Элеонора Аквитанская. Королева с львиным сердцем

Ему вторит в своей хронике Гальфред Вожский: «Герцог Аквитанский Гильём переправился со многими своими в Иерусалим, но нисколько не возвеличил имя христианское: он был чрезмерно охоч до женского пола и поэтому отличался непостоянством во всем. Войско его было истреблено сарацинами и тогда же погиб Радульф, достопочтенный епископ Перигорский».

Гальфред Толстый ворчливо отметил в «Житии Бернарда, аббата Тиронского»: «Герцог Аквитанский Гильём – враг всяческого целомудрия и святости».

Этьенн де Бурбон свидетельствовал в произведении «О различных предметах, проповеди достойных» о том, что порой аквитанский герцог вел себя, как легендарный халиф Харун ар-Рашид или византийский император Феофил: «Я слышал, что некий граф Пуатевинский пожелал испытать, какие человеческие занятия наиболее привлекательны. Изменив свой облик, он познал всевозможные человеческие занятия, нравы, положения и сообщества всяких людей и, возвратившись к прежнему своему положению, заявил, что наиболее привлекательна жизнь купцов в торговые дни».

Свидетельство Рауля де Дисета интересно привести, хотя историками оно уличается в определенной недостоверности – сын герцога был слишком мал тогда (13–14 лет в 1113 г.), восстание началось без его участия, да и связи с Данжерёзой еще не было: «В году МСХII Гильём, граф Пуатевинский, привел в свой дом при живой жене любовницу по имени Амальберга. Гильём, первородный сын графа, вознамерившись отмстить за оскорбление матери, восстал на отца. Раздор между ними затянулся надолго, и в течение семилетия Аквитания была ввергнута в бедствия. Наконец, захваченный в битве сын примирился с отцом». Примирение состоялось вполне в стиле герцога Вильгельма – он женил своего сына (и тезку) на Элеоноре де Шатильро – дочери своей любовницы Данжерёзы.

Ближе к концу жизни различные амурные проделки, междоусобные войны и притеснения монастырей (о чем свидетельствуют послания папы Урбана II[7] и Гальфреда Вандомского[8]) постоянно сходили ему с рук благодаря тому, что римский папа Каликст II (на кафедре в 1119–1124 гг.) приходился ему троюродным братом.

Таковы были «труды и дни» герцога Вильгельма, который пел сам про себя:

          Не знаю, под какой звездой          Рожден: ни добрый я, ни злой,          Ни всех любимец, ни изгой,          Но все в зачатке;          Я феей одарен ночной          В глухом распадке.

Выше по отношению к Вильгельму не раз употреблялся термин «трубадур»; сейчас самое время поговорить о нем подробнее в связи с формированием новой идеологии служения Даме, в которую герцог, как идеолог, внес свою весьма обширную лепту. Это – важное отступление, если не будем забывать о том, что название данной книжной серии – «Любовные драмы». Искусство и, не побоимся этого словосочетания, философия трубадуров произвели форменную революцию в тогдашнем восприятии мира и, собственно, места в нем женщины. Протягивая своеобразный «мостик» от деда нашей героини к ней самой, скажем так: она воплотила на практике то, теоретические основы чего заложил ее веселый дед.

Происхождение самого термина – неясно; то ли от романского «trobar» («находить», в нашем случае – удачную рифму, аллегорию и т. д.; «изобретать», «сочинять» и т. п.), то ли от вставных иносказательных элементов средневековых латинских гимнов – «троп». Трубадуры были мастерами песенной поэзии, символизма, загадок и экспромта, любили странствовать верхом, воспевая прекрасных дам и вызывая на поэтические состязания конкурентов. Они всегда сами сочиняли свои песни, изредка перепоручая их петь стоящим на более низкой ступени социальной лестницы жонглерам. Отметим сразу, что южнофранцузский трубадур – далеко не бедный странствующий певец, известный всем нам по мультфильму «Бременские музыканты»: среди трубадуров встречались не только горожане и монахи-расстриги (было б лишь соответствующее образование – «7 свободных искусств»[9] плюс окончание особой певческой школы, обычно при епископиях или монастырях, ну и, разумеется, талант), но и множество рыцарей (феодалы рода д’Юссель, Джауфре Рюдель, Бертран де Борн и его сын-тезка, Раймбаут де Вакейрас, Раймон де Мираваль), и даже представители титулованной знати – как тот же герцог Вильгельм, графы замка Вентадорн Эблес, граф Оранский Раймбаут д’Ауренга и его возлюбленная трубадурка-графиня де Диа. Да что там герцог – прославленным и признанным трубадуром был его знаменитый правнук – король Ричард Львиное Сердце! Широко известна легенда о том, что его творчество фактически спасло ему жизнь: когда король томился в германском плену, его соратники, не зная места его заключения, обходили замки Священной Римской империи и начинали петь его песню; когда из одной твердыни послышалось продолжение, они поняли – король здесь. Пусть это всего лишь романтическая легенда – она достаточно характерна. Пара песенных текстов Ричарда дошла до нашего времени, равно как и приписываемые его авторству мелодии, включая знаменитейшую Greensleeves – правда, знатоки музыки находят в ней черты итальянской канцоны XV в., но авторство короля для музыки канцоны или сирвенты «Ни один пленник» («Ja nuns hons pris» или «Ja nuis om pres») на его же стихи не оспаривается точно. Компанию венценосному английскому трубадуру составляет король Альфонс II Арагонский.

