Демон пустоты

Если на начальном этапе переговоров менеджеры олицетворяли туманность и обтекаемость, то к концу я даже не хотела протягивать им руку для прощания, чтобы не ощутить эту одеревенелость.

– Я могу подписать любые бумаги, которые вы пожелаете. Можете выделить меня в спецгруппу добровольцев из одного человека, на котором будет проводиться опыт, если простого желания покупателя вам недостаточно.

Я выглядела недовольной, мой голос выражал недовольство, и да – я была недовольна. После множества смен ролей, игр в хорошего и плохого полицейского объединение трех разных линий в одну было непривычным.

– Мы могли бы убрать синтетический слой…

– Содрать кожу, – уточнила я.

– Некоторым клиентам не нравится, что роботы похожи на людей внешне, так что это требование вполне законно. Но вторая часть вашей просьбы ведет к нарушению правил безопасности компании. Мы слишком заботимся о клиентах, чтобы согласиться на подобное.

– Иными словами, вы мне отказываете.

Я постаралась, чтобы фраза прозвучала как можно более резко и некрасиво. Менеджер оставил мое заявление без внимания.

– Конечно, нет. Просто мы не можем выполнить часть пожеланий, – дипломатично скинул с себя ответственность собеседник. – К тому же нам известно…

– Вы изучили мое досье.

– …что вы известный фрилансер, чьи статьи неоднократно были направлены на освещение работы различных айти-компаний. Поэтому ваша просьба выглядит немного… подозрительно.

– Вы боитесь, что я могу написать разоблачающий материал, выставляющий вас чудовищами?

Я встала, всем своим видом показывая, что именно это я и собираюсь сделать.

– Пожалуйста, не горячитесь. Вы просто не понимаете… Ведь вы можете забыть о тех сюрпризах, что вложили в робота, а программа сохранения будет отключена…

– Все, что можете вы, я уже слышала. А я могу обратиться к вашим конкурентам и выставить вашу контору гребаным Диснейлендом, где боятся модифицировать роботов по вкусу клиента. Отсутствие гибкости – это большой минус на сегодняшнем рынке.

Фраза про «отсутствие гибкости» воздействует на менеджеров магическим образом. Далее последовал разговор с топ-менеджером, с руководителем отдела разработок, затем – анализы, бумаги, переводы, оплата, ящик с логотипом RA, в котором легко поместился бы человек. Это столь же неинтересно читать, сколь описывать.

Факт в том, что теперь я жила в доме Плачущего Ридли.

Когда я была маленькой, то выдумывала личностей, которых не существует. Как только создаешь кого-то в голове, он тут же появляется на пленке параллельного бытия, – в это я твердо верила. Из-за того, что я выдумывала чудовищ, наверняка кто-то страдал; иногда, впрочем, мне приходили на ум вещи, которыми не грех и похвастаться.

Ридли я придумала, когда вспоминала сон. Уверена, что вещи, которые не сможешь сделать в жизни, не сделаешь и во сне, а трусливые выходки внутри снов означают, что в тебе завелись черви. В виде́нии на меня нападала банда дворовых подростков – агрессивных, грязных, на их лбах было написано «секс». Я ударила одного, но потом испугалась и фальшиво заплакала, чтобы отступить. Прокручивая момент, я пыталась понять, почему на них не набросилась. В фокусе воображаемой камеры текли слезы, отчетливо были видны падающие на лицо волосы, чтобы хулиганы не заметили подлого блеска глаз. Вот тогда мне и пришел в голову герой, визитной карточкой которого было притворство.

Его звали Плачущий Ридли. Он вызывал противников на бой, но не дрался, а плакал и молил о пощаде, как последняя тряпка. Стоило хоть на йоту поверить, как он нападал без предупреждения. Он не был слабаком, но что-то заставляло его паясничать, добровольно унижаться, переступая предел. Возможно, ему не нравилась прямолинейность. Изворотливый и черный до мозга костей сукин сын.

– Вставай.

– Есть, сэр. – Я неторопливо поднялась с софы.

– Есть, Плачущий Ридли, – поправил меня робот и уставился круглыми яблоками зрительных сенсоров.

Он выглядел нечеловечески. Детали блестели, свет оставлял на железе и пластмассе полумесяцы отблесков. Ридли не мог вписаться ни в один интерьер, его невозможно было не заметить.

