Путешествие в решете

Когда я пришёл звать Анатолия на разгрузку, он осторожно притронулся кончиками пальцев к виску:

– Голова болит, – и помогать отказался.

Мне пришлось разгружать одному. Лазарь сидел на сходнях спиной к домику и мочил в воде ноги. А может, просто сидел. Во время одного из перерывов, чтобы как-то отыграться на Анатолии, я спросил его:

– Чего ты пишешь-то? Показал бы хоть.

Анатолий лежал на своей постели на столе, укрывшись с головой простынёй. После моих слов он зашевелился, вылез из-под простыни и, опершись на локоть, сказал:

– Дай рюкзак!

Я не двинулся с места.

– Дай рюкзак! – повторил он обиженно.

Я подал. Анатолий достал из него две толстые тетради, протянул мне и снова спрятался под простыню.

Меня удивило, что тетради были исписаны очень плотно. В том смысле, что не было ни абзацев, ни пустых мест – только строчка за строчкой. На обложке тетрадей прикреплены маленькие таблички, на которых номер и несколько каракуль. Такие бывают в архивах. В домике уже всё было завалено вещами, я не знал, куда положить тетради, и кинул их на плиту печки.

Разгружали до обеда. Лазарь не утерпел и стал помогать. Он всё старался подбодрить меня и себя шутками, но выходило – словно ворчит. Анатолий так и пролежал под простынёй. Я хотел согнать, чтобы складывать вещи на стол, но не стал. Он вызывал у меня омерзение. Закрывать дом и выгонять Анатолия я попросил Лазаря. Сам встал в дверях.

– Ну что, Анатолий Сергеевич, поедем или тебя тут закрыть? – спросил Лазарь.

Анатолий зашевелился, поднялся. Ему и вправду было нехорошо. Ошалелые глаза слезились, сам слегка дрожал.

– Может, металлическая пластина в голове излучение ловит, – пошутил он и стал собираться.

Когда всё уже было сделано и мы выехали на дорогу, Лазарь остановился. Показал в зеркало заднего вида:

– Убрать забыли.

Я открыл дверку и поглядел назад. На столе в беседке всё так и осталось после завтрака. Красный пакет тянулся одной ручкой куда-то кверху. Видны были нарезанные помидоры, стаканчики вповалку. И только бутылка, блестевшая на солнце, стояла ровно как свеча. На князьке дома сидела заинтересованная ворона. Я захлопнул дверку и сказал:

– Поехали!

Мы так и не довезли Анатолия до трассы. У небольшого ручейка он попросил остановить. Что-то ему там очень понравилось. Сказал, что доберётся сам. Как только мы его высадили, почувствовалось явное облегчение.

– А чего голый сидел? – спросил я напоследок.

– Не помнил, где одежда. У меня часто так бывает. Не помню ничего, что было, – ответил он серьёзно.

– И то, что в бане вырубило, не помнишь? – спросил в свою очередь Лазарь.

– Не помню.

Лазарь погнал машину и едва не был наказан за это пробитым колесом на одной из ям. Что-то нехорошее чувствовалось в этой гонке: оставить больного человека в лесу было неприятно.

Километров пятьдесят – шестьдесят мы проехали без приключений. Проскочив небольшую деревушку с домами, вплотную поставленными к дороге, едва с ходу не врезались в колёсный трактор «Беларусь», казалось, выползающий на трассу прямо из кустов.

Лазарь дал по тормозам, запахло жжёной резиной, нас унесло на самую бровку. Трактор съехал с дороги обратно под горку, в которую до этого выбирался, его тянула за собой телега. Обоих мужиков в кабине подкидывало на трясках, а мне казалось, что от злости. Крыша у трактора ржавая, а фар нет. Лазарь пошёл вниз ругаться. Он махал руками, стучал по железному, наверно нагретому, капоту, пинал по колёсам. Он так быстро передвигался, что в своих штанах на помочах казался летающим Карлсоном, мужчиной в самом расцвете сил. Я тоже спустился вниз. Мужики продолжали сидеть в кабине. Один из мужиков – высокий и худой – тёр рукой ушибленную голову и курил. Другой, собственно сам тракторист, натянул на голову кепку, склонился над рулём. У него нижняя губа большая, отвислая, словно обиделся до глубины души.

