Возвращение в Египет

Дядя Ференц – Коле

Поразительный навык не признавать, не замечать и не использовать ничего, связанного с антихристовым государством: от денег (на них лики антихриста) до паспортов. Свои пути и свои странноприимные дома – когда-то пристани, потом корабли, на которых посреди моря греха спасались праведные.

Коля – дяде Степану

Не сотрудничать с властью антихриста, не отдаваться ему и за ним не идти, а бежать куда глаза глядят. Уходить задними дворами, огородами, всего опасаясь и ото всего хоронясь. По-другому не спастись.

Коля – дяде Петру

Кормчий говорит, что все мы бегуны в этом мире. Пытаемся запутать, сбить нечистого со следа. Один умер, другой взял его имя, фамилию и живет себе дальше.

Коля – дяде Святославу

Кормчий убежден, что чем больше в мире беженцев, скитальцев, странников, то есть людей, порвавших с землей, на которой они родились и выросли, исшедших из нее, вместе с грехами отрясших со своих ступней ее прах, тем ближе спасение.

Коля – дяде Юрию

Однажды я спросил кормчего, сколько лет надо ходить от одной святыни к другой, чтобы спасти себя и помочь спастись другим. Он ответил мне словами Писания: «Когда придете вы в страну и посадите какое-либо дерево плодоносное, то считайте плоды его необрезанными; три года да будут они для вас необрезаны и нельзя есть их. А в четвертый год все плоды его посвящены восхвалению Бога. В пятый же год вы можете есть плоды его и умножатся для вас плоды его. Я – Бог, Всесильный ваш».

Коля – дяде Петру

С конца марта зелень в кальдере, конечно, забивает всё. За ней не разглядишь пятен и толстых прожилок равно мертвой земли, не важно, какого она цвета. Иногда это выходы известняка, а то и мрамора с резкими, почти не обтесанными дождями скосами, в других местах, вокруг горячих источников, бесплодные слои глины, покрытые серой. Берега ручьев, которые они начинают, топкие, то и дело булькающие маленькими грязевыми вулканчиками, и подходить к ним близко страшно. Всё время ощущение, что еще шаг-два – и тебя засосет эта, будто она дышит, вздымающаяся и опадающая почва.

Такое количество горячих источников для известнякового провала вещь редкая, и, когда однажды я на эту тему заговорил с Капраловым, он сказал, что лет пять назад в Оренбурге от одного человека слышал, что северо-западный угол Казахстанской степи, как оспинами, сплошь усеян следами метеоритного потока. В пятидесятые годы московская экспедиция за сезон собрала в здешних краях сотни образцов разных метеоритов – и каменных, и железных. Так что, может, и наша кальдера связана с космосом. Большой кусок залетевшей бог знает откуда кометы прошел насквозь слой известняка и добрался до глубоких пластов, откуда и бьют эти самые сернистые ключи.

Дно котловины летом закрывают разросшийся кустарник и лопухи, в октябре, когда листья облетают, делаются видны сначала желто-пепельные разводы, подтеки в обрамлении сбитых в колтуны седых спутанных трав, а потом и само озеро из серы и соли, очень похожее на дантовский Коцит. За лето, смешавшись с пылью, песком, оно теряет глянец и снова очистится только в ноябре – тогда пресная вода, разлившись поверх серы, в одну ночь замерзнет гладким, по выделке почти венецианским зеркалом. В ясный зимний день, когда солнце час-полтора стоит отвесно над кальдерой, оно так блестит, что на это великолепие больно смотреть.

Коля – дяде Артемию

Капралов не любит Гоголя, хотя признает, что боком и он из бегунов. Даже считает чем-то вроде наставника, а Хлестакова с Чичиковым его учениками. Говорит, что Гоголь учил обоих на ощупь чувствовать зло, как оно сгущается. Тогда срываться и бежать. Бежать, не медля и не оглядываясь. И им, и ему было легко, покойно в дороге. Всё плохое оставил за спиной и, нигде не останавливаясь, едешь, едешь. Я спросил Капралова, что же он ставит Гоголю в вину. Он ответил, что тот мало перед чем останавливался. Намеренно поощрял Хлестакова с Чичиковым самих творить зло. Творить не раздумывая, не сожалея, весело и артистично.

