятилетнего человека.

В субботу он обязательно напомнил мне о моем обещании и прибавил, что его семейство с нетерпением ожидает меня и очень интересуется знакомством с русским, да еще москвичом.

Наступило и воскресенье. В этот день мне незачем был ехать в предместье, так как на заводе работы не было. Но и в Лондоне тоже было делать нечего. Все было закрыто, и город производил такое впечатление, как будто его только что, как Помпею, вырыли из-под пепла. В четыре часа я попытался сесть в вагон, но это было не так легко. Весь Лондон стремился за город, и места всюду брались с бою.

Стоял чудный весенний день, и там, за городом, действительно было хорошо. Но кое-как я отыскал себе место и пустился в путь. Майора, конечно, в соседстве со мною не было: он пользовался воскресным отдыхом.

Случайно я пришел к маленькому трехэтажному домику, когда было без одной минуты пять часов. Ну, право же, я об этом не старался.

– Это великолепно! – услышал я над головой знакомый, несколько скрипучий, но добродушный голос мистера Спайля. – Это великолепно! Если бы все русские были так аккуратны…

Я поднял голову. В открытом окне второго этажа я увидел фигуру мистера Спайля. Он держал в руке карманные часы и пальцем другой руки тыкал в циферблат:

– Без одной минуты пять часов… Вот сюда, в эту дверь. Я сейчас вам помогу.

Он скрылся, а через полминуты дверь отворилась, и меня приветствовал сам майор.

Меня пригласили в миниатюрный салон, где было убранство не совсем казенное. Широкий диван был закрыт очень потертым, но все же персидским ковром, и на стене тоже был персидский ковер. На окнах стояли цветы. В довольно большой железной клетке прыгали маленькие попугаи.

Дамы были здесь. Мистрис Спайль – высокая, сухощавая, очень сохранившаяся дама лет сорока пяти, улыбалась мне со всем радушием, на какое только была способна, и показывала свои здоровые, слишком крупные зубы.

Мисс Спайль оказалась роста невысокого, чуть пониже даже среднего, блондинка с черными бровями, очень миловидная и приветливая.

Дамы были в восторге, когда я заговорил по-английски, – они почему-то воображали, что я непременно должен на их языке лапти плести, а майор позабыл отрекомендовать меня с этой стороны.

Само собой разумеется, что начался бесконечный разговор о России. На меня посыпались расспросы. Любопытство их касалось московского Кремля и зернистой икры, русской архитектуры и казенной водки.

Наконец, когда подали огромные чашки, наполненные крепчайшим чаем, разговор перешел на мою особу: где я учился, моя специальность, где я служу, сколько мне лет, женат или холост, кто мой отец и т. д.

Я не видел никаких оснований отказать им в удовлетворении их любопытства. Стараясь одолеть бездонную чашку совершенно невероятной крепости чая, я рассказывал им о Москве, о России и о себе, а они слушали все это с таким глубоким вниманием, даже, как мне показалось, с умилением, как будто речь касалась священных для них предметов.

Так совершилось мое знакомство с семейством мистера Спайля.

II

На первый раз дело ограничилось формальным пятичасовым чаем. В половине седьмого я уже уехал в Лондон. Но с меня было взято слово, что в следующее воскресенье я проведу с ними целый день. Было названо какое-то очаровательное место в окрестностях, куда мы совершим экскурсию. Оказалось, что англичане не только в Швейцарии и Италии но и у себя дома совершают экскурсии.

Сказать, чтобы семейство Спайля очаровало меня и чтобы в наступившее воскресенье меня потянуло к ним, я не могу. Несомненно, люди они были добродушные, а мисс Эмили даже была мила, и особенно мне понравились ее зубы – в меру крупные, ровные и прямо какой-то поразительной белизны. Ее в общем миловидное, но довольно обыкновенное лицо делали интересным черные брови. В самом деле они были очень красивы при светлых, слегка золотистых волосах и голубовато-серых глазах.

Но всего этого было недостаточно, чтобы притянуть меня к себе.

Тем не менее я решил остаться верным не только своему слову, но и моей так неожиданно установленной репутации аккуратного, после того как я пришел ко Спайлям без одной минуты в пять часов.