Люди не имели возможности со мной справиться, и то, что я не лучшего мнения о большинстве из них, тем более не способствовало подчинению. В школе я сломала руку парню, который хотел запихнуть меня в гардероб; чуть позже разбила Лилли голову о стену, рассердившись на существующую в классе иерархию. На меня не действовали ни запугивания, ни посулы, а это не помогает в карьере. Драться, противоречить, как будто я родилась для мятежа, – вот что давалось лучше всего. Нет, я не была преступницей, хотя сейчас это модно. Просто периодические проблемы с самоконтролем. Сломанный предохранитель. Импульсивность, приступы ярости – в каком-то объеме это бывает с каждым.

– Есть, Плачущий Ридли, – согласилась я. – Каков дальнейший план?

– Умывание. Холодный душ. Комплекс упражнений. Пробежка. Душ. Завтрак.

– Я поняла, Плачущий Ридли. – Я отправилась в ванную.

Робот не имел никакого отношения к придуманному герою, но надо же было его как-то назвать.

На него возлагалась обязанность помочь мне воплотить в жизнь заповедь: «Дисциплина духа начинается с дисциплины тела». Я не умела справиться с собой самостоятельно, а он в этом поможет. Попробовав схалявить и включить теплую воду, я осознала, что Плачущий Ридли перепрограммировал душ так, что все мои попытки оказались тщетны. Зажмурившись, я встала под холодные струи…

– Вставай.

– Отвали… – Я ощущала себя жучком, увязшим в чем-то липком.

Сон не желал отпускать. Я никак не могла понять, кто смеет вторгаться в мою личную жизнь и заставлять встать, хотя я живу одна, у меня нет приятеля, которому приспичило утром забраться мне в трусы, нет детей, нет хозяина квартиры, которому может понадобиться оплата. Автоответчик включен, двери закрыты.

– Вставай.

Голос скрежетал, как армия лудильщиков. Я открыла глаза и увидела блестящий кумпол Плачущего Ридли. Речевая прорезь таращилась третьим глазом, робот источал громкий звук, способный пробудить обдолбанного наркомана. Именно такой после вчерашней пресс-конференции я и была, поэтому его энтузиазм остался без ответа.

– Прежде чем будет произведено трехкратное предупреждение…

– Ладно, ладно, Плачущий Ридли. Я уже иду.

Я добралась до ванны, изучая в зеркале помятое, неровное лицо, на котором остались следы от подушки.

– Бла-бла-бла. Я человек, а ты – всего лишь консервная банка.

Договорив фразу, он очень точно выбил стакан из руки, затем ударил прямо в челюсть – так, что я упала на пол, – и навис сверху. Применение насилия. В любом, даже самом грязном, заведении ты можешь быть уверен, что тебя не забьют до смерти. Человеческие права, расплодившиеся и бесполезные, гарантировали неприкосновенность. Плачущему Ридли давались полномочия, которые не дают даже полиции.

– Сейчас должна быть пробежка. Переоденься – и на выход, детка, – приказал он моими же собственными словами. – Иначе мы не найдем общий язык.

Было больно. Я встала и попыталась сбить робота с ног, но его проектировали устойчивым к подобного рода нападениям. Он врезал мне еще разок, да так, что в глазах потемнело.

– Дисциплина – вот ключ к духовному развитию.

Когда я прописывала эти фразы на тренажере – модели действий Ридли, мне было смешно. Сейчас – не очень. Логика подсказывала, что самый простой путь – не упрямиться и делать то, что я сама себе запланировала. Наслаждаться появляющимися мускулами и режимом дня.

– Иди к дьяволу! Я никуда не пойду, Ридли.

– Плачущий Ридли, – железная нога робота аккуратно вонзилась мне под дых.

Нет-нет. Только не в живот.

Только не в живот!

Ридли был безжалостен, глух и язвителен. Прежде не возникало сомнений, что именно такой тренер мне и нужен, но где-то я допустила просчет. В те дни, когда он не мог контролировать мои действия, я со злости пила, пытаясь бросить вызов самому понятию «дисциплина». Но рано или поздно приходилось возвращаться домой, где ждал Ридли. Командировок не подворачивалось, демонтировать робота можно только одним способом – вызвать спецотряд RA, а я не могла просигналить о провале целой компании. Я даже подумывала купить новую квартиру, оставив Плачущего Ридли с носом.

– Брось ты это, – покачал головой Лин Дзу, когда я рассказала ему о роботе. – В последнее время ты не трудишься, а спишь или бухаешь. Тебе стоило послушать экспертов. Когда сталкиваются два тупых, как бревно, характера, это не приносит плодов. Подчиняйся своему Ридли – и дописывай статью, а то ее отдадут кому-нибудь еще.