Дядя Юрий – Коле

Извини, что спускаюсь на этот уровень, но если судить по Чичикову, Бендеру, твой кормчий и в самом деле прав, главное в нашей жизни – вовремя слинять.

Коля – дяде Петру

Грех есть дьявол, учит Капралов. И не думай бороться, сделаешься как он. Зло пристанет, будто репей. Говоришь, нечистый боится меня, а не видишь, что сам, подобно пахарю, сеешь зло «семо и овамо». От греха надо бежать, бежать, не медля и не оглядываясь, не раздумывая и не сомневаясь, иначе не спасешься.

Коля – дяде Ференцу

Свой первый срок кормчий получил, проходя по известному новосибирскому делу. Осенью тридцать восьмого года, после ареста тамошнего главы обкома Алексеева, следователь, который готовил этот процесс, фамилия его Грапов, решил, что пришла пора брать всех. Каждый арестованный теперь тянул за собой не только обычную свиту – родню и сослуживцев, в следственный изолятор везли любого, с кем у него были хоть какие-нибудь отношения. На пике – даже рыночных торговок, у которых подследственный покупал картошку или молоко. Все мы, говорил кормчий, и вправду с начала до конца друг с другом повязаны.

Из-за повальных арестов начали останавливаться заводы и фабрики, в конторах и учреждениях люди целыми отделами сидели в СИЗО. Когда дело стало походить на настоящую эпидемию, Москва, первые полгода наблюдавшая за происходящим с большим интересом, дала отбой. Ретивого следователя в свою очередь арестовали и расстреляли. В итоге репрессии свелись к обычным по стране плановым цифрам. Так вот, поминая Грапова, кормчий не раз говорил, что только в чекистах да в юродивых он встречал понимание вездесущности зла.

Коля – дяде Юрию

Кормчий говорит, что, побежав, человек свидетельствует перед Богом, что ничто земное его больше не держит. Что теперь, будто для ангелов, для него один Господь – начало и конец всего.

Дядя Артемий – Коле

Согласен с бегунами. Борьба со злом – дурная утопия. От греха необходимо бежать. Праведникам пора перестать покрывать зло, как в Содоме, прикрывать его собой. Нужно оголить грех, чтобы Господь сжег, уничтожил его на корню. Иначе никогда и никого не спасешь.

Коля – дяде Ференцу

Кормчий говорит, что во время войны, голода, эпидемий миллионы людей, разом уверовав, обращаются в бегство и тем спасаются. Но человек так предан злу, что, едва всё успокоится, он там, куда его занесло, или вернувшись на прежнее место, снова пускает корни.

Коля – дяде Степану

Странник, как речная вода, течет и течет мимо стоячих оседлых берегов, если же остановится – сразу загнивает.

Коля – дяде Петру

Кормчий говорит, что синайские перекочевки пастухов и их отар есть мера времени и мера пути. Странники, скитаясь от обители к обители, то и то блюдут как святыню.

Дядя Юрий – Коле

Да, попытки что-то ускорить сбивают с шага. Хорошие, мы готовы мчаться к Богу галопом. Но на ипподроме сегодня бега, и нас снимают с дистанции.

Коля – дяде Петру

Кормчий говорит, что странник проповедует ногами, которыми идет к Богу, да молитвой, которую к Богу возносит.

Коля – дяде Степану

В общем, это и вправду море. Сейчас осень, ковыль седой, весь будто присыпан пеплом. С запада степь в проплешинах такыра, еще дальше трава сходит на нет и земля до горизонта закатана в обожженную глину. Цвет от серого до буро-красного. В низинах солонцы и солончаки – песок, та же глина, поверх – соляная корка. Не удивлюсь и если скажут, что наш корабль лег на дно. Потоп кончился, вода ушла в землю, но горы Арарат что-то не видно. Вопрос, проклюнется ли масличный листок, тоже открыт.

Коля – дяде Ференцу

Кормчий делит мир как бы на три сословия. Первые, убегая от зла, тем самым спасают себя и других. Вторые слабее, но они, давая кров и приют бегунам, тоже спасутся. Все прочие признали власть антихриста, живут по его правилам и узаконениям. Их участь – погибель.

Коля – дяде Юрию

Часто слышу от кормчего, что Бильам говорил об Израиле: «Народ этот отдельно живет и между народами не числится». Таковы же и бегуны от греха, странники Божии.