Римский папа Каликст II. Средневековая книжная миниатюра

Культура трубадуров сформировала такое понятие, как куртуазность. Оговоримся сразу – речь пойдет об идеале, которому действительность соответствовала отнюдь не всегда. Итак, трубадур избирал себе Даму сердца и служил ей пером и мечом (если он – рыцарь), защищая ее красоту и честь перед дамами конкурентов. Зачастую Дама оказывалась знатнее и богаче воздыхателя, да еще порой замужем и, как говорится, с кучей детей – однако в том и заключалась особенность куртуазности, что само овладение Дамой не рассматривалось как цель (хотя вряд ли при случае кто от этого отказался бы, для примера можно вспомнить хотя бы знаменитое фаблио «О рыцаре в алом плаще»). Как ни странно это звучит теперь, целью был сам процесс служения и восхваления. Максимум, на что зачастую мог надеяться трубадур благородного происхождения – это позволение носить геральдические цвета Дамы (как вариант – подаренные ею ленточки, пояс, кольцо, шнурок, локон или перчатки) или – верх счастья! – рукопожатие, невинный поцелуй украдкой или созерцание обнажившейся Дамы. Какой трогательной наивностью веет от рассказа о трубадуре Раймбауте Оранском: «Долгое время направлялись помыслы его к этой графине (д’Юржель. – Е. С.), любил же он ее не видя, и так никогда и не собрался пойти на нее поглядеть. Слыхал я от нее, в бытность ее уже монахиней, что ежели бы тогда он пришел, то она бы такую даровала ему усладу: тыльной стороной руки дозволила бы потрогать голую свою ногу. Умер Раймбаут, все любя ее, наследника же не оставил». Трубадур Арнаут де Марейль считал так: «Я не думаю, что любовь может быть разделенной, ибо, если она будет разделена, должно быть изменено ее имя». Но и то, что метафорически именовалось «высшей усладой», «награждением венцом» (чтущий да разумеет, что и чем увенчивали) или «надеванием перстня/кольца», многими только приветствовалось!

Блондель слышит голос Ричарда Львиное Сердце. Художник Г. Доре

Исследователь и переводчик творчества трубадуров А.Г. Найман верно отмечает: «Уже само добровольно принятое страдание оборачивается для трубадура радостью. Трудно переоценить культурное значение той революции, которую повлекла за собой новая концепция незаинтересованной любви, неизвестная ни античности, ни (до прихода трубадуров) средним векам. По словам английского ученого Роберта Бауры, роль куртуазного идеала заключалась в том, что в эпоху, когда плоть считалась греховным началом, трубадуры “освободили и освятили плоть, подчинив ее непогрешимому идеалу смирения и самопожертвования, и разрешили конфликт между душой и телом”». Не порывая с изначальным эротизмом, эта концепция, сделавшая Даму принципиально недоступной, сосредоточила энергию любви на ее идеальном аспекте. Явившись источником духовного совершенствования для мужчины, эта любовь в какой-то мере освобождала и женщину от господствовавшего на протяжении средних веков отношения к ней как к существу низшего порядка, виновнице грехопадения и сосуду зла. Но это – уже далеко идущие последствия новой идеи любви, родившейся под небом Прованса». Монтаньяголь утверждал, что «любовь не грех, а добродетель, в силу которой дурные люди становятся хорошими, а хорошие – совершенными», и ему вторит Аймерик де Пегильян:

    Не сосчитать всех даяний Любви!    Речь дурака стала смысла полна,    А в подлеце снова честь рождена,    Злой подобрел – хоть святым объяви,    Скаредный – щедр, и мерзавцы не гадки,    Скромен гордец, робкий – смел без оглядки.

