Предновогодние хлопоты

Он прикурил от докуренной ещё одну и погрузился в думы, иногда начиная невнятно проговаривать свои мысли вслух.

Максим

К пиву Максим пристрастился лет с двенадцати. Доводилось ему пробовать и водку, и вино. Курить он начал ещё раньше – с одиннадцати, «травку» попробовал в тринадцать. В их дворе на Обводном канале рядом с Лиговским проспектом некоторые ребята начинали курить и раньше. Это было время, когда страну начинало трясти. У руля страны стоял хитрый и скользкий, как угорь, ставропольский комбайнёр с юридическим образованием, коммунист с сатанинской отметиной на лысине Горбачёв. Он с жаром, путая склонения, манил людей «социализмом с человеческим лицом», призывал страну перестроиться. Народ устало пытался, но стройных колон не наблюдалось. Движение масс было вялым и хаотичным, шагали не в ногу, хотя по привычке и голосовали «за». Надвигался раздрай, развал и хаос, ужаса которого никто ещё не мог предвидеть. Думали, что это очередная, начатая сверху ломка устоев, и она незаметно сойдёт, усохнет, как все предыдущие начинания «партии миллионов», а над страной опять будет сиять мирное социалистическое небо в крупную клеточку: сколько их было в стране этих ломок: революция, войны, коллективизация, стахановское движение, борьба с кулачеством, с мещанством, шпиономания, схватка с религией – «опиумом для народа», хрущёвская «кукурузная лихорадка», борьба с врачами-вредителями, космополитами, поднимание целины, борьба со стилягами и прогульщиками, был даже период «разгибания» саксофонов, когда его приравняли к инструменту буржуазной идеологии.

«Травкой» Максима угостили друзья. Первое знакомство с ней подействовало на него ужасно: он рвал долго и болезненно, перед глазами вспыхивали яркие взрывы-вспышки, на время он потерял координацию движений, ничего не понимал. Дело происходило в подвале, в котором собиралась уличная компания. Над ним посмеялись, дали выпить пива и чуть позже угостили ещё одним «косяком». В этот раз организм безоговорочно принял отраву.

Он испытал блаженство и сладостные дремотные галлюцинации. В этой же компании вскоре он узнал и другие удовольствия: в их кругу были и доступные девчушки-хохотушки, уже приученные к разврату.

Дистанцию от конопли к маку он пробежал спринтерски, уколовшись в свой пятнадцатый день рождения. Организм принял новый яд безоговорочно. И началась новая жизнь с её непредсказуемыми изломами, вечной маетой и заботой о наркотике; мощеничеством и аферами, ломками и «приходами», мыканием по разным углам большого города, изворачиванием, подличаньем, воровством, конспирацией.

Вынужденный перерыв в гибельном занятии случился лишь раз, когда он попал за воровство в колонию для несовершеннолетних. Он с товарищами «очистил» квартиру парня из их же круга. Лошок был из обеспеченной семьи, сам же и навёл друзей на квартиру своих родителей. Посадили четверых, сына своего партийные родители «отмазали».

В колонии Максим акклиматизировался быстро. На свободе он уже успел получить неплохую теоретическую базу о житье-бытье в колониях, учителями были старшие кореша, успевшие побывать там. Опыт общения с ранее сидевшими ребятами давал ему некоторое преимущество перед теми пацанами, которые залетели сюда случайно по-глупости, по стечению обстоятельств. Он сразу и бесповоротно прибился к блатным, быстро пообтёрся и даже наработал авторитет: помогла уличная закалка, необыкновенная изворотливость, хорошо «подвешенный» язык, артистичность, не прошли даром занятия в школьной театральной студии. В общей массе малолетних преступников из малообеспеченных и неблагополучных семей, не отягощённых интеллектом и запасом полезных знаний, он, конечно же, обязан был выделиться – выручала начитанность. Он не утратил привычки к чтению, которую ему привила мать, учительница младших классов, а на случавшихся редких хмельных «посиделках» Максим красочно живоописывал товарищам по несчастью истории из прочитанных им книг, сыпал анекдотами, стихами, за что получил лестное, но не претендующее на блатную «красивость», прозвище «библиотекарь».

Выход на свободу не стал для него толчком к исправлению. Его городские, повзрослевшие дружки-повесы, встретили его радушно и уважительно, «подогрели» дозой, деньгами. И понесло, понесло его на рифы в дырявой лодке без весел, закружило в смертельных водоворотах, швыряло и било о скалы, несло к водопаду, над которым в водяной пыли глохли предсмертные крики тысяч молодых русских юношей и девушек.

