Полная версия
Эфемерность
– Мне?
– Указано твое имя.
Быстро отряхиваю ладони от крошек, беру письмо и с изумлением нахожу имя в строчке отправителя.
– Мама?!
Все происходящее вокруг разом теряет значение. Я открываю конверт с предвкушением ребенка, получившего подарок ко дню рождения, и одновременно переживаю небезосновательную тревогу по поводу содержимого письма. Ведь мама не только никогда не писала мне – ни разу сама не позвонила за все время, что я здесь.
– Давай я, – предлагает Лиля, заметив, что мне требуется помощь.
В конверте – три страницы текста. Я заглядываю поверх Лилиного плеча и вижу знакомые круглые буковки, от вида которых на глазах выступают слезы. Лиля сперва сама пробегает глазами по ровным строчкам, а уже потом зачитывает вслух:
– «Моя драгоценная дочурка! Как ты там поживаешь? Тепло ли одеваешься? Ты всегда была болезненным ребенком, так что я беспокоюсь, оставив тебя без присмотра. Береги свое здоровье! Если с тобой что-нибудь случится, твоя мама этого не перенесет…»
Пауза.
– «Махди оказался ужасным типом, моя дорогая, как и предрекала твоя всезнайка-тетка Оксана! И не в смысле, что лицом не удался, как раз-таки наоборот, он очень привлекательный мужчина. Но, кажется мне, что все привлекательные восточные мужчины…» Так, ладно, это мы опустим.
Вновь пауза. Лиля переворачивает страницу.
– «Мы разъехались. Он оставил меня в этом грязном Париже, а сам…» Нет, не то. Вот. «Тут я и вспомнила про мою любимую дочурку! И решила: почему бы ее не навестить? Так что ждите меня с Лилей двадцатого мая!»
Голос замолкает. Я жду продолжения, но его нет. Лиля откладывает письмо, тяжело вздыхает и откидывается на спинку дивана. Смотрит на меня сочувственно. Я тоже молчу и не знаю, что говорить. Лиля тянет меня за руку, а после обнимает, когда я приникаю ухом к ее груди. Ее сердце бьется ровно и спокойно, действует успокаивающе.
– Ну, по крайней мере, нам будет чем ее накормить. Да и спальное место имеется, – рассуждает Лиля, поглаживая мои волосы, и я усмехаюсь.
Рука тянется к письму; я все-таки заставляю себя посмотреть на него вблизи и пробегаюсь глазами по пропущенным Лилей подробностям.
– Она не написала, во сколько приезжает и где ее встречать.
– Ага.
Лиля считает себя не вправе осуждать мою маму: за беспечность и инфантильное отношение к собственной семье. А я бы и не прочь услышать какой-нибудь укол в ее сторону, чтобы у меня появилась возможность высказаться. Сама-то я точно не начну подобный разговор.
Я кладу письмо обратно на стол, и мой взгляд падает на числа календаря, пирамидкой устроившегося там же. Подскакиваю, как ошпаренная:
– Батюшки! Так сегодня же двадцатое!
После скромных математических расчетов с Лилиной стороны, мы бежим на ж/д вокзал встречать мою маму. Точнее, это я почти бегу, придерживая шляпу, да то и дело сетуя на непослушную юбку, гармошкой собирающуюся между моих коленок. Лиля, чинно взяв меня под локоть, медленно идет рядом, не дает бежать, то и дело напоминая, что беременным противопоказано злоупотреблять спортом.
– Да ладно бы злоупотреблять, – огорчаюсь я. – Я себе вон какие щеки отъела, мама, наверное, и не узнает меня!
– Ну и ничего страшного. Если не узнает, мы просто тихонько домой вернемся и все, – утешает Лиля.
– Она же все равно знает наш адрес!
– Ну, так мы чемоданчик твой быстро соберем – мой вот всегда на всякий случай готов. И все, поминай как звали.
– Лиля! – смеюсь я.
– Увезем твои располневшие щечки на Мальдивы! Там им самое место!
Я и вправду зря тороплюсь: мамы на вокзале пока еще нет. Я усаживаюсь на согретую солнцем скамейку, расправляю юбку и уже хлещу воду из бутылки, которую Лиля заботливо прихватила с собой. Сама она предпочитает стоять рядом: осанка ровная, макушка устремляется к небу; ей богу верный страж, а не соседка по квартире.