– Плачущему Ридли, – я вспомнила удар под дых.

– Что? – не понял Лин Дзу.

– Подчиняться не Ридли, а Плачущему Ридли. Его зовут Плачущий Ридли.

– Э-э… Ты уверена, что это идет тебе на пользу? – усмехнулся Лин. – Но знаешь, я тебе даже завидую. Давно не видел хорошей драки.

Человеку свойственно приспосабливаться к тяжелым условиям. Именно эта гибкость и сделала наш вид таким живучим. Видели бы вы общежития в китайском квартале – человеческое существо может обойтись без многого, быстро привыкнуть к тому, что со стороны кажется ужасающим, растерять все амбиции перед лицом нужды. Мне осталось сделать всего один шаг, чтобы привыкнуть к учителю и с удовольствием подвергаться муштре, – ломка была не за горами.

Лин Дзу сменился кем-то еще. Недоверие, подозрительные взгляды. Следом подошел Элрик, рассказывая про нейроны и синапсы, но у него изо рта пахло слишком неприятно, чтобы я могла внимательно слушать. Я допила мартини, вышла на улицу и подняла взгляд вверх, пытаясь между рекламными щитами найти небо.

После нескольких недель на обезболивающих жизнь стала выглядеть более красочной, чем обычно. Хотя мне даже нравился кодеин: после него тело и мысли сглаживаются, маленькие досадные нюансы перестают волновать, ты чувствуешь себя полностью обтекаемой – крупной, неторопливой рыбой. Во время моего отсутствия плачущий Ридли не должен был меня искать – я не стала делать из него охотника, слепо полагаясь на собственную покладистость. Ридли был живым воплощением личного террора.

– Ты здесь, Плачущий Ридли?

Я достала ключ и вставила его в прорезь. Послышался сочный лязг, щелчок, шорох доски об пол.

– Я вернулась. Не могу сказать, что поездка была простой, но теперь мы снова вместе. – Закрыв за собой дверь, я очутилась в знакомой полутьме.

Было трудно с собой совладать. В напряженной и слегка душной тишине комнаты мой нервный смешок звучал ненормально.

– Твой план – душ, тренировка, чтение, тренировка, душ, сон.

– О-о, да это же прекрасный план.

– Он поможет тебе стать лучше.

Робот выступил из-за угла, металл холодно отражал слабый свет, льющийся из окна. Ридли не плакал, роботам не свойственна пантомима, но сейчас я ощущала его зловещую лживость. Цифровое табло часов медленно мигало, отмеряя растянувшиеся секунды. Я сняла верхнюю одежду и замерла.

– Надеюсь, перерыв не слишком тебе повредил.

– Ну что ты. – Я хрустнула позвонками и приготовилась. – Мне кажется, я вполне готова продолжить, Ридли.

Модернизированный скелет и искусственные мышцы легко отвечали на команды. Думаю, это стоило того, чтобы потерять несколько месяцев. Я сжала кулаки и ринулась на блестящую громаду, активируя импланты. Сейчас посмотрим, кто тут круче, дружище.

Июль 2008 года

ТРИСТАН И КОРОЛЬ

Король ничего не чувствовал уже много лет.

Жонглеры напрасно тратили время, пытаясь его развеселить, но он давно забыл, что значит веселиться. Тяжело сидел на своем троне и вглядывался в лица музыкантов, думая, что они молоды, а он стар. Думая, что развлечения – для молодых, а он уже забывает, как нужно их вкушать. Он не хотел пить, не мог танцевать, почти ничего не слышал и больше всего жаждал смерти.

Мимо его сощуренных глаз чередой проходили цветущие танцовщицы и искусные музыканты, колдуны заклинали свирепых зверей и вызывали грохочущую бурю. Иностранцы из самых разных городов рассказывали о своих секретах, певцы исторгали из глубин души хрустальные слезы баллад, наездники драконов виртуозно резали небеса. Все это было красиво, но за долгие годы душа правителя огрубела. Он все изведал, и все ему давно наскучило. Ничто не могло коснуться сердца старого короля.

Мало кто из придворных мог понять, какое это бремя – жить так долго. Иногда король жаждал врага, который прислал бы к трону наемного убийцу, чтобы закончить бесконечные, заполненные усталостью дни. Именно о таком визите и мечтал старый правитель, наблюдая за докучливыми попытками придворных вернуть на его уста радостную улыбку. Не веселья хотел король, а только покоя.