До «залёта» в колонию, довольно долгое время ему удавалось умело обманывать мать, когда же, в связи с арестом, всё открылось – это стало для неё тяжелейшим ударом. Будь жив его отец, может быть, всё было бы иначе, но он погиб, когда Максиму было восемь лет, а все тяготы жизни легли на плечи матери, ей пришлось одной поднимать двенадцатилетнюю дочь и сына. В какой-то момент она утеряла контроль, не увидела начавшегося падения сына, который очень ловко научился вывёртываться, врать с невинными глазами. Неадекватное порой поведение сына она списывала на подростковый возраст, на гормональные всплески. Какие-то смутные подозрения возникали, но до въедливого расследования дело у неё не дошло – борьба за выживание отнимала много сил и времени. Когда же он вернулся из колонии, воспитательная работа стала пустым звуком, очень скоро он бессовестно ограбил семью: унёс золотые украшения и скромные денежные запасы. Он практически перестал жить дома, а появляясь, вёл себя нагло и агрессивно. К этому времени их дом расселили. Мать, бабушка и сестра переехали в отдельную квартиру на Гражданку, матери удалось «выбить» для сына комнату в малонаселённой коммуналке в центре города.

В своём новом жилье он почти не жил, скитался по приятелям и вскоре стал комнату сдавать. Постоянное безденежье заставило его обменять свою четырнадцатиметровую комнату на меньшую с доплатой, вырученные деньги, само собой, он быстро «прогудел», а вскоре продал и эту комнату. Сейчас он жил в двухкомнатной квартире Эдика на улице Бадаева в Весёлом посёлке. К матери он давно не наведывался и не звонил, там стало тесно: сестра с мужем и двумя детьми жила с матерью, бабушка лежала парализованная.

Многолетний стаж общения с героином непременно оставляет свой отпечаток на человеке. Люди без поддержки близких, из необеспеченных семей в короткие сроки могут стать маргиналами, отдавая свою волю и жизнь наркотику, становясь его рабами. Максиму же, несмотря на немалый наркотический стаж, оставаясь в своём гнилом кругу, «болея» и живя общими интересами с коллегами по несчастью, удавалось не скатиться до уровня Эдика и Ланы. Он не растерял способности размышлять, пытался в общении с людьми выглядеть пристойно, и это у него получалось, хотя опытный глаз по многим внешним признакам легко был способен определить его «болезнь».

До четвёртого класса он был круглым отличником и страстным книгочеем. По окончании четвёртого класса в летние каникулы, он зачарованно «проглотил» несколько толстых книг среди них «Всадник без головы», «Два капитана», несколько книг Жюля Верна. Эта привычка к чтению, основательно привитая ему матерью в детские годы, не пропала и после, когда он ступил на смертельный путь. Он по-прежнему любил читать, мог размышлять о прочитанном, причём правильно оценивал идею, смыслы, отличал хорошую литературу от пустой и «левой». С удовольствием мог в определённых обстоятельствах полезно «рисануться» знаниями, умело бравировать ими и это часто помогало ему в сложных ситуациях.

Жизнь среди людей вынуждает наркомана хотя бы по «вершкам» быть в курсе событий в мире и обществе, уметь поддерживать разговор, входить в доверительные отношения с людьми, вести себя так, чтобы не «проколоться». Этого наркоман всегда боится, хотя напускает на себя независимый и здравый вид.

В отличие от многих своих коллег, Максиму не составляло труда поддерживать вполне здравый разговор с незнакомыми людьми на многие темы. Он интересовался жизнью города, слушал музыку и продолжал читать. Читал он много и всё, что попадалось под руку. В грязных квартирах, в которых ему приходилось коротать время с «коллегами», он находил какую-нибудь книгу и погружался в неё, забыв обо всём происходящим рядом с ним. Но это происходило с ним только тогда, когда было «лекарство», без него он становился другим человеком. В критические дни, в отсутствии наркотика, ему было не до чтения, наркотик был ключом, открывающим ему дверь к другим мирам, под ним раскрывались и расширялись горизонты, обложенные чёрными тучами реального мира. Горизонты эти были иллюзорны, но они стали его прибежищем, домом, за дверью которого был калейдоскопически меняющийся, всегда неожиданный, никогда не повторяющийся, бездонный и магнетический мир грёз.