Сегодня один из тех ужасно жарких дней, когда хочется просто залезть в бочку с холодной водой и провести в ней остаток жизни! Солнце жарит, ветра нет, а на вокзале все скамейки под козырьками заняты, приходится торчать на открытой лучам территории. Но вдруг я понимаю: Лиля как раз создает спасительную тень, стоя рядом. Пока я обмахиваюсь веером и платком вытираю лицо, она стоит как ни в чем не бывало, словно жара на нее и не действует вовсе.
– Надо было тебе оставаться дома, – сетует Лиля, возвратившись из ларька, торгующего мороженым. – Я бы сама встретила твою маму.
Но я снова верчу головой, как вертела еще дома, отказываясь от такого заманчивого предложения, и охотно беру мороженое из Лилиных рук.
– А сама не будешь?
– Не хочется. Хорошо, хоть шляпу согласилась надеть…
У нее на голове убора нет. А волосы – черные-черные, как смола! Должно быть, сильно припекает. Но внезапный душевный порыв поделиться собственной шляпой, как на штык, напарывается на непоколебимое:
– Даже не думай…
С каждым часом становится все жарче. Скоротать время до маминого прибытия помогают лишь люди, в разноцветных футболках и шлепанцах слоняющиеся из стороны в сторону по сугубо личным маршрутам.
Из магазинчика за углом то и дело выкатываются вслед за чемоданами люди; в руках у них чебуреки, беляши, пирожные-корзиночки – традиционные угощения перед дальней дорогой.
– Фисташковый! Я говорю фисташковый! Не голубой, не зеленый, не цвет морской волны, а фисташковый! – доказывает кому-то в телефонную трубку девушка в цветастом платье и солнечных очках; рядом с ней – огромный бежевый чемодан. – Делай, что хочешь, но чтобы цвет, который ты возьмешь, совпадал с тем, в который уже выкрашена половина нашей гостиной!
И я ее понимаю: у нас самих назревает ремонт.
И тут, как по волшебству, мимо проносится и исчезает на автобусной остановке девушка с длинными волосами описанного в телефонном разговоре цвета. До чего яркие люди порой встречаются!
Неподалеку кружат цыганки, норовят подойти, предсказать будущее, но почему-то, завидев Лилю, быстренько исчезают из поля зрения.
Мальчишки катаются на самокатах, носятся по кругу, а один из них, самый маленький, отчего, наверное, и остался без средства передвижения, бегает в центре, выкрикивает:
– Егол! Егол! Дай мне покататься! Дай мне!
– Какое коварное имя…
Лиля усмехается.
– Вычеркиваем из списка?
Но я не согласна.
– Нет. Знаешь, как говорят: буква «р» в имени означает, что ребенок вырастет морально крепким. Я хочу, чтобы мой сынишка был сильным, мальчикам у нас порой приходится несладко. Так что без «р» ему уж никак.
Лиля относится к моим словам с уважением: молча кивает, принимая услышанное на веру.
Мама появляется где-то еще час спустя после этого разговора. Странное дело, поезд прибывает на перрон, и тут же срабатывает Лилина чуйка: тот самый! Ошибки быть не может! Сколько раз с момента нашей первой встречи она вот так же вытягивалась по струнке и задирала носик к небу, словно и впрямь что-то чуяла им. Для проверки интуиции Лиля щурит глаза, вглядывается в надпись на табличке одного из вагонов.
– Пойдем!
Она хватает меня за руку и с легкостью поднимает со скамейки.
Ее чувство мгновенно распространяется на меня: я тоже понимаю, что это «тот самый». Сердце в груди взволнованно тарабанит, я едва помню, как дышать, а взгляд тем временем мечется по толпе хлынувших из поезда людей. Только Лиля помогает мне сохранить связь с реальностью, крепко сжимая мою руку и массируя пальцами ладонь. На ее языке это означает: все будет в порядке!
– Дочурка-а-а!
– О, нет, – случайно вылетает из моего рта, но в действительности от знакомого голоса – голоса из детства – напряжение моментально спадает, все опасения (достаточно ли хорошо я одета? не переборщила ли с макияжем? от меня приятно пахнет?) отходят на второй план.
Мама бойко шагает нам навстречу против течения толпы, махает руками и широко улыбается. Совсем не изменилась. Мы не виделись год или чуть больше, а мне кажется, будто с момента нашего последнего свидания минуло пару дней.
– Милая моя, родная, сказочная!
От ее слов я таю, как сахарная принцесса на солнце.