Коля – дяде Петру

Кормчий говорит, что Спаситель наш Иисус Христос бегал, апостолы его тоже бегали, а мы не лучше их.

Коля – дяде Юрию

Кормчий говорит, что бегун подобен Адаму до грехопадения. Чистота отталкивает его от земли, а слова молитвы устремляют к Богу.

Коля – дяде Святославу

Отец здесь свой, а я человек случайный, такое же и мое любопытство. По обстоятельствам времени бегуны существуют в глубоком подполье, и это печалит. Кормчий со мной открыт, ласков, и я знаю, что, если захочу стать одним из них, тут же буду допущен. Но пока, когда кто-то приходит, чтобы не смущать, ухожу из дома. Следующим письмом пошлю бегунский паспорт, который нашел в ларе с запасами круп. Говорят, после крестьянской реформы подобные полиция на Руси изымала тысячами.

Коля – дяде Артемию

Как в древности человек, надеясь вернее спасти душу, на смертном одре принимал постриг, так у странников бегун, уже умирая, говорил, что собирается в дорогу. Держа под руки, его выводили в сад, и он – еще здесь, на земле, сделав первые шаги к Богу, – примиренный, отходил.

Коля – дяде Ференцу

Если по причинам конспирации было опасно вывести человека умирать в сад или – тоже умирать – за ворота, разрешалось встать на путь бегуна, не выходя за порог. Ты как бы переходил на нелегальное положение прямо у себя дома. Все родные сговаривались считать, что ты ушел странствовать, и больше не замечали тебя.

Коля – дяде Юрию

Кормчий говорит другими словами, но суть в том, что корабль не убежище, где можно переждать непогоду, дать отдых измученным нескончаемой ходьбой ногам. Срок, что странник проводит на корабле, не есть просто остановка в пути, он нечто вроде небытия. Возвращение к тем дням, когда человека на земле еще вообще не было. Сейчас, объясняет кормчий, пора нового потопа. Господь больше не верит, что сын Адамов может исправиться, как и при Ное, думает о конце времен. Тогда весь год, что стояла большая вода, Он изъял из счета лет от сотворения мира и, лишь снизойдя к молитвам спасенных, соединил нить жизни. Согласился продлить ее. Что будет на этот раз, никто не знает.

Коля – дяде Петру

Как ни странно, но что живешь не в обыкновенной мазанке – на корабле, понимаешь сразу. Вокруг пустыня, весь мир вымер, нигде нет ни души, мысль, что спаслись лишь мы, лишь оказавшиеся на Ковчеге, не удивляет.

Коля – дяде Ференцу

Колея железной дороги, строя которую, полегли сотни тысяч верблюдов – кости их и сейчас бордюром обрамляют всё железнодорожное полотно, – проходит примерно в пятнадцати километрах от нашей кальдеры. Кормчий вперемешку и на равных называет их то природными странниками пустыни, то ее кораблями.

Коля – дяде Артемию

Была разветвленная и весьма хитро устроенная сеть подпольных кораблей – убежищ, где странники находили приют и помощь.

Дядя Юрий – Коле

Один молится Богу ногами, другой, как Давид – плясками и пением, третий, как греки – статуями, иконами, прочим, что человек делает руками.

Папка № 2

Москва и Вольск, март – апрель 1957 г

Коля – дяде Степану

Провел на корабле пять месяцев. Отец очень привязан к кормчему, тем не менее приходится ему нелегко. В сущности, два старика (Капралов, конечно, покрепче), а окрест на пятьдесят верст ни одной живой души. Эту зиму как-то протянули, а дальше, если не уговорю отца вернуться, придется переселяться к ним.

Коля – дяде Ференцу

С Лубянкой без движения. Отцовский сослуживец говорит, что решение принято, но пока тормозится. Тем не менее верит: к следующей весне архивы откроются. Может, не все и не сразу.

Коля – дяде Ференцу

В Старицу больше не пиши, я сейчас у матери. В Москве пробуду до мая, затем – в Казахстан. Пока оба (отец и кормчий) живы, так там и останусь.