Наконец Лазарь выдохся, встал ногой на колесо телеги, взялся руками за борт, подтянулся и посмотрел, что внутри.

– Да-а-а. Хороши! – присвистнул он. – Мужики, а не продадите? Хорошую цену дам.

Тракторист сразу ожил. Вылез из кабины, плюнул на двигатель, словно в надежде, что он зашипит, но тот не зашипел. Молча тоже заглянул в телегу.

– Давай продай. Цену хорошую дам. Перегрузим в мою машину – дел не много.

Второй мужик тоже вылез из кабины и тоже заглянул в телегу.

– Непродажные, – сказал он. – Себе везу.

И Лазарь стал торговаться. Похоже, это ему очень нравилось. Он снова походил на Карлсона. Всё поднимал и поднимал цену, но мужик не сдавался. Если уж русский мужик чего-то не хочет, то его с места не сдвинуть. Мне стало интересно, что в телеге, и я заглянул. Там были обычные валуны. Между тем цена уже стала баснословной.

– Я дом подымаю, мне подкладывать надо, – повторял высокий одно и то же и тёр голову, словно она разболелась.

Второй мужик сидел безучастно на земле около колеса. Оба они были пьяные. Вдруг меня осенило:

– А если сейчас за бутылкой сгоняем, продадите?

Губастый второй раз оживился:

– А вон в кустах целая куча.

Мы посмотрели в направлении тракторных следов, ведущих в высокую застарелую траву, и пошли проверить, что там. В ближайших кустах, поросшая крапивой и малиной, в самом деле, оказалась порядочная горка валунов разной величины.

– На поле в своё время собирали, – сказал губастый, причмокивая почти каждое слово. – Чтобы ровно было.

Лазарь, не боясь крапивы и ломая сухой малинник, обошёл вокруг кучу и договорился с мужиками о её покупке. Пока он давал только залог, обещался приехать за валунами через пару недель, теперь же просил погрузить десятка три в машину. Успел съездить и за обещанной водкой.

Когда мы выскочили на дорогу и Лазарь, улыбаясь, помахал мужикам, я спросил, зачем ему это было нужно.

– Наказать хотел! Они теперь ночами спать не будут: «Чего это в Москве так камни подорожали?» Со всей округи в деревню камни свозят. А у меня машину не трясет, она лучше бежит. Камни мне нужны – буду фонтан у дома делать. Я им и заплатил только за работу. – Он подмигнул мне, включил какую-то греческую песню и стал подпевать.

Но Лазарь был неправ: это не он обманул мужиков, а они нас. Они решили, что мы какие-то московские придурки. Доказательством было то, что рассказал губастый за бутылкой, часто причмокивая, словно пробуя вкус водки на языке…

– Как-то весной ехал я из леса. Кольке Дерябину делянку под овёс запахивал. На медведя. Еду. А тут травы такой не было, только-только зеленело. Дорога вся в грязи, я ещё думаю: не выехать будет. Пахнет сыростью и холодом. Небо чистое, летят птицы – гуси, лебеди. На трассе стоит синяя «четвёрка», все двери открыты. Багажник открыт, капот открыт. А на куче камней, на вашей куче, сидит голый парень с длинной палкой во рту. Я ещё думаю, отморозит одно место…

В этот момент мы с Лазарем переглянулись.

– …Сидит этот парень голяком. Я возьми да в ладони хлопни, тот кубарем вниз. На лбу синяк, руку расцарапал. Я думаю, как он ничего себе не оторвал.