Вот и в этот день он медленно шагал по залу через коридор расступавшихся в почтении придворных, тяжело волоча расшитую золотом и подбитую мехами мантию. Нелегко дается каждый шаг, когда жизнь потеряла вкус. Тяжелая корона своим богатством гнула голову к земле. Все было так, как всегда, – и все же не так.

– Тристан… Ах, Тристан… – шептались придворные.

Чужое имя бежало по тронному залу шелестящей волной. Так же почтительно расступались перед королем придворные, и все же по-другому. В настоящем достоинстве нет торопливости, а в их движения проникла не свойственная двору суета. Им хотелось вернуться к зрелищу.

– Тристан… – дышали этим именем они.

Идя к трону, его величество ощутил слабое клокотание ярости в груди. Пусть все склонялись так же, как прежде, но их умы больше не принадлежали королю. Из последних сил поднявшись по лестнице и обвиснув на высоком троне, он поднял взгляд и посмотрел туда, куда смотрели все остальные. Очередной менестрель ожидал знака, чтобы начать музыку, но ни тени почтения не было в нем. Не наглецом предстал новый трубадур, была его голова склонена, как и полагалось, и все же принадлежал он лишь сам себе.

Он отбросил со лба волосы, горящие, будто алое вино, и коснулся струн старой лютни, которую давно считали подходящей лишь для детских забав. Непокорный, вольный, каким не дано было уже стать королю, запел Тристан. Король смотрел на трубадура и впервые за долгое время возжелал шелковистого вина и сладкого винограда; он забыл о мертвящей скуке и вспомнил о тоске, о яркой, словно кровь на снегу, жажде того, что нельзя получить. Жар опалил его лицо, ревность к беспечности Тристана уколола душу.

Много музыкантов видел король, но не приводили к нему таких, как Тристан. Он был порочным трубадуром, либертином, полным жизни и желаний, и его вольность каждым жестом оскорбляла обычаи двора. Певец двигался, словно молодой Дионис, никогда не ждал рукоплесканий, не кланялся и не ловил восхищенных вздохов. Глубокий, низкий голос трепетал под звуки давно забытого инструмента, выпускал из темниц жажду неистово испить жизнь. Слушатели сжимали пальцы, но их надежды были обнажены. Проникновенный голос Тристана чуть дрожал, заставляя тело расцветать комками горячих роз. Маски придворных трескались, из их глазниц вылетали стрелы раскаленных взглядов.

Музыка лилась безбрежно и бесстыдно, лаская кожу, а Тристан откидывался назад, пот блестел на груди, кое-как прикрытой шелком рубашки.

Это было непристойное зрелище, ведь непристойна пышущая энергией молодость в душе старика. Это была грубая, смущающая красота, невыносимая своей простотой. Тристан был притягателен многообразием своих лиц, одно из которых казалось великолепным, другое же – изломанным и исполненным тоски. Лютня в его руках заговорила, ожила, будто иссохшая долина, которая расцвела после дождя. Многих могучих волшебников видел король, сотни заклинателей облаков прошли через этот зал, но лишь Тристан показал ему подлинное волшебство.

– Кто позвал тебя?! – Король швырнул об пол бокал с вином. – Что он делает здесь?!

Музыка оборвалась. На середине сломался аккорд. Затихли в страхе и изумлении придворные, следя за тем, как растекается пугающими кляксами на ступенях вино.

– Кто позволил тебе играть?! Кто разрешил тебе показаться в моем дворце?! – вскричал король. – Пусть он больше никогда не появляется здесь!

Страшен был гнев старого правителя. Будто демон раздирал ему грудь, пламенели глазницы, тяжело билось сердце, обуреваемое жадностью. Как же хотел король этой юности, этих алых волос, этой свободы, этого голоса! Как же хотелось вышвырнуть трубадура вон, сбросить его со скалы, не видеть его больше никогда!

– Никто, – произнес в скованном тишиной зале Тристан, и эхо обернуло короля бархатом. – Никто не звал меня, король. Я сам пришел в твой замок.

– Вон! – крикнул король. – Убирайся вон, чертов менестрель!

– Я уйду, – трубадур чуть склонил голову. – Но ты уже голоден, король. Ты позовешь меня снова.

Лютню трубадура сломали пополам, а его самого унизительно вышвырнули прочь, но улыбка Тристана, опутанная алыми кудрями, разбила в тот вечер немало людских сердец. Многие придворные вспоминали непокорные темные глаза. Никто не пел, как он, и никто не мог его приручить.