Его нынешние товарищи по несчастью Эдик и Лана, уже давно вели растительный образ существования, в команде он был непререкаемым лидером. Держал он их в крепкой узде, полностью подмяв под себя. Его раздутое самомнение требовало власти, и он её жёстко установил. К Эдику он давно испытывал презрение, временами ненависть, Лана в его глазах была недоразвитым, потерянным и жалким существом.

– – —

Пока он сидел и размышлял, сигареты были выкурены. Машинально комкая пустую пачку, он неожиданно вспомнил, что когда он мальчишкой начинал курить, то прятал сигареты в «продухах» – вентиляционных отверстиях подвалов дома, в котором жил, и эти его схроны никем и ни разу не были обнаружены. «Вот и временное решение из далёкого детства», – прошептал он, вставая со скамьи.

Долго искать место для тайника ему не пришлось. На цоколе дома, напротив детского сада, он увидел искомые вентиляционные отверстия. Присев у одного из них, он поднял валяющийся рядом силикатный кирпич и сунул его внутрь. Кирпич, будто кто-то рассчитал его размер, лёг точно в отверстие. Он протолкнул его в глубину, сунул руку в отверстие, нащупал кирпич и пробормотал: «Почти банковская ячейка». Достав из кармана пачку долларов, озираясь, дрожащими руками он пересчитал деньги. Тридцать тысяч долларов! Таких денег ему никогда не доводилось держать в руках. В куртке у него был полиэтиленовый пакет, в него он замотал доллары. Воровато оглядываясь, он вложил пакет в отверстие и закрыл его ещё одним куском кирпича. После он пересчитал российские деньги. Пятьдесят восемь тысяч новенькими купюрами по пятьсот рублей и несколько сотенных купюр с пятидесятками подняли настроение. Три тысячи, и сотни с пятидесятками, он отложил на всякий «пожарный», в задний карман джинсов. Оставшиеся деньги спрятал во внутренний карман куртки, закрывающийся на замок, с тоской думая о том, что и эти деньги будет обидно потерять, если, что-то пойдёт по плохому сценарию, но всё же лучше потерять меньшее, чем всё.

Неожиданно его охватил липкий страх и гнетущее сомнение в том, что он поступает правильно. Он заколебался. Стал успокаивать себя тем, что вероятность обнаружить его схрон мизерна. «Кому это нужно, бродить в мороз вокруг дома и заглядывать в отверстия фундамента?» – думал он, но никак не мог уйти от своего тайника. Сомнение в правильности своих действий совсем его не покидало. Он мёрз, устал, сильно болел бок, ему остро требовалась «поправка» и он пытался убедить себя в том, что сможет придумать более надёжный способ уберечь деньги после того, как «поправиться» и отдохнёт.

Ну, а пока, другого выхода он не видел: встреча с милицией ничего хорошего ему не обещала, его вид в нынешнем его состоянии, даже без проверки исколотых рук и ног, кричал о его амплуа. Он подошёл к торцу дома, запомнил номер, огляделся и двинулся к шоссе.

Посыпал мелкий и частый снег. «Это хорошо. Заметёт следы», – прошептал он, оглядываясь. Его потрясывало от холода, думая о завтрашнем дне решил, что первым делом обязан обезопасить себя и улучшить свой облик, съездить на рынок и приодеться. Купить кожаную утеплённую куртку, хорошие ботинки, свитер и шапку с ушами, дезодорант, а после уже спокойно проехать с ревизией к своей «банковской ячейке».

События последнего получаса немного его отвлекли от ломки, но когда он вышел на шоссе, его опять стало крутить. Холодный ветер забирался под тонкую куртку, он мёрз, ныло колено, опять зачесалось лицо, дышалось тяжело, сердце куда-то периодически укатывалось.

Нина Фёдоровна Чернова

Нина Фёдоровна не могла заснуть. Давление прыгало, не помогали ни корвалол, ни таблетки пустырника, ни папазол с дибазолом. Не спал и старенький пёс, спаниель по кличке Ушастик. Лёжа на коврике у дивана, на котором маялась его хозяйка, он поглядывал на неё грустными добрыми глазами, будто что-то хотел ей сказать.

Нина Фёдоровна тяжело опустила ноги на ковёр, пёс приподнял голову.

– Сейчас пройдёмся с тобой, может, тогда и сон нагуляем, дружочек, – сказала она собаке. – Ночка морозная, снежок тихий сыплет, самое время нам с тобой прогуляться, Ушастик. Глотнём кислорода, ночью это в нашем стольном граде ещё возможно. Господи, как же хочется дожить до лета, окунуться в зелёную тишину леса, вдохнуть аромат флоксов и шиповника! Доживу ли? Как думаешь, Ушастик, доживём?