«Ты чего?» – говорю. – «Машина сломалась». – «А чего голый?» – «Играю». – «Так ты чего?» – говорю. – «Машина сломалась. Масло, наверное, убежало». – «Масло убежало», – проныл, как он. А сам думаю: «Ничего удивительного. Русская “четвёрка”. Эти наши бэушные машины – чистое решето. То масло убежало, то тосол, то тормозная жидкость. Больше ремонтируешь, чем ездишь».

А он говорит: «Поспал чуток да и пошёл играть», – и палку свою показывает.

«А ну-ка, сбацай!»

Тот как завёл выть.

«Кончай свою панихиду! – говорю. – Масло убежало – худо. Поехали утащу в Степаново, только не по дороге, а напрямую». – И сорвал подснежники, тут росли. Он как увидел – заныл. Ну а что? Если в Степаново ехать, у меня там подруга. А ей надо цветы. Только я по дороге не езжу, по полям, по лесу, напрямую. Трактор не зарегистрирован – заарестуют. Тут-то только через дорогу перескачу – и всё. Как ниндзя.

«За две литры, – говорю, – утяну, только напрямую».

«По лесу?» – спрашивает.

«По лесу».

Я думал, не согласится, а он согласился. Только залез на крышу, на верхний багажник. Сел и собрался играть: «Тащи». Я говорю: «Упадёшь». – «Не упаду».

Он пристегнул себя такими резинками специальными, вещи к багажнику цеплять, и ждёт.

Я Кольку разбудил, посадил в машину, чтоб рулить, и мы поехали. Пока по полю, всё было нормально. А там есть Вонючий Ручей. Сам-то он ничто такое. Весной, правда, разливает. Воняет, конечно, не то слово. Но я думаю, что он вонючим называется, потому что через него не враз переедешь. Ну, я подумал и дал газа. Из-под колёс земля, торф, грязь, палки. Трактор – туда-сюда, виляет его. Едва пролез. Обернулся я назад – а там ужас. Всю машину задними колёсами грязью закидал. Колька в окошко руку высунул, уже лобовое протирает. А этот сидит как негр. Грязевую ванну так принимают. Ну, я думаю, не буду останавливаться. Ну его.

Около деревни наперерез нам бежит Катька Бурачиха, грудями трясёт. Заведующая кафе. Я ей должен две сотни.

«Деньги когда отдашь?» – «Не до денег! Видишь, везу экстремала-путешественника. Играет на всех инструментах».

Она ещё рядышком с машиной подбежала и отстала. А это Степаново, знаешь, там мексиканские страсти кипят. Молодые уходят к старикам, старики – к молодым. Дети не знай от кого рождаются. Колхоз делят на части. Всё как в телевизоре. Я и то долго встречался потихонечку с матерью своего одноклассника.

Ну, приехали в Степаново. Думаю, всё одно машину так не отмыть, надо лопатой откапывать. Взял да и заехал прямо в пожарное водохранилище. А там мелко. Откуда же я знал, что у него полный багажник всякого барахла. Он только выхватил свои эти дудки. Дудки-перделки. Он мне после подарил одну такую. Я её в Степанове сразу и продал. И сейчас ещё один пацан такой есть, дудит.

Машина стоит в воде до порожка, даже взахлёб. Я сразу этого ухаря в магазин за расчётом.

Ольга Тараскова: «Ты кого это мне привёл?» – «Водяного из нашего озера. Душу ему продал», – говорю ей.

Тот ещё подыграл мне, подудел в свою трубу. Ольга закостенела. Я ей рукой около лица помахал, чтобы очухалась. Потом рассказывала, что чуть не родила.

Ключи от машины мы ребятам отдали, чтоб всё отмыли. Он тоже побулькался. Колька принёс ему свои старые штаны и рубаху на мелких пуговицах (у него в Степаново мать живёт). Я в шиномонтаж скатал его. Шиномонтаж в Степанове чуть на отшибе – там, где трасса. И хозяин сам там живёт. Ремонт машин. Сивый сказал, чтоб машину завтра с утра притащили. Только чтоб всё было чистенько, чтоб всё вымыли, а то он не будет возиться. А почему Сивый, не знаю. Сивый мерин. Здоровый мужик, только всё горбатится, покашливает да посмаркивается. Заика ещё.