Философия самосовершенствования любящего красной нитью проходит через все творчество трубадуров.

Русский исследователь В.Ф. Шишмарев подчеркивал, что возникший в Южной Франции куртуазный культ Дамы был реакцией на многочисленные браки по расчету или необходимости – в нем «впервые был поставлен вопрос о самоценности чувства и найдена поэтическая формула любви».

При этом сами воздыхатели вовсе не являли собой Рыцарей Печального Образа, как Дон Кихот со своей Дульсинеей: наличие обожаемой и не всегда досягаемой Дамы вовсе не исключало постельных шалостей с женщинами попроще или даже семейных союзов: как говорится, платоническое служение Даме – одно, радости плоти и продолжение рода – совсем другое. Ж. Флори указывает: «Куртуазный рыцарь будет ухаживать за дамой, доказывая тем самым, что он способен завоевать ее без насилия, искусно, кротко и галантно, – но при этом он бесстыдно возьмет свое (и если нужно, силой) у простолюдинки, крестьянки или горожанки. Пасторали XII–XIII вв., повествуя о случайных встречах рыцарей и пастушек, бегло сообщают, что в доброй половине случаев сексуальные домогательства рыцаря ждал успех, – но успех этот достигался силой. Заметим, что поэты ничуть не осуждают такой образ действий – настолько для них очевидно, что женщина низкого происхождения должна быть взята штурмом; более того, она должна почитать за счастье то, что была обесчещена или даже лишена девственности». Дауде де Прадас, трубадур из похотливых каноников, признавался:

Рыцарь и дама. Средневековая книжная миниатюра

          Пред Донной я склонил колени —          Она всех в мире совершенней, —          Пред знатною девицей таю          И девкой не пренебрегаю!..          На пользу мне же, долг зовет,          Чтоб Донне честь я воздавал.          А коль немного заскучал —          К девице знаю тайный ход.          Хочу ли больших наслаждений —          Их без запретов, без стеснений          С веселой девкой получаю,          Когда часочек улучаю,          Чтоб с нею дань воздать порой          Любовной радости простой.

Из всего вышеизложенного явно, что целомудрие при аквитанском дворе было не в чести, причем, естественно, инициатива исходила со стороны обоих полов. Сам герцог, которого недаром именовали врагом целомудрия, пел:

    Я хочу вам, стражи, дать совет простой    (И словам моим не внемлет лишь глухой):    Не старайтесь понапрасну, не поможет вам разбой.    Я не видел в мире дамы молодой,    Что могли б сдержать засовы со скобой.    Если путь прямой заказан, путь найдет она кривой.

Вот интересный пример, такая вот простенькая, без затей, старинная французская любовная песенка XIII века, уникальная тем, что пелась женщиной от имени «героинь, позволивших себе быть охваченными огненной глубокой и бесстыдной чувственностью любовных страстей» – таких песен до нашего времени дошло всего 20 в манускриптах СенЖермендеПре и Королевском – из Парижской Национальной библиотеки (песнь Иоланды – из Королевского манускрипта Годфруа Незаконнорожденного). (Перевод со старофранцузского. – Е. С.):