Я поехал к ним и в полдень был уже в их маленьком коттедже с небольшим палисадничком, в котором уже расцвели вовсю нарциссы, издалека кричавшие о себе острым, слащавым ароматом.

Но перед путешествием мы побывали в столовой, такой же миниатюрной, как салон, и здесь приняли «легкий завтрак», состоявший из бифштексов, чрезвычайно сложного салата, сладкого омлета, фруктов и сыра. Затем началась экскурсия, сперва в трамвае, а потом пешком.

Местность была действительно очаровательная, и я нисколько не жалел о том, что поехал.

Страстной любительницей фотографии оказалась, к моему удивлению, не мисс Эмили, а мистрис Спайль. Ее маленький ручной сак был наполнен запасными катушками, и она истребляла их с невероятной быстротой. Решительно все оказывалось достойным запечатления – всякий пригород и всякое деревце и камень.

Мистер Спайль был плохим ходоком. Ноги у него были не особенно крепкие, и он часто присаживался для отдыха.

Мы же с мисс Эмили были неутомимы, ходили без остановки, болтали без умолку и успели отлично познакомиться. Она была интересна тем, что говорила не о себе. Она всю свою жизнь провела в Лондоне и его окрестностях. Путешествовать им не позволяли скромные средства мистера Спайля. Но зато она отлично знала жизнь того небольшого края, в котором прожила, и обладала способностью излагать свои наблюдения. Я слушал ее, как занимательно написанную книгу о нравах Лондона и его окрестностей. Зато и от меня потом потребовалось, чтобы я основательно познакомил ее с Россией.

– Вы интересуетесь Россией? – спросил я.

– О да. Если б я имела возможность, я непременно поехала бы в Россию, – ответила мисс Эмили.

– Что же вас туда привлекает?

– Но это страна Толстого. Он такой великий художник. В стране, где он мог собрать столько поразительно красочных наблюдений, должна быть очень интересная жизнь.

Я говорил о России все, что знал, и мисс Эмили поглощала мои слова. В пять часов мы где-то по пути пили молоко, причем мистер Спайль влил в свой стакан порядочную порцию коньяку, а к семи часам уже вернулись домой. На этот раз я остался обедать у Спайлей, а потом незаметно просидел до десяти часов.

Ну, а затем посещение Спайлей скоро вошло у меня в привычку. Завод я обыкновенно покидал часов в шесть, и было совершенно естественным делом завернуть по дороге в их коттедж.

Оказалось также очень удобным, чтобы я каждый день обедал у них. Они мне предложили, я попросил их назначить плату, и мистрис Спайль сделала это без малейших ужимок. Это было вполне справедливо. Она взяла бумагу и карандаш, произвела некоторые несложные выкладки, сказала мне цифру: ровно столько, сколько прибавится из-за меня к их бюджету. Это мне страшно понравилось, потому что никого не стесняло. Я стал обедать у них, и в десять часов мы вместе с мистером Спайлем уезжали: он – на свои ночные работы, я – спать.

Когда живешь на чужбине, в душе как-то обостряются воспоминания, выплывает на поверхность давно забытое, и начинаешь ценить такие переживания, которые на родине казались уже навсегда от тебя отошедшими.

Шел Великий пост. Помню, в Москве, живя в известном кругу, я совсем как-то не замечал его. Когда-то в детстве он играл в моей жизни большую роль. Я тогда веровал и постился, посещал церковные службы, предавался покаянию и говел. Но потом все это ушло из моей жизни, и пост ничем не отличался от всех других дней.

Тут вдруг все это вспомнилось. Я стал тосковать по давно забытому, и ярко рисовались мне картины, пережитые в детстве. Деревня, протяжный звон, сосредоточенные лица, сокрушенные взоры, покаянные слова, долгие службы с частыми усердными поклонами. По всей вероятности, это настроение отражалось в моих глазах, потому что дамы, с которыми я проводил большую часть времени, обратили на это внимание. Они спросили меня, о чем я тоскую. Неужели Англия так плоха, что не в состоянии заглушить во мне тоску по родине?