Что ж, бродяге легко сохранить достоинство – если он упал, то поднимется, отряхнется и пойдет дальше. Так и поступил Тристан, унося с собой сломанную лютню. А что делать королю, если он потерял лицо?

Никогда еще старый правитель не выходил из себя, никогда еще его не мучила такая ярость. Королю отказала выдержка, с трудом давалось молчание, он снова стал гневлив и вспыльчив. Эти чувства застилали взор, и старик не видел, что впервые за долгие годы походка стала тверда, рука снова взялась за меч, разогналась в жилах кровь. В зале рыцарей снова раздается звон стали – король вспомнил вкус войны. Придворные шепчутся за спиной, но что ему их бессильный шелест?

Каждый вечер на дворцовую площадь приходит Тристан. Плавным движением он снимает с плеча, едва укрытого рубахой, старую лютню, пробует струны, выпуская на волю ласковый перезвон. Любой другой выбросил бы инструмент, познавший неудовольствие короля, но Тристан непостоянен во всем, кроме музыки. Безнадежно разбитая лютня терпеливо склеена настоящим мастером, будто ничего и не случилось. Трубадур садится на оставшийся от дневных торговцев чурбак, отбрасывает волосы с лица, встряхивает пиратскими серьгами.

У лютни теперь сварливый нрав, она резко вскрикивает от движений пальцев музыканта. Струны плаксивы, но все нипочем Тристану. Улыбаясь, он прикрывает веки, первые звуки срываются с губ – и время перестает течь. Все, кто проходил мимо, забывают о делах, замедляют шаг. Доводилось им слыхать достаточно песен от музыкантов, желающих монетку. Были среди тех певцов и хорошие, и похуже, но не было никого, подобного трубадуру, который поет лишь для себя.

Невыносимая скорбь стискивает сердце, пока голос парит, оторвавшись от земли. До чего же больно слышать что-то столь нескованное, столь крылатое, – но и сладко тоже. Песни Тристана будят тоску по полной, неистовой жизни, развеивают обманные занавеси, оставляют наедине со скрытыми мечтами, теперь обнаженными. Увлеченно поет Тристан, создавая невесомые арки мелодий вольно и непринужденно, и слова всегда – лишь о свободе.

Слезы текут по морщинистому лицу старого короля. Он стоит у окна, прислонившись спиной к стене, чтобы никто его не заметил, и алчет юности, которую снова вспомнил. Ветер, забываясь, играет рыжими волосами Тристана, солнце золотит его кожу. Как же беспечно молод он, как непринужденно босая нога отбивает ритм на теплых камнях! Многие бы заплатили золотом, чтобы позвать его к себе, но нет справедливой цены за восторг, который дарят пальцы трубадура.

Каждый день приходил Тристан на дворцовую площадь, будто заключив со старым королем вечный договор, хотя прежде его не замечали ни в постоянстве, ни в преданности. Ни разу старик не покинул замок, но и ни разу не пропустил вольные песни молодого певца.

Вечером последнего дня недели, когда все улеглись спать, Тристан пришел под окна дворца, а король покинул свое убежище и вышел на площадь. Никто не нарушал их уединение, площадь опустела, город будто вымер. Гнев в душе короля улегся, осталась лишь печаль. В тишине струны лютни играли опасный напев, вызывающий воспоминания о былых страстях и ошибках, а голос рыжего трубадура окутывал мягким покрывалом.

– Целую неделю ты играл для меня, Тристан, хотя мне недостало смелости попросить, – печально произнес его величество. – И никогда прежде я не слышал ничего прекраснее. Скажи, что привело тебя в мой дворец?

– Ходили слухи, что уже много лет король сидит взаперти, не способный ощутить жизнь на вкус. Что он так долго отдавался войнам и заботам, что позабыл все остальное, а потом забыл и то, что раньше помнил. Никто не мог пробудить усталого старика, и даже кинжала убийцы ему не дождаться, ведь его слишком любит народ. Говорят, ты стал настолько глух, король, что не можешь различить поступь Смерти. Нет в мире более трагичной истории.

Тристан замолчал, грудь его приподнялась от тяжелого вздоха. Ни одного чувства не мог он утаить – и не хотел этого делать.

– Я пришел снова научить тебя слышать. Теперь ты слышишь, король? Прислушайся.