1. «Bele Yolanz en ses chambers seoit. \\ D’un boen samiz une robe cosoit: \\ a son ami tramettre la Voloit. \\ En sospirant ceste chancon chantoit: \\ – Dex, tan test douz li nons d’amors: \\ ja n’en cuidai sentir dolors». – «Прекрасная Иоланда сидела в своих покоях и шила роскошную шелковую мантию; она хотела послать ее своему другу. Вздыхая, она пела эту песню: – Бог, которому мило имя любви: никогда я не думала чувствовать такое наказание». 2. «Bels douz amis, or Vos Voil envoier \\ une robe par mout grant amistie. \\ Por Deu Vos pri, de moi aiez pitie.\\ Ne pot ester, a la terre s’assiet. \\ Dex, tan test douz li nons d’amors: \\ ja n’en cuidai sentir dolors». – «Мой милый друг, хочу тебе послать мантию в свидетельство любви. Ради Бога, прошу тебя, пожалей меня. Бог, которому мило имя любви: никогда я не думала чувствовать такое наказание». 3. «A ses paroles et a ceste raison, \\ li siens amis entra en la maison. \\ Cele lo Vit, si bassa lo menton: \\ ne pot parler, ne li dist o ne non. \\ Dex, tant est douz li nons d’amors: \\ ja n’en cuidai sentir dolors». – «Когда она говорила эти слова, когда она так думала, ее друг вошел в ее дом. Она его увидела и опустила подбородок, она не могла говорить, не сказать ни “да”, ни “нет”. Бог, которому мило имя любви: никогда я не думала чувствовать такое наказание». 4. «– Ma douce dame, mis m’avez en obli.\\ Cele l’entent, se li geta un ris. \\ En sospirant ses bels braz li tendi: \\ tant doucement a acoler l’apris. \\ Dex, tan test douz li nons d’amors: \\ ja n’en cuidai sentir dolors». – «Моя милая дама, ты меня забыла. Она слушала, он улыбнулся. Вздохнув, она протянула к нему свои прекрасные руки, очень нежно прижала его к себе. Бог, которому мило имя любви: никогда я не думала чувствовать такое наказание». 5. «– Bels douz amis, ne Vos sai losengier, \\ mais de fin cuer Vos aim et senz trechier \\ Quant Vos plaira, si me porrez baisier: \\ entre Vos bras me Voil aler couchier. \\ Dex, tant est douz li nons d’amors: \\ ja n’en cuidai sentir dolors». – «Мой милый друг, я не знаю, как солгать – я совершенно тебя люблю и без обмана. Если хочешь, можешь меня обнять: я хочу лечь в твоих объятиях. Бог, которому мило имя любви: никогда я не думала чувствовать такое наказание». 6. «Li siens amis entre ses braz la prent, \\ en un biau lit s’asient seulement. \\ Bele Yolanz lo baise estroitement; \\ a tor francois enmi lo lit l’estent. \\ Dex, tan test douz li nons d’amors: \\ ja n’en cuidai sentir dolors». – «Ее друг обнял, на хорошую кровать они оба сели. Прекрасная Иоланда поцеловала его, тесно соприкоснувшись, и он разложил француженку на постели. Бог, которому мило имя любви: никогда я не думала чувствовать такое наказание».

Пожалуй, вполне можно применить к этому явлению термин «сексуальная революция». Тогда весьма многие пары позволяли себе совокупляться лишь несколько раз в год – для продолжения рода, причем особо наивные полагали, что соитие должно производиться прямиком в женский пупок (долго ж таким приходилось ждать детей!). А Бертран Карбонель прямо пел:

         Господь велел, чтоб Ева и Адам         Не устыдись сопрягать тела         И чтоб любовь такая перешла         Ко всем от них рожденным племенам.         Адам – наш корень. Дерево цветет,         Коли от корня жизнь к нему течет,         И днесь, тела влюбленных сочетая,         Творится воля Господа святая!

Однако трубадуры бывали не только лириками – порой их произведения наполнены желчью, сарказмом, причем как по отношению к соперникам[10], так и к жестокосердным дамам. Тот же герцог Вильгельм Аквитанский изрек в ответ двум кумушкам:

Трубадур и его дама. Художник Ч.-Х. Уилсон

         А теперь послушайте, что я ответил:         Я не сказал им ни “бе”, ни “ме”,         Не упомянул ни о железе, ни о палке,         А лишь только [произнес]:         Бу-бу-бу, бу-бу-бу.

За подобную некуртуазность дамы швырнули герцогу на то самое место, которое отличает мужчину от женщины, разъяренного кота, изрядно расцарапавшего шутника.

Знаменитый Бертран де Борн, который еще появится на страницах этой книги, отчаявшись найти реальное женское совершенство, сотворил в стихах синтетическую «составную Даму»; но обиды забываются, и он же так обрисовал Маэту де Монтаньяк, предпочетшую его самому Львиному Сердцу:

        …высшего в ней чекана         Все: свежа, молода, румяна,         Белокожа, уста – как рана,         Руки круглы, грудь без изъяна,         Как у кролика – выгиб стана,         А глаза – как цветы шафрана.

А и сами дамы бывали с тем еще перцем – «Жизнеописания трубадуров» повествуют, к примеру, «про даму по имени мадонна Айа, ту, что сказала рыцарю де Корниль, что вовек его не полюбит, ежели он не протрубит ей в зад» (гл. XV). Экая фантазерша… Но куда более знаковым явлением становятся женщины-трубадурки (графиня де Диа, Азалаида де Поркайраргес, Кастеллоза из Оверни, Мария де Вентадорн, Гарсенда де Сабран де Форкалькьер, Клара Андузская), не стеснявшиеся петь о своих чувствах – почитать графиню де Диа, так словно воскресла античная Сапфо; значит, не так уж неправ был Фридрих Энгельс, утверждая, что трубадуры воскресили эллинизм:

         Неверный друг мне шлет укор,         Забыв безумств моих задор         На ложе и в парадном платье.         Напомнить бы ему сполна         Прикосновением нагим,         Как ласково играла с ним         Груди пуховая волна!