Коля – дяде Петру

Два месяца ездил и только вчера вернулся на корабль. Был в Старице – прощался и забирал вещи, потом март с куском апреля у мамы и уже на обратном пути на неделю остановился в Вольске у Таты. У нее в сарае еще с довоенных времен лежит весь мой «детский» архив. С годами о таких вещах вспоминаешь чаще, и вот не удержался, взял несколько папок – первых попавшихся – с собой на корабль. Если в самом деле пущу корни в Казахстане, решу вопрос и с остальным.

Коля – Тате

Я на корабле. Взял у тебя в сарае три «детские» папки. Воды утекло много, и сейчас если и помню, что там, – не твердо. Был ли во всем этом толк – не знаю. Пока по сему поводу колеблюсь. Если найду любопытное, перебелю и пошлю обратно в Вольск. Так сказать, верну к месту постоянной дислокации.

Коля – Тате

На письмах, что у тебя взял, даты 1931–1941, получается ровно десять лет.

Коля – Тате

Посылаю первую порцию. Если прочтешь, буду рад. Все-таки это и твоя жизнь.

Папка № 3

Казахстан, май 1957 – сентябрь 1958 г

Коля – дяде Петру

Был в Москве, навестил мать. Сейчас уже в Казахстане. Отец пока тянет, но сил немного. Чуть переменится ветер – ему совсем худо. Задыхается так, что синеют губы.

Коля – дяде Ференцу

Раньше один, теперь со мной Капралов, навьючив козла камнями по числу, весу своих и чужих грехов, отправляет бедную скотину, куда и должно с такой поклажей, то есть в ад.

Коля – дяде Артемию

Не знаю, читал ли кормчий Данте, но уверен, о «Комедии» слышал. Во всяком случае, отдавая распоряжения, куда вести козла, он делает это так, что мне понятно: у каждого греха своя цена, свой круг ада. Кальдера – ворота в антихристову бездну, и кормчий, признавая нынешние порядки, делит ее на пункты и подпункты одной и той же 58-й статьи Уголовного кодекса РСФСР – Контрреволюционная деятельность. Правда, из-за этого получается не девять, как у Данте, a четырнадцать кругов. Но главное не это, а то, что и для кормчего что совершенное преступление, что мысленный грех, умысел – равно тяжелы.

Коля – дяде Юрию

Боюсь, одними молитвами со злом не совладать; необходимы и козлы отпущения.

Коля – дяде Святославу

Убежден, что и тот, кто построил корабль в здешних краях, знал о Данте. Местность, которая бы так походила на ту, что описал флорентиец, найти нелегко.

Коля – дяде Степану

Про того из двух животных, кому выпал жребий стать искупительной жертвой, кормчий редко когда говорит. Другое дело – козел отпущения. Выбрав несчастного из стада, он возлагает на него свои грехи и грехи всех остальных, после чего велит отвести беднягу в пустыню, в страну обрывов. Так он называет нашу кальдеру. Возвращаясь, прежде чем войти в дом, я должен омыть лицо и руки.

Коля – дяде Петру

Грехи, навьюченные на козла, тяжелы, с этой ношей ему не выбраться из кратера.

Коля – дяде Артемию

Обремененные человеческими грехами, козлы отпущения делаются тяжелы и неуклюжи. Объев корм там, куда я их отвел, они на заду, будто старые бабы, съезжают вниз по камням и глине.

Коля – дяде Ференцу

В кальдере полно крутых скользких осыпей, через которые даже молодому сильному животному перебраться непросто. А тут еще вся тяжесть наших грехов. Из-за них, хочет козел или не хочет, у него одна дорога – вниз.

Коля – дяде Петру

Тропа, что спускается к Коциту, – последняя дорога козлов отпущения. Их покрытые серой мумии лежат вдоль нее, напоминая выбеленные дождем и ветром кости полутора миллионов загубленных верблюдов – эти, будто бордюр, обрамляют каждый километр железной дороги на Караганду.

Коля – дяде Артемию

К середине ноября белая пелена покроет землю и присыпанные серой мумии сделаются не видны, будто животные и вправду ушли в небытие. Так до весны, когда среднеазиатское солнце всё, что уцелело от холодов, за пару дней порвет на куски и расплавит. Обрывками снега от зимы до следующей осени долежат лишь пятна козлиных шкур.

Юрий – Петру

Тропинка, по которой Данте спускается в ад, есть змея, совратившая Еву. Она же та галерея, что сверху донизу огибала Вавилонскую башню.