Пёс встал и завилял хвостом.

Нина Фёдоровна не стала переодеваться, она только надела шерстяные гамаши, а поверх тёплого халата накинула стёганое пальто. Надев сапоги, шарф и шапку, она сказала нетерпеливо поскуливающему псу:

– Пойдём, старичок ты мой милый.

Как только они вышли из подъезда, пёс, отбежав к углу дома, и справив нужду, принюхиваясь, повертел головой и резво рванул в проезд между гаражами.

– Куда? – попыталась удержать собаку Нина Фёдоровна, но её и след простыл.

С удовольствием, вдохнув морозный воздух, она побрела за Ушастиком, но он неожиданно выскочил из-за гаражей, сел у её ног, и виляя хвостом, уставился ей в глаза.

– Ну, что, миленький, случилось что-то? – она ласково потрепала его по холке.

Ушастик рыкнув негромко, стремглав бросился в проезд, Нина Фёдоровна медленным шагом пошла за ним. Ушастик сидел к ней спиной и периодически оглядывался на идущую к нему хозяйку. Она подошла ближе, увидела лежащего на снегу Тельмана, всплеснула руками, вскрикнув: «Царица Небесная! Ещё один замёрз»! Но человек, которого она приняла за бомжа, был одет в дорогую дублёнку, рядом валяется ондатровая шапка, а на руке светился циферблат часов.

Медсестра с сорокалетним стажем, не раздумывая, она опустилась на одно колено, приложила пальцы к шее Тельмана и через несколько секунд лицо её осветилось улыбкой: «Жив!». Она бережно приподняла его голову, подложила под неё шапку, увидев кровь на лице, прошептала: «Кажется, какие-то мерзавцы «помогли» человеку не дойти до дома».

Запахнув на нём дублёнку, и приказав собаке сидеть, она торопливо вернулась домой, не раздеваясь прошла в комнату к телефону. Вызвать «Скорую» оказалось не просто. Когда же она, наконец, дозвонилась, диспетчер, лениво позёвывая, стала задавать всякие ненужные вопросы. Поведение диспетчера, её вальяжность, вывели Нину Фёдоровну из себя и она строгим голосом потребовала назвать свою фамилию, пообещав, что не оставит этого дела, будет жаловаться, и непременно проконтролирует ситуацию. Женщина раздражённо пообещала, что машина будет, но не раньше, чем через двадцать минут. Захватив из дома старое верблюжье одеяло, Нина Фёдоровна выбежала во двор, укрыла Тельмана, и стала дожидаться «скорую».

Она приехала минут через пятнадцать и Нине Фёдоровне пришлось подгонять врача и санитара с водителем, объясняя им, что промедление опасно, дорога каждая секунда, что человек этот, по всему, уже давно здесь лежит.

Санитар с водителем, с явным неудовольствием уложили Тельмана на носилки, и чертыхаясь, понесли к машине. Нина Фёдоровна проводила врача до машины, узнала, куда отвезут пострадавшего, фамилию врача, сказав той, что непременно позвонит, чтобы узнать о состоянии мужчины. Врач, женщина лет пятидесяти, слушала её, кривя лицо, а, уже садясь в машину, раздражённо бросила:

– Чего вы так печётесь об этом усаче? Он по виду один из тех, кто дурит горожан на рынках, девушек наших портит и наркоту продаёт детям. Вам не приходит в голову такое?

– Пока мне приходит в голову только одно: врач обязан спасать пострадавших и не рассуждать о том, с каким цветом кожи люди имеют право на врачебную помощь, – вспыхнув, ответила Нина Фёдоровна.

– Рудименты социалистического интернационализма. Хорошо, что вы не видели, как такие вот усачи палками гнали мою мать с отцом из солнечного Таджикистана, – ответила врач, – хотя о чём это я? Мы русские, общеизвестно, народ жалостливый и не мстительный.

Нина Фёдоровна внимательно вгляделась в усталое лицо женщины.

– Может быть, миленькая моя, поэтому и не сгинули мы в тартарары до сих пор. И не сгинем, если в сердцах жалость будем беречь для всего живого. Кстати, об «усачах». Что-то мы неблагодарные как-то забывать стали, что они нас во время войны в своих краях приняли милосердно и благодаря этому столько людей наших выжили и не умерли от голода.

Врач устало вздохнула.