Другая женщина-трубадурка – Клара Андузская – пела:

         Есть у меня заветное желанье:         Счастливого хочу дождаться дня —         Постылых ласк угрозу отстраня,         Себя навек отдать вам в обладанье.

Писать об аквитанских трубадурах можно бесконечно, но, полагаем, сказанного вполне достаточно, чтобы показать, в какой атмосфере родилась и воспитывалась Элеонора Аквитанская. Именно она, которую исследовательница ее жизни Режин Перну именует «королевой трубадуров», понесет этот романтический свет в мрачный Париж, где обстановка королевского двора будет скорее напоминать монастырь строгого устава, а потом – в еще более далекую и суровую Англию, не одно десятилетие истекавшую кровью междоусобных войн, династических и национальных (при прадеде Элеоноры, аквитанском герцоге Вильгельме VIII, нормандско-французские войска захватили англосаксонскую Англию, и сопротивление чужеземцам еще долго не утихало). Не говоря уж об Англии, и Нормандия (обычно бывшая под властью одного правителя с Англией), и вся северная часть Франции были одинаково чужды веселой Окситании (так называлась южная часть Франции с небольшими примыкавшими землями Испании и Италии). Это отметил в своем творчестве и дед Элеоноры, провозгласив:

Графиня де Диа. Средневековая книжная миниатюра

         С подругой крепок наш союз,         Хоть я ее не видел, плюс         У нас с ней, в общем, разный вкус:         Я не в упадке:         Бегут нормандец и француз         Во все лопатки.

Как пишет комментатор М.Б. Мейлах, «северяне почитались на Юге недостаточно куртуазными, поэтому им нет места близ дамы».

Веселый герцог умер 10 февраля 1126 г. своей смертью и наверняка успел порадоваться на свою внучку, чье рождение обычно датируется 1120–1124 гг. Точное место, где появилась на свет Элеонора, осталось неизвестным – обычно называют Ньёль-сюр-Отиз в Вандее, замок Белин в Жиронде или дворец Омбриер в Бордо (в последнем она провела свое детство и в первый раз вышла замуж). Своего сына герцог напутствовал в так называемой «предсмертной песни»:

        …Уйду, а сыну суждена —         Как знать! – с соседями война.         Рука уже занесена,         Неотвратимая почти…         Коль Фолькон не защитит         Или король не охранит, —         Анжу с Гасконью налетит[11],         У этих верность не в чести!         Тогда от сына самого —         Ума и доблести его —         Зависеть будет, кто – кого!         Мужай, дитя мое, расти!

Глава 2

Юная герцогиня

Новый герцог Аквитании, Гаскони и граф Пуату Вильгельм Х (1099–1137 гг., правил с 1126 г.) не был столь яркой и беспокойной личностью, как его отец, однако в целом придерживался линии правления своего предшественника: поддерживал культуру на высоком уровне, меценатствовал, дал своим детям, включая дочерей (Элеонору и Петрониллу[12]), прекрасное образование.