Старик вдохнул прохладный вечерний воздух – и тот ощущался свежим, как никогда прежде. Пусть становилось темно, но алые волосы трубадура и блеск камней в его ушах король видел отчетливо и ясно. Запах дыма из таверны за стеной щекотал его ноздри. Холодная пряжка пояса, инкрустированного золотом, холодила руку. Слышал ли он? Печальный голос Тристана разбивал сердце усталого правителя своей неизбывной молодостью.

– Я мог убить тебя в гневе, глупец, – слабо улыбнулся старик.

– Что ж в том такого? Распутник окажется за решеткой. Пират утонет, его корабль тоже пойдет ко дну. Разбойника наверняка обокрадут, – пожал Тристан плечами, очаровательный в своем бессердечии. – Так ты слышишь? Раз так, я буду петь.

И он начал играть, озаренный сиянием луны. Бледный свет целовал губы трубадура, и он пел в одиночестве, отдаваясь музыке так полно, что смотреть на это было невыносимо. Король сидел на камнях, и ему казалось, что кто-то невидимый танцует под музыку. Сильные пальцы Тристана мчались по струнам, и чьи-то еле слышные шаги вторили его волшебной песне. Король теперь слышал все очень ясно, и шаги Смерти, очарованной алыми прядями трубадура, он тоже ощутил. Но та не торопилась, дожидаясь, пока Тристан закончит свою песню.

Когда же музыка завершилась, упал замертво старый король, а Тристан отправился дальше, исчезнув без следа.

Ноябрь 2018 года

ВОРОЖЕИ НЕ ОСТАВЛЯЙ В ЖИВЫХ

Подростком я мечтал стать поэтом, похожим на демонического Рембо, лиричного выдумщика Аполлинера или тонущего в экстазе, феерического Уолта Уитмена. Пока я носился, опьяненный медом поэзии, никто мне не рассказывал, что поэт остается частью крохотного сообщества, членов которого обыкновенные люди считают откровенными бездельниками и чудаками. Все в моей семье повторяли, что стихи никто не покупает, но я переводил это как: «Стихи не покупают болваны вроде вас». Когда правда открылась, давать задний ход было уже поздно.

Обычно, столкнувшись с реальностью, люди уходят из поэзии в большой мир, где стихи становятся необязательным хобби, о котором не расскажешь коллегам, чтобы не засмеяли. Я же решил стоять на своем и подрабатывать где попало, вспоминая битников, испанских певцов-повес и могучих американских бродяг, а в перерывах брался за любую деятельность для поэта. Закончилось все тостами для дней рождений на сайтах фриланса вперемешку с переноской мебели, работой за барной стойкой и протиранием штанов в исследовательских архивах, где живут привидения.

К бедности, когда ты молод, привыкнуть нетрудно. Гораздо сложнее перестать испытывать приступы ярости от обыденного представления о поэтах. Ты представляешь себе Байрона на судне, несущемся к неизведанным странам по ледяным соленым волнам, тяжко стучащим по борту. Ты видишь Блеза Сандрара кисти Модильяни, странного и недосягаемого. Для большинства же людей поэт – это человек, рифмующий поздравления на открытках, придумывающий тексты к прилипчивым, словно грязь, песенкам, или просто бесполезный дурак, не нашедший себя в жизни. Безработный, бесхребетный бездельник с плохой стрижкой и ветром в голове.

Если бы мне сообщили, что большую часть моего заработка будут составлять деньги за сочинение зажигательных рифмованных речевок, редактуру плохо переведенных текстов песен для азиатских дорам и написание текстов для инди-групп, я бы крепко подумал, прежде чем связывать с поэзией свое будущее. Хотя нет, я лгу. Как-то раз я пробовал трудиться в офисе – и позорно сбежал, даже не забрав трудовую книжку. Есть что-то устрашающее в необходимости сидеть в небольшом кабинете с несимпатичными тебе людьми восемь часов подряд.

Так или иначе, но мой худосочный, но вдохновенный сборник «Туз теней» купили всего четырнадцать человек. Редактор в издательстве только развел руками и сказал, что поэзию обычно читают другие поэты, но покупают они еще реже, чем читают, так как у них нет денег. Хотел бы я оспорить его заявление, но я и сам за последние прочитанные стихи не платил, потому что быть голодным трудно. Сборник хайку я, например, спер с книжной распродажи – из чистого озорства, поддавшись магии момента. Зазор между мечтами и реальностью так велик, что воспетая многими романтиками меланхолия при мысли о том, где взять денег, приходит моментально.