– Попробовали бы они тогда, при той власти не принять. Силу они уважают. Когда мы ослабели, они и показали в полной мере свой «интернационализм», а будем ослабевать и дальше, нам и в родном доме покажут этот самый «интернационализм». Да, ладно, чего уж там – проехали. Не болейте, добрая вы душа, прощайте.

В эту ночь Нина Фёдоровна так и не уснула. Только в восьмом часу утра она решилась выпить таблетку седуксена, которым старалась не злоупотреблять, и забылась в тяжёлой дрёме.

Заснул и пёс на полу рядом с диваном. Ушастику снился дачный посёлок в Сосново, где он со своей хозяйкой проводил каждое лето. Снились кошки и собаки соседей дачников, озеро, по берегу которого он любил бегать. А Нине Фёдоровне опять снился сон, что стал часто сниться в последнее время.

Ей снилась она сама, десятилетней девочкой в обтрёпанной каракулевой шубке, крестом перевязанной поверх неё шерстяной шалью, в валеночках и платке. Она видела себя стоящей у буржуйки, а её мать худая, с измождённым мертвенно-бледным лицом, на котором выделялись большие впавшие глаза с чёрными подглазьями, растапливала печь книгами, говоря с ней глухим, потерявшим жизненную силу голосом.

Бросая в печь очередную книгу, мать вначале смотрела на название книги, и коротко рассказывала девочке её содержание. Когда же попадалась книга, которую она не читала, внимательно рассматривала обложку, будто хотела запомнить название и говорила: «А эту книгу, доченька, мы непременно после войны с тобой прочтём, а сейчас мы ей скажем большое спасибо, что она спасает нас и попросим у неё прощения за то, что делаем ей больно».

Мама не дожила до снятия блокады. Она тихо умерла во сне. Отец девочки Ниночки погиб, освобождая Варшаву от фашистов.

Максим, Эдик, Лана

К шоссе Максим вышел, озираясь и нервничая. Он лихорадочно пытался вспомнить, где поблизости в этом районе можно купить зелья. Вспомнил, что совсем недавно брал героин на Кузнецовской, и он был довольно приличного качества. Увидев приближающуюся машину, поднял руку.

Денисов остановился и перегнувшись, открыл правую дверь заблокированную кнопкой. Быстро оглядев пассажира, спросил первым:

– Куда тебе, парень?

– Мне бы до «Звёздной», уважаемый. Заберём моих товарищей, а после, если вы располагаете временем, хотелось бы проехать до Кузнецовской – это всё здесь, в этом районе. Плачу двести, обстоятельства, к сожалению, форс-мажорные и, знаете, трагичные: у моего друга только что умерла мать, надо как-то поддержать человека, – он инвалид, один в квартире, – сочинял Максим с совершенно серьёзным и печальным выражением лица.

Думая: «Что ж, придётся работать, раз сегодня мне так фартит. Деньги сейчас перед праздниками лишними не будут, – Денисов бросил взгляд на часы и кивнул.

– Садись.

Максим быстро уселся в машину, сказав спохватываясь:

– Простите, пожалуйста, даже поздороваться забыл.

Он суетливо залез в карман, достал деньги.

–Вот, возьмите, пожалуйста.

Денисов искоса глянул на него. Вежливость пассажира показалась ему чрезмерно густоватой, а объяснение совсем необязательных подробных личных обстоятельств, излишним для такого простого дела, как наём машины. Но он отбросил эти мысли, списав это на естественное волнение и стрессовое состояние пассажира. Однако неотчётливое состояние настороженности и недоверия к пассажиру не покинуло его.

Через несколько минут Денисов уже был на месте. Максим попросил остановить у освещённого торгового павильона за его стёклами он увидел своих товарищей.

– Замечательно! Вырождающийся прайд в сборе и поедает мертвечину. Шевелитесь, животные. В машине ведите себя культурно, сидеть тихо, не лыбиться, не блатовать, не курить и не забудьте вежливо поздороваться с водителем. Мы едем к товарищу инвалиду, у него только что умерла мать. Ясно? – проговорил он быстро

–Ясно, – быстро ответил Эдик, опешив от того, что Максим всё же появился, и сразу же начав подозревать его в каких-то новых коварных задумках.

–А у кого мать умерла? – удивлённо спросила Лана, прожёвывая бутерброд. – Классные у них тут бургеры. Хочешь, Макс?

–У Пушкина с Лермонтовым, – хохотнул нервно Эдик, подобострастно заглядывая в глаза Максиму.

–Макс, мы тут хавчика набрали, сигарет, сока в пачках вкусного. Хочешь глотнуть? – сказала Лана.