Когда мы вернулись к пожарному озеру и магазину, около машины уже набралось человек двадцать пацанов. Они сидели на ней, внутри. Я крикнул на них, но этот только махнул рукой – пусть моют.

– Мойте, – говорю, – лучше! Чтоб блестела.

А сам попросил у этого ещё на литру. Он сказал, что денег нету, и подарил одну трубу-перделку. Я её из-за чехла взял, под ружьё. Как раз Бурачиха идёт. Я – в трактор. А она в платье новом, такая баба себе ничего. «Не можете ли вы нам устроить концерт в нашем кафе? Пойдёмте ко мне, расположитесь, отдохнёте, стол уже накрыт».

Ну, мы с Колей сидим, два литра уговариваем. Бурачиха вернулась обратно с тачкой. Пацанов разогнала. Двух заставила все вещи из багажника достать. Нам кулаком погрозила, Колька навёл на неё дудку да плюнул. Как она ушла, пацаны опять набежали, ещё больше. Мы машину на берег вытащили да уехали. А вечером концерт был, но я туда не попал. Рассказывали. Я уж наконцертился. У них там всё как в телевизоре, мексиканские страсти отдыхают. Сам понимаешь, как работы путёвой не стало, делать-то нечего. Раньше работали так работали. В будние дни. Зато в праздники и отдыхали. А теперь всё смешалось, что будни, что праздники – всё серо. Делать-то нечего, вот и куролесина. Это у меня подруга говорит.

А на концерт пришло несколько мужиков, бабы, а в основном старые бабки да пацаны. Ведь концерт! Стульев не хватило, лавок принесли, в проходе народ стоит. Этот путешественник сел на стол. Колька потом всем говорил, что в его штанах и рубахе. Сел и начал дуть. Кто-то послушал-послушал, да и пошёл к стойке за пивом – кафе-то открылось специально для концерта, а так в понедельник выходной день, санитарный. Тут этот как спрыгнет, как завизжит. Ругаться начал. Бурачиха после говорила, что по науке это. Там был тогда Валера – высокий такой, здоровый. Его в армию не взяли по билету. Он на путешественника с табуреткой. Тот ловкий. Я всё удивляюсь: в окно да по лесенке на крышу. Тогда как раз крышу починивали. Залез, лесенку скинул и играет. Валера лесенку поставил, а она его не держит. Он пацанов ловить, те разбежались. Долго ходил вокруг, малинник топтал как лось. После Бурачиха чего-то ему там дала. И ночевал путешественник у неё тоже. А он, оказывается, спит всегда голый. Ну, не может в одежде спать, и всё. Среди ночи пошёл воды попить, или играть, или чего-то. А Бурачиха не так поняла. Захватила его. Она, эта Бурачиха, давно уже хотела забеременеть, мужиков много перепробовала, лечилась, но ничего не помогало. А этот путешественник всегда спит голый. Не может в одежде, снимает. Среди ночи чего-то он пошёл куда-то. Может, воды попить, а может, дудеть. Бурачиха его не так поняла, сцапала. Короче, не знай, чего там было, но она опузатилась, кажись. Её теперь зовут вдовой путешественника. Ночи у нас светлые: пока у этих любовь, пацаны машину завели и всю ночь на ней по Степанову. Гудят, кричат. Я думаю, скоро ли двигатель заклинит. Остановил их: смотрю, масло есть. Одному отдал дудку, правда, без чехла. Велел, чтоб утром машина была у Сивого. Доставили, весь бензин сожгли, как и доехали.

Утром я путешественника от Бурачихи забрал. На улице туман такой, дрожь берёт. Трактор весь такой влажный от росы. А он выпрыгнул в окно, и опять голый. С ним только дудка да рюкзачок. Одевается, дрожит. Тощий как глиста. Я у него тогда и спросил, чего он голый всегда. Приехали к Сивому. А он уже вокруг «четвёрки» ходит, в жилетке, плешь свою гладит. У него волосы только по бокам, длинные. Если кепку наденет, так и не узнаешь, что лысый.