Гальфред Вожский сохранил в своей хронике анекдотический (по тому времени, когда воск был очень дорог) случай, происшедший у отца Элеоноры с трубадуром Эблесом Вентадорнским: «Эблес, брат Пейре из Пьер-Буффиера по матери Альмоде, сочинял прелестные песни и по этой причине был в величайшей милости у Гильёма, сына Гвидона[13]. Впрочем, они завидовали друг другу, и каждый из них старался при случае уколоть другого. Как-то раз случилось, что Эблес, прибыв в Пуату и войдя во дворец, застал графа за завтраком. Для него приготовили много блюд, но сделали это не сразу. По окончании графом завтрака Эблес, как говорят, сказал: “Столь славному графу не подобает снисходить до забот о кушаньях для столь незначительного виконта”. Спустя несколько дней за возвратившимся к себе Эблесом внезапно последовал граф. Когда Эблес сидел за завтраком, в замок Вентадорн стремительно входит граф в сопровождении сотни рыцарей. Заметив, что он погружен в размышления, Эблес велит немедленно принести воду и умыть руки новоприбывшим. Его подчиненные, между тем, обойдя замок, отобрали у всех съестные припасы и поспешно отнесли их на кухню. И состоялось роскошное пиршество из кур, гусей и прочих пернатых. Были приготовлены столь обильные яства, что многим казалось, будто торжественно отмечается свадьба какого-то государя. Уже вечерело, когда вдруг без ведома Эблеса прибывает некий крестьянин, идущий перед телегой, которую тащили быки. Голосом глашатая он прокричал: “Пусть сюда подойдут юноши графа Пуатевинского и посмотрят, как развешивают воск при дворе властителя Вентадорна”. Прокричав эти слова, он влез на телегу и плотницким топором тотчас сбил обручи на повозке. После того, как заслонки были сняты, с нее посыпались бесчисленные бруски чистейшего воска. Крестьянин, словно ему не было до этого ни малейшего дела, снова влез на телегу и возвратился домой в Момон. Увидев все это, граф повсюду превознес верность и старательность Эблеса. А Эблес возвысил вышеупомянутого крестьянина, подарив ему и его детям упомянутый дом в Момоне. Сыновья крестьянина впоследствии были пожалованы рыцарским званием. Они – племянники нынешнего аббата Солиньякского и Альбоена, архидиакона Лиможского».

Изредка Вильгельм Х воевал с Францией и Нормандией; последнюю он, воспользовавшись смутой в англо-нормандском королевстве (о ней – чуть позже), атаковал в 1136 г. в союзе с Жоффруа Плантагенетом[14], графом Анжу; неудачно. Вряд ли кто-то, включая обоих феодалов, тогда мог предположить, что их дети составят самую блестящую пару европейского Средневековья! На правление отца Элеоноры выпали церковные расколы и бунты знати, с чем он все же довольно успешно справился.

Смерть единственного малолетнего сына Вильгельма, последовавшая в 1130 г., поставила владычество дома аквитанских герцогов Рамнульфидов под угрозу; впрочем, Вильгельм Х был еще далеко не стар, и, овдовев, в 1135 г. женился вторично, однако нового наследника мужского пола он так и не дождался. На его плечи легла тяжелая задача, обозримого решения которой пока не предвиделось. И пока он решил начать привлекать совсем еще юную Элеонору к государственным делам. Она сопровождала отца в его поездках по владениям, вникала в суть госуправления, смотрела, как вершит суд ее отец. Вероятно, около 1137 г. Элеонора обзавелась любовником – бедным рыцарем по имени Ричард. Отец не был строг к дочери в этом отношении – сами легкие нравы аквитанского двора и южная пылкая природа способствовали этому. Ричард, естественно, не мог претендовать на то, чтобы стать мужем наследницы герцогского престола, ибо был для этого по понятиям того времени слишком худороден, но любить Элеонору ему позволили. Пока. Не помышлявший еще о смерти Вильгельм также еще не озаботился приисканием для дочери подходящей партии, а вопрос о девственности потенциальной невесты обычно поднимался тогда, когда она была неугодна физически или политически. Так, в частности, позже поступил сын Элеоноры Ричард, отказавшись жениться на сестре французского короля Алисе именно под предлогом того, что, будучи уже присланной в Англию, она была обесчещена отцом Ричарда, королем Генрихом II, была потом его любовницей и даже родила ребенка. Был большой политический скандал, для которого девственность невесты была лишь поводом; потом ее, кстати, хотели пристроить за брата Ричарда, Иоанна, но безуспешно. Но это все – дела будущего, пока же, в 1137 г., герцог отправился в паломничество в Сантьяго-де-Компостелу, однако в дороге почувствовал недомогание, начавшее стремительно усиливаться. Возможно, не обошлось без яда, хотя это только предположение – однако смерть не имевшего сыновей герцога могла быть выгодной очень многим его врагам и соседям (что зачастую одно и то же), хоть французскому королю. Герцог был далеко еще не стар (38 лет) и отличался отменным здоровьем, силой и аппетитом (утверждали, что он один мог съесть еды, которой хватило бы на 8 человек). Тем подозрительней его кончина. Вильгельму предстояло принять непростое решение. Да, он готовил Элеонору к бремени правления. Но было ль оно ей по силам? Приняла бы аквитанская знать правление над собой женщины, когда она и против мужчин постоянно восставала? Вопросы эти были, скорее всего, риторические, потому что ответ был, как говорится, перед глазами – через пролив. За два года до описываемых событий король Англии Генрих I Боклерк (1068–1135 гг., правил с 1100 г.) столкнулся с подобной проблемой.