Максим озлился.

– Зажрись и запейся! Поправиться бы. Повторяю, скорбите в машине и сопите, в две дырочки. И не забудьте, идиоты, поздороваться.

На выходе из магазина Лана тихо спросила у Эдика:

–А кто умер-то?

Эдик ничего не ответил ей в этот раз, он, молча, шёл за Максимом. Садясь в машину, Эдик с Ланой вежливо поздоровались с Денисовым. Максим, с отчуждённым видом уселся на переднее сиденье.

У Парка Победы стояли несколько машин с включёнными «аварийками» и две машины ДПС. Гаишник, стоящий чуть поодаль, поднял жезл и Денисов остановился.

Неспешно подойдя к машине, молодой лейтенант козырнул, вяло и невнятно представился. Быстро просмотрев документы, вернул их, заглянул в салон и спросил запросто, как старого знакомого:

– Бомбишь, отец?

Подавив усмешку, Денисов пожал плечами:

– А что делать? Деньги всем нужны перед праздником.

– Эт, точно. Деньги всем нужны, миллениум на носу, – сказал гаишник и добавил, – техосмотр, пора бы уже сделать, отец. Ехай аккуратно, держи дистанцию, скользко, мама не горюй.

Бросив быстрый взгляд на Максима, сидевшего с каменным лицом, Денисов тронулся. Это спокойствие далось Максиму тяжело. Когда к машине подошёл гаишник, у него началась дичайшая паника, он решил, что уже всё обнаружилось, началась облава, от того так много остановленных машин. Еле сдерживая охватившую его дрожь, бледно улыбнувшись, он сказал, когда они тронулись:

– Гаишник, какой-то необычный и добренький, видать уже хорошо хапнул и хорошо поужинал. У них всегда есть за что придраться. Я уже десять лет за рулём, но что-то такие добрые менты мне ещё не попадались. Обычно при встрече с ними приходиться доставать бумажник и делиться денежными знаками.

– Всякие встречаются, – пожал плечами Денисов и глянул в зеркало: пассажиры на заднем сиденье дремали.

Слова давались Максиму тяжело, ему казалось, что язык распух, отяжелел и потерял подвижность, бок прожигала боль, а водитель почему-то был ему неприятен, нервировал его своей невозмутимостью и спокойствием, он с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить ему. И сам себе он становился противен за своё жалкое актёрство за то, что в который раз приходиться говорить и делать не то, что хочешь, а то, что нужно в данной ситуации. Да и денег стало жаль: хватило бы и рублей сто пятьдесят (лоху этому!), думал он сейчас раздражённо.

Поглядывая на спидометр, он мысленно подгонял Денисова, но тот ни разу не превысил скорость городской езды: ехал ровно, со скоростью 50–60 км в час. Размеренная езда, однако, не помешала доехать до места по свободным улицам довольно быстро. По просьбе Максима он свернул в Яковлевский переулок. Когда Максим, обернувшись назад, сказал: «Подъём, ребята», Эдик с Ланой быстро открыли глаза, будто и не спали вовсе. Бормоча слова благодарности, они вылезли из машины, а Максим, повернувшись к Денисову, посмотрел, наконец, ему в глаза, глухо пробормотав:

– Громадное вам спасибо, вы нас выручили. Удачи на дорогах.

Их глаза встретились и тут Денисов, чувствовавший с самого начала какое-то неясное сомнение в искренности своего пассажира и глубоко спрятанную фальшь, ясно ощутил мощную волну отчуждения исходящую от него – эти глаза, несмотря на доброжелательные пожелания и слова благодарности, были злы и неподвижны, лицо болезненно кривилось.

Максим вышел из машины, едва сдержав стон. Провожая взглядом быстро удаляющиеся задние фонари машины, он неожиданно с досадой на себя осознал, что выбрал неудачный сценарий с несуществующим товарищем инвалидом, у которого умерла мать. Ведь можно было безо всяких слезоточивых легенд просто и делово договориться с водителем о поездке в разные места (в конце-концов «бомбилы» для этого и существуют), заплатить обговоренную сумму и спокойно, обтяпав все дела, не отпуская машину доехать до дома. Теперь же опять придётся останавливать очередную машину, что-то объяснять водителю, оглядываться по сторонам в страхе от того, что можно нарваться на милицию с карманами, в которых теперь будут лежать не только деньги, но и наркотики. В горле пересохло, чувствуя дичайшую усталость и опустошённость, он остановился.