– Не-е-е знай, не-е-е знай, ва-азьмусь или нет, – он заикается слегка.

Я тут вспомнил, что у этого ни копья нет, всё пропили. Подошёл к Сивому – и на ухо: «Геннадий Семёнович, это сам, это тот самый, это сын того-то и того-то». А я люблю другой раз немного подбрехнуть. Тот поглядел на меня. Вижу, не верит, всё лысину рукой гладит и шепчет. А путешественник уже утопал куда-то, ему и дела нет. Ну, думаю, он и есть тот самый.

Сивый долго брелок рассматривал, потом в салоне посидел. На деревне коровы замычали, на пастьбу пошли, их осталось где-то штук десять. Сквозь туман не видать. Только матюги пастуха сыплются. Сивый из машины вылез и крестится на каждый матюг. Набожный очень. Только почему на матюги-то креститься? Долго всё не мог остановиться. Пока коровы в клетки не ушли. Коров-то осталось штук десять, не больше, их уже в клетках пасут. А я люблю, когда утром коровы и свежо. Обязательно закурить. Сейчас собак больше, чем коров. На траву сядешь куда посидеть и обязательно в дерьмо собачье заедешь. Неприятно. Раньше хоть в коровье попадал, это как-то ничего.

Матюги кончились. Сивый глянул под капот и говорит: «Всё сделаю».

Ну, я побежал искать того самого. А он уж на крышу верандочки залез. И опять дуть. Ну, думаю, сейчас коровы клетки сломают – и к нему. Быка-то нету. Лоси из леса повалят, волки завоют. Этакая срамина.

Смотрю, на крыльцо дочка Сивого вышла и так кверху голову подняла и глядит на этого. А дочке уже лет тридцать. Одевается всегда, знаешь, так жарко: в толстые кофты, в толстые юбки. Этакое мешковатое, летом даже. Шуганная такая. Ещё заикается, как отец. Они не местные, лет уж десять, как приехали. Говорят, оттого заикается, что отец маленькой никуда не отдавал, а она от него переняла. А тут стоит, глядит, словно светится, и волосы у неё распущены, такие длинные, красивые, в руках расчёска такая здоровая, деревянная.

Сивый подошёл, за плечи меня взял и говорит: «Езжай обратно, всё сделаю». – И ещё денег дал.

Ну, я, думаю, Бурачиха это так не оставит, сожжёт шиномонтаж. Покатятся огненные колёсики.

А Бурачиха не то сделала. Гостевал путешественник у Сивого три дня. На второй день Бурачиха вытащила всё его барахло далеко в поле, облила бензином и подожгла. Горело хорошо, всё уже просохло на солнышке. Она ведь первым делом около бани что так высушила, что сперва выстирала. Воняло на всю деревню. Там, говорят, были масла какие-то и ароматические палочки. Жалко, конечно, палатку, спальный мешок да лодку. Тлело-то долго.

«Может, он какой заразный. Кто его знает?» – кричала Бурачиха.

Это она сперва так, а когда забеременела – другое запела: и музыкант он, и тонкая душа, и чего только не говорила.

За три дня Сивый ему всю машину перебрал, бензин залил. А он на трубе играет, и больше ничего. Не знай, чего у них там было – не было. И почему только бабам этакие дохлые нравятся?

Мы с Лазарем не проехали и двух минут, как он остановил машину. Выскочил из кабины и начал зло ругаться, опять взмахивая руками.

Я тоже вылез. Спустило правое заднее колесо, из которого торчали куски ржавой проволоки. Лазарь открыл двери салона и в сердцах стал вышвыривать камни. Потом достал запаску. Она оказалась не очень пригодной – колесо было лысое и спускало у диска.