Лиля выпускает ладонь, предугадывая мой следующий шаг – долгие, долгие объятия. От мамы пахнет ее бесконечными дорогами и насыщенной приключениями жизнью, обновками, пряностями и летом, которое в Европе давно уже наступило. Я не знаю, о чем заговорить с ней, потому что все мысли вдруг куда-то разбегаются, а в горле – предательский ком. Вот только мама спасает ситуацию, за словом в карман она никогда не лезет.
– Ох, девочка моя! Какая же ты взрослая стала! Не могу поверить, что ты больше не моя маленькая крошечка!
Мама ослабляет объятия, и я украдкой смахиваю проступившие слезы. Она берет меня за плечи и заглядывает в лицо.
– Красавица!
В ее голосе чувствуется нежность, неподдельная материнская любовь хлещет через край. Невзначай она замечает:
– А какой у тебя животик! Папа говорил мне, что прошло шесть месяцев, но я никак не ожидала…
– Уже семь, мам, – поправляю я, скромно улыбаясь, и вся покрываюсь красными пятнами; но кое-что из ее слов заботит меня больше остального: – Ты сказала папа?..
Но она перебивает:
– Уже седьмой! Как быстро время летит! А еще недавно, казалось, я сама вынашивала мою девочку…
Она поправляет волосы на моем плече, а я никак не могу заставить себя убрать с ее обнаженных локотков руки; только так, касаясь мамы, мне удается поверить в реальность происходящего.
– Вы с папой все еще в ссоре?
У меня сжимается сердце от ее вопроса. Благо, отвечать не приходится – все и так понятно по выражению моего лица.
– Ну, ничего, все еще наладится, дочурка!
И я верю ей. Мамы ведь не врут своим детям.
– А это, конечно же, наша Лиля. Здравствуй, Лиля!
Мама смотрит мне за спину, кивает, и по отсутствию каких-либо звуков я догадываюсь, что Лиля привычным образом поздоровалась поднятой вверх ладонью.
– Ты еще краше, чем Майка когда-то рассказывала! Как моя девочка себя ведет, а? Не сильно капризничает? Она и до беременности не шибко ангелом была, а сейчас так поди…
– Ну, ма-ам, – протягиваю, демонстрируя обиженную гримасу.
– Что вы, Любовь Александровна, Майя замечательная, – дает тактичный ответ моя соседка, отчего теплая волна смешанного со смущением удовольствия проносится по моему телу.
Мы отправляемся в город пешком, не прибегая к помощи общественного транспорта, и всю дорогу я продолжаю держать маму за руку, как первоклашка в день «линейки». Теперь у меня есть возможность получше ее рассмотреть, пока Лиля покорно и безропотно берет на себя удар из маминых бесконечных историй про поездки по всему свету. Светлые мамины волосы уложены в аккуратное каре. Возможно, цвет стал немного холоднее – видимо, сменила краску. И определенно потеряла в весе (лицо выглядит у́же, руки на ощупь – тоньше), может даже стала чуточку ниже (на каблуках она одного со мной роста, а я сама невысокая), но не постарела ни на секунду. Не только за прошедшее время в разлуке со мной; дело в том, что после определенного дня рождения мама как будто и вовсе перестала меняться.
Я сильнее сжимаю ее руку и прислоняюсь плечом к плечу. И лишь теперь обращаю внимание:
– Мам, ты налегке? А где чемодан?
Она замолкает на полуслове и бросает взгляд на свою сумочку (другого багажа при ней нет).
– Ой, ну что ты, дорогая, разве даме вроде меня полагается тащить за собой чемодан, даже если он набит драгоценными камнями и коктейльными платьями? Пока при мне нет мужчины, большего багажа, чем ручная кладь, ты у меня не увидишь.
И она смеется заливисто и звонко, как всегда. А мне и в голову не приходит, что мама приехала налегке, потому как не планирует задержаться у нас даже на сутки…
– …и вот я бросаю букет Пьеру в лицо со словами «Убирайся к своей тренерше по дайвингу с четвертым размером, если тело в костюме для погружения способно тронуть твой ум больше, чем необъятная вселенная внутри меня!» Вот так-то!
– Какая точная цитата… Но по-моему, вы писали про Махди, – замечает Лиля.
Каким-то чудом ей удается сохранить ниточку между всеми частями раздробленного маминого рассказа.
– Махди? О, эта песенка давно уже спета! – отмахивается мама. – После того, как он меня бросил, я повстречала Пьера – собственно, там же, в Париже. Или я сперва повстречала его, а уже потом… Неважно! А где я писала?