– Сколько до шиномонтажа ехать? Этот, с губой, говорил?

– Пять, – ответил я наугад. А когда спросил, не надо ли чем помочь, встретил такой взгляд, что решил пока погулять. Невдалеке от дороги, на хорошо пригретых полянках большими семейками торчали грибы. Я никогда таких не видел и описал в блокнотик.

Когда я вернулся, мы поехали. Пять километров неожиданно растянулись, нам пришлось несколько раз останавливаться и подкачивать колесо. Каждый раз Лазарь говорил:

– Ты знаешь, сколько резина к этой машине стоит? Лучше тебе не знать. – А я не переспрашивал, сколько стоит. Наконец мы увидели на дороге старика с палочкой и маленькой чёрной собачкой.

– Где Степаново, знаешь? – громко спросил я его несколько раз из машины.

Тот только кивал головой в ответ.

Тогда Лазарь перегнулся со своего места через меня и крикнул, словно расстреливая старика:

– Где деревня?!

Собачка прямо взвилась от крика, залаяла, завизжала.

Старик сразу понял и сначала стал показывать руками, а только потом заговорил дрожащим голосом, с трудом выдавая слова. Оказалось, что после следующего поворота надо ехать ещё километра три. В плетённой из пластмассовых бутылок корзинке лежали вповалку те самые грибы, что недавно видел я. Старик от греха подальше сразу после нашего разговора свернул в лес, а мы накачали колесо и сделали последний рывок до шиномонтажа.

Уже темнело. Сивый забрал колесо и понёс к высокому двухэтажному дому. Вокруг него старые покрышки, клумбы из покрышек, вырезанные из них же лебеди, змея и что-то ещё.

В мастерской довольно чисто и уютно. Нештукатуреная печка, которая топилась, тески, специальные аппараты и инструменты. Вдоль стены новые покрышки разного диаметра, диски.

Сивый хорошо знал своё дело. Он вынул проволоку, показал мелом проколы. Оказалось, что мы «поймали» старинные кротоловки, которые кто-то выкинул. Заклеить колесо в сборе нельзя из-за одного из двух проколов. Необходимо снимать покрышку и ставить специальный грибок. В руках мастера работа эта казалась шутейной и даже специальным фокусом на сцене. Когда всё было готово, Сивый опустил накачанное колесо в большую оцинкованную ванну с водой и постепенно провернул его. Нигде не спускало. Я глянул на Лазаря, когда он расплачивался, и с трудом узнал его. Казалось, он похудел. Бледный, с лицом, скорченным болью.

– Можешь поставить? – попросил он Сивого. Тот кивнул.

На улице было уже совсем темно. Невдалеке горели огни Степанова. Там лаяла собака, кто-то кричал. Да ещё тарахтел мотоцикл со слабой фарой.

– Глушитель прогорел, – сказал Сивый и пошёл к нашей машине.

Пока он менял колесо, я стоял и светил ему мобильником. Там, где нет связи, телефон можно использовать только так. На свет фонарика прилетел мотылёк и всё кружил, кидая на руки и затылок Сивого беглые тени. Под рубахой мастера шевелились огромные лопатки. Казалось, что что-то жужжит в воздухе. Я не удержался и спросил:

– Геннадий Семёнович, вы знаете Анатолия, который на дудке играет?

Сивый вздрогнул, но ответил не сразу:

– При-и-иходите чай пить, если не уедете.

Я затащил снятую запаску в боковую дверь. Осветил салон микроавтобуса. Лазарь лежал на спине, подложив под голову один из оставшихся небольших камней. Он поморщился от света, лицо его было страшно.

– Ты чего? – спросил я.

Оказалось, что Лазарь надорвал спину, когда выкидывал камни, и ему надо лежать. Я посидел, не выключая фонарик, с полчаса рядом. Потом спросил:

– Пойдём к нему чай пить? Звал.

– Иди.