– Мы получили письмо.
– Ах, письмо! Я отправила его больше месяца назад.
– Ты не поставила дату, мам.
– Ну, милая, а печать на лицевой стороне конверта тебе зачем? Там как раз все указано, и не нужно тратить чернила на какие-то даты. Ты же знаешь, я не люблю все эти ваши… числа! – Она брезгливо кривит лицо. – Какая разница, какой сегодня день, какой год? Это все неважно! Важнее то, что мы с вами сейчас… О! Книжный магазинчик! Обожаю книжные магазинчики!
Мамино настроение вновь становится приподнятым. Такие резкие перемены немного настораживают, но я не подаю вида – не желаю портить нашу встречу.
– Заглянем? Конечно, заглянем, куда нам торопиться!
Мама дергает за ручку раньше, чем получает наше с Лилей согласие, а я и вовсе с тоской вспоминаю оставшийся дома обед, по которому уже успела соскучиться.
– Какую литературу вы ей читаете? – спрашивает мама так же громко и задорно, как разговаривала на улице, отчего на нас оборачиваются немногочисленные посетители магазина.
– Мам, это мальчик.
– Ох, простите! Почему-то была уверена, что у меня внучка. В нашей родословной уже поколений пять мальчишек не рождалось.
Она направляется к полкам с детскими книжками – большими, яркими и крайне тонкими. Берет одну, листает.
– Ну, так что?
Я не тороплюсь с ответом.
– Ну…
– «Маленького принца», например, – в очередной раз выручает Лиля и помимо всего прочего берет на себя неблагосклонную мамину реакцию.
– Ой, как нехорошо, – отзывается та, внезапно понизив голос. – Вы что, хотите, чтобы он вырос… отсталым? Или, что еще хуже… кхм…голубым?
– Мама, ты что! – ужасаюсь я. – Как это вообще связано?
– А что? Вы вникали в суть сего «шедевра»? Оно как минимум девчачье, а как максимум написано для отстающих в развитии детей.
Лиля пробует заступиться:
– Во-первых, оно написано и для взрослых в том числе. А во-вторых, мы с Майей не думаем, что книги стоит делить на девичьи и…
– Нет! Моему внуку просто жизненно необходимы порядочные сказки! Да, мой сладкий?
Мама наклоняется к моему животу и, широко улыбаясь, касается его длинным накрашенным ногтем. Мне тоже приходится улыбаться, хотя радости внутри все меньше и меньше.
И тут…
– Майя Львовна?
Не успев задуматься о том, что происходит, я оборачиваюсь с глупым выражением на румяном, вспотевшем лице и вижу за спиной Лешу.
– Привет! – только и получается вымолвить. – Вот так встреча…
А губы сами собой складываются в улыбку. Несмотря на всю плачевность ситуации, бодрости духа во мне прибавляется.
– Здравствуйте, – отвечает Леша несмело.
Лиля выглядывает из-за стеллажа, да и мама обращает на юношу внимание, как бы ей ни хотелось вместо этого привлекать его к себе.
– Приве-ет! – расцветает она в улыбке, предлагает Леше потискать ее миниатюрную ладошку. – А ты у нас кто будешь?
– Алексей, – сознается паренек и смущается под пристальным маминым взглядом.
– Ага, кавалер, значит.
– Ой, нет! – Теперь мы смущаемся оба. – Я учусь в колледже, где работает Майя Львовна.
– Студент, получается, хм-м…
Мама загадочно улыбается и кивает, пока Леша играет глазами в пинг-понг, испуганно переводя взгляд между мамой, мной и в довесок Лилей.
– Хорошо учишься, студент?
– Ну… Не знаю…
Тут во мне просыпается чувство справедливости, и я подаю голос:
– Леша – один из лучших студентов своего курса!
– Ну-ну, не перехвали парня! – отзывается мама и подмигивает новому знакомому. – У преподавателей ведь не должно быть любимчиков, да?
Мы стоим, оба румяные, больше всего в тот момент напоминая пристыженную детвору.
– Эй, Леш? Ну, ты что там? – доносится за его спиной спасительный голос; появляется шанс улизнуть.
– Ой, мне пора!
Он захлопывает книгу, которую так и держал развернутой все это время, и смотрит на меня виновато, будто не хочет подводить и оставлять одну.
– Извините, Майя Львовна, я правда тороплюсь.
– Ничего-ничего!
Леша убегает, а мама подтрунивает надо мной всю дорогу до нашего дома: «Неужто этот студентик – отец моего внука и будущий зять? Ты поэтому ничего не рассказывала? Ему восемнадцать-то есть?» Лиля косится недоверчиво, но меня не выдает; понимает: раз уж есть какие-то секреты, хранимые мной от семьи, то лучше им так и оставаться нераскрытыми.
Порог квартиры мы переступаем с огромными пакетами бессмысленных детских книжек и голубого цвета вещичек, которые вряд ли понадобятся моему сыну. И то Лиля своевременно (после десятого магазина) предлагает отправиться домой на автобусе, ведь все изрядно устали, но я понимаю, что, продолжи мы следовать тем же маршрутом, натолкнулись бы еще на детский универмаг в три этажа ростом.
Дом встречает нас приятной прохладой. Наконец-то мы здесь, и можно расслабиться!
– Ты в порядке? – шепчет Лиля обеспокоенно, склонившись надо мной.
– Да, все в норме, – улыбаюсь в ответ.
Она отправляется на кухню, чтобы разогреть еду к ужину, но мама категорически против.
– Нет! Я не позволю! – Она выдергивает фартук из Лилиных рук. – Мама приехала! Мама сегодня хозяйничает!
И кажется, она говорит это – «мама» – так, будто сама пытается привыкнуть к этому слову.
И все никак не может.
Лиля с трудом уступает любимую плиту. Для нее это последняя капля. Никому не дозволено занимать ее место на кухне, но что поделать. Она молчаливо уходит в гостиную и располагается в кресле с принесенной из магазина книгой.
– Вот и славно!
Мама, довольная, берется за готовку. В результате мы ужинаем спустя час, зато все вместе, за одним столом, как настоящая семья. В целом ужин не такой потрясающий, как те, какими меня привыкла баловать Лиля, но все мы в отличном расположении духа, чему я безмерно рада.
– Ну, Николя все-таки уговорил меня сесть на этого дурацкого быка, так что… Да, милая, ты можешь гордиться своей мамой: она продержалась на этом треклятом аттракционе добрых полминуты!
– Ух ты!
Мама смеется. Я тоже. Лиля отвечает сдержанной улыбкой. Моих сил хватает лишь на то, чтобы время от времени вставлять в мамин рассказ односложные предложения вроде «Понятно», или «Ну, да», или «Как мило». А мама рассказывает байки, не замечая времени и усталости на наших лицах.
И когда мы все вместе располагаемся перед телевизором, у меня уже слипаются глаза. Лиля и вовсе украдкой читает книгу. Мама обнимаем меня и поглаживает волосы. Я старательно проглатываю зевки, чтобы не обидеть ее, пока она рассказывает, и рассказывает, и рассказывает…
А когда я открываю глаза, мамы уже нет. Кажется, я мигнула – и она растворилась в воздухе, а может, ее и вовсе не было с самого начала. Вместо нее – подушка. В комнате – полумрак. Только Лиля – все в той же позе, с новой книгой в руках, до финальных страниц которой остается уже совсем немного.
Я приподнимаюсь на локтях. Голос звучит охрипшим:
– Зрение совсем испортишь. Тебе разве что-нибудь видно?
Лиля поворачивает ко мне лицо и смотрит долгим, глубоким взглядом.
– Это был сон? – спрашиваю я, потирая глаза, и она закрывает книгу, встает с кресла, подходит ко мне и садится рядом.
Я кладу голову на ее колени.
– Который сейчас час?
В полумраке взгляду внезапно открывается ужасная картина разбросанных по полу книг, поломанных дисков, испорченных детских вещей.
Значит, не сон.
– За полночь.
– Как? И ты здесь?
Веки то и дело норовят опуститься, но я держусь, только постоянно зеваю.
– А мама где?
– Уехала.
Больно колет в груди, но я отчего-то улыбаюсь, хоть и горько.
– Сказала, что семейные узы – это не по ее части.
– Сказала?
– Ну да, вообще-то, она кричала. Я была уверена, что ты проснешься, но ты… как обычно.
– Опять меня оставила …
– Еще пыталась прихватить с собой Фродо…
– Что?! Фродо?!
И вдруг сна – ни в одном глазу! Вихрем проношусь по комнате к аквариуму, чтобы убедиться: обе любимые рыбы дома.
– Она вообще придумала, якобы явилась сюда за ним. Мол, Фродо на самом деле принадлежит твоему отцу, а он в депрессии после его исчезновения, поэтому вы и в ссоре.