Я посидел ещё немного и вылез из машины. По трассе проехала очередная легковушка. Так захотелось оказаться в ней, а потом в тёплом уютном городе. Дом Сивого ярко освещён. Два окна горели на нижнем этаже, одно на верхнем. Пять или шесть уличных лампочек по фасаду дома, как ёлочная гирлянда. На столбе свет. Видимо, Сивый боится воров. Словно в подтверждение этому из собачьей будки около дома вылезла огромная лохматая овчарка на цепи. Я даже передумал идти пить чай, как в открытую форточку свистнули и сказали:

– Не бойтесь, она на привязи.

После этого не пойти я просто не мог. Собака следила за мной, медленно поворачивая голову. В прихожей никого не оказалось. Но дверь из прихожей в дом была открыта, поэтому светло. Я снял ботинки и куртку и вошёл. В большой комнате за столом сидели сам хозяин и его дочь.

– Я знал, что вы придёте, если знаете Анатолия Сергеевича.

Говорил он басом и вовсе не походил на того заискивающего мужика-ремонтника. Лысина его блестела в свете лампы. Сейчас Геннадий Семёнович напоминал мне сурового английского лакея, который нисколько не меньше по важности самого лорда.

Он встал, когда я вошёл, и представился:

– Геннадий Семёнович. А это моя дочь Лидия. Присаживайтесь, разделите с нами ужин.

Лидия слегка привстала, когда назвали её имя, но на меня вовсе не глядела. Казалось даже, что она смотрит куда-то чуть вверх и в сторону. Одета в платье с нашитыми на него мелкими лепестками материи. Сам хозяин в белой рубахе. На столе кроме чая оказались картошка с тушёнкой и жареное мясо. Бутылка вина.

– Я отставной военный. Два высших образования: одно инженерное, а другое экономическое. Где только я не бывал, в каких переделках. Вы, наверно, таких и стран-то не знаете, где я служил. Лидия, поухаживай за гостем.

Она, всё так же не смотря ни на стол, ни на меня, положила в одну тарелку картошки, а в другую – мяса. Геннадий Семёнович взялся за бутылку и стал открывать. Я между тем подумал, что он вовсе не заикается. Геннадий Семёнович словно поймал мою мысль:

– Вообще фамилия моя Попов, одна из самых распространённых в России. А заикаюсь я только на-а… на-а… на людях. Чтоб думали, что калека, жалели и не завидовали. И бизнес мой прощали. Для аппетита, – он налил вино в три фужера.

Когда выпили, принялись за картошку и мясо, которое уже чуть-чуть остыло. Я огляделся. Мы сидели в большом, с высоким потолком, холле. Справа виднелась дверь в кухонку, слева – в спальню, в которой я увидел двухэтажные кровати. Видимо, у хозяина можно было переночевать как в гостинице. Наверх вели две отдельные лестницы. По стенам охотничьи трофеи и фотографии. В одном углу маленькая иконка. На двойных лосиных рогах я заметил диджериду. А хозяину, видимо, хотелось поговорить:

– Как я вам сказал, мне пришлось много где послужить. Расстрелян бесчисленное количество раз. Расскажу только пару случаев. В семидесятых меня отправили в Ирак военным специалистом, командиром взвода. Пошли купаться группой, несколько человек, какой-то праздник был. Автобус задержался, и меня отправили узнать, что случилось. Отошёл совсем недалеко. Там песок только да несколько кустов. Откуда выскочили? Короче, отловили, посчитали за американца. А там у них как: старший по званию уехал – оставляет за себя подчинённого, тот тоже. Бывает, доходит до командира части. Командир части всеми командует! А тогда был праздник, и я как раз на такую систему попал. Привели.

«Расстрелять!»

Я: как? чего? Шум. Смотрю, встали. Приехал командир его. Полдня разбирался – и тоже: к расстрелу. Так я четыре дня под смертной казнью просидел. А пережил больше, чем за несколько лет. Всё обещали, всё решали.

Наконец самый старший приехал. Спрашивает: какой чин, откуда? Я всё ответил.