– Очень похоже на маму, – вновь усмехаюсь я и возвращаюсь к Лиле. – А знаешь, с каждым разом как будто становится не так больно… Но я ее все равно люблю, она же моя мама. И я буду давать ей столько шансов, сколько потребуется. А пока…прости меня, Лиля. Я весь день тебя не замечала, думала только о себе – набралась от мамы эгоизма.
– Скажешь тоже. – Лиля поднимается с дивана, вытирает слезы с моего лица. – Есть хочешь?
Она улыбается – искренне, честно, открыто. И я ей в ответ – точно так же, не скрывая чувств, не обманывая себя или ее. И признаюсь:
– Еще как!
– Ну, так пойдем.
05. ЛИЛЯ
Фильм длится два часа. Я оставляю Майю на пятнадцатой минуте и обещаю в скором времени быть в моем кресле с огромным ведром попкорна. Лгу, но в зале кинотеатра достаточно темно, а Майя чересчур увлечена происходящим на экране, чтобы разглядеть мою ложь.
Макс ждет меня в последних рядах кинозала, хватает за руку, когда я прохожу мимо его кресла, поднимается, и мы выходим на улицу вместе.
– У нас полтора часа, и я должна вернуться к финальной сцене, иначе Майя никогда мне этого не простит.
– Я сам себе не прощу, что пожертвовал сегодняшней премьерой ради какой-то стычки.
Я натягиваю капюшон и втихаря разглядываю лицо Макса – огорченное, раздосадованное, упрямое. Напоминает надувшегося ребенка. Либо Майю.
Мы шагаем по просторной людной улице. Солнце припекает, но я не могу позволить себе снять толстовку, служащую мне плащом-невидимкой. Да и это ни к чему: я давно привыкла к температурным изменениям моего тела, и если это не костер инквизиции, то переживать нечего.
– Давай пойдем в кино, когда все это закончится, – предлагает Макс, и мой взгляд, устремленный к нему, становится озадаченно-заинтригованным, чего, впрочем, нельзя заметить за толстыми стеклами очков и границей капюшона.
Я уточняю, делая акцент на последнем слове:
– Когда закончится все?
А это когда-нибудь случится?
Макс перебирает слова, соглашаясь с двусмысленностью прозвучавшего предложения.
– Когда закончится все на сегодня, – поправляется он и приводит заранее подготовленные аргументы, пока я не успела возразить. – Я все равно хочу увидеть этот фильм, а тебе придется ознакомиться с его содержанием из-за Майи. Так почему бы не сделать это вместе?
Глупо, конечно, но он прав. Только давать согласие я все равно не спешу. И оставляю вопрос открытым, вслух замечая, что мы почти добрались до места.
– Это здесь? – Макс кивает в сторону огромного здания музея, обнесенного по периметру строительными лесами. – На реставрации?
Он делает вид, будто не замечает моего желания улизнуть от прежней темы. Но он определенно прав: старое здание готово вот-вот развалиться, как карточный домик, но милостью городских властей вовремя закрылось на реставрацию, которая, впрочем, изрядно затянулась, как оно обычно и происходит. Небожители с готовностью облюбовали новое убежище. Так уж повелось, что все мы, сверхъестественные твари, селимся на развалинах человечества. Только наши, чертовы, хоромы не подлежат ремонту, стремясь к конечному разрушению и обращению в пыль. Их же – всегда отгорожены от мира, защищены властью города; те, что однажды превращаются в достояние общественности и становятся предметом гордости и любви горожан.
– Что ж, будем аккуратно, – усмехается Макс, и я киваю.
Пусть мы и черти, но древняя архитектура города не представляет для нас угрозы, чтобы поощрять ее уничтожение.
Редеет толпа, чем ближе мы к месту назначения. Еще одна закономерность: люди избегают наши скопления – обеих рас. Неосознанно. Может, так у них срабатывает инстинкт самосохранения.
Приходится взять Макса за руку, чтобы моя способность оставаться незамеченной распространилась на него. Теплые пальцы обхватывают мою ладонь, я чувствую закравшееся в них напряжение. В который раз обращаю взгляд к его лицу, но на этот раз его выражение ни о чем мне не говорит.
– Думаешь, мы все делаем правильно? – только и спрашивает он.
Но ответ не имеет значения.
Потому что чувство, которое нами движет, не поддается логическому обоснованию.
Потому что это чувство – любовь к Его Величеству.