Дядя Юрий – Коле

Без любви, без веры в Господа вернуться в Рай невозможно. Вавилонская башня – всего лишь вывернутая наизнанку воронка, что раньше адским водоворотом уходила в глубь земли. Оттого любые попытки с ее помощью превзойти Господа, даже просто достать, дотянуться до Него обрекают нас на вечные муки.

Коля – дяде Петру

Про Данте и моего кормчего я тебе уже писал, но уверен, что и бегун, который здесь, в этом месте построил корабль, слышал о флорентийце. В прошлом году, когда ехал к отцу, взял в дорогу новое издание «Комедии» в переводе Лозинского. Позже с книгой в руках (она вполне заменила Вергилия) несколько раз спускался в кальдеру, правда, до Коцита не доходил, и всё, что мог разглядеть сквозь зелень и сернистые испарения, сравнивал с Данте. Совпадений столько, что расчеркал весь «Ад».

О том, первом Капралове мало что известно, но на самоваре, котле и сковородах уцелели клейма, даты, по ним видно, что дом поставлен еще при императоре Александре II. Хоть он из саманного кирпича и без настоящего фундамента, но построен хорошо, грамотно подведен под крышу. Оттого и через век не расползся, не поплыл, смотрится молодцом. Конечно, за это время его не раз подновляли, укрепили углы бревнами, по весне, когда из пустыни начинают дуть сухие, колкие от песка ветры, заново обмазывали глиной, но, в общем, он бы и так справился. Достаточно сказать, что рамы у нас не меняли ни разу. Для полноты картины добавлю, что терраса выходит в сад и осенью яблони будто просятся на корабль, тяжелыми от плодов ветками скребут по стеклу и железу.

Коля – дяде Степану

Когда речь заходит о нашей кальдере, кормчий дает мне понять, что весь земной покров изъеден вот такими бешено вращающимися воронками, которые засасывают, затягивают прямо в ад каждого, кто оказался с ними рядом. Вообще он говорит о кальдере как о земле, провалившейся под тяжестью греха, как о чем-то, что хоть и было сотворено Господом, но вместе с падшими ангелами изменнически сбежало к антихристу.

Коля – дяде Юрию

Бегунов кормчий причисляет к тем немногим, кому, уповая на Господа, удалось вырваться из этих как сверло буравящих землю провалов.

Коля – дяде Петру

Из того, что порождает подобные кольцевые структуры, дядя Юрий среди прочего называет вечную неистребимую зависть чекистов к священникам. Он пишет: «Ты из кожи вон лезешь, вербуя неверных, лукавых сексотов, которые вдобавок требуют плату за любую толику, пустяшный гран информации. И кто его знает, что он принес на хвосте, что приврал или просто сболтнул. Тут же рядом, за углом, церковь, и к тамошнему попу бегут наперегонки, и каждый сам на себя доносит. Спешит, от нетерпения с ноги на ногу переступает, а когда до него дойдет очередь, стучит с таким восторгом, с таким вдохновением и ликованием, что дух захватывает. Вот грехи уже совершенные, а вот другие, о которых еще только помыслил, для профилактической работы они настоящий клад. И с карой – епитимьями уже здесь, на земле, и наградой – Раем Небесным – тоже лучше не придумаешь. Есть Рай или нет, это кто как считает, в любом случае не поп выписывает туда пропуска, с него спрашивать никому и в голову не придет». Дядя Юрий пишет, что еще в лагере в пятьдесят втором году товарищ предсказывал, что скоро они договорятся, поймут, что ненависть погубит и тех, и других. Даже объяснял, на чем сойдутся. Чекист завербует попа, и тот будет стучать и на себя, и на прихожан, так что его духовные дети станут исповедоваться попу и чекисту как бы на равных. В то же время чекист сделается духовным сыном священника, каждую неделю будет поститься и ему исповедоваться. Добавлял, что в установленном порядке священник будет доносить чекисту и на него самого.

Дядя Ференц – Коле

Согласен с Юрием, что корень ненависти чекистов к церкви в высокомерии священства. Попы так поставили дело, что каждый из нас с верой, с вдохновением стучит на себя сам. Никому и в голову не придет скрыть, утаить малейшую оплошность. И денег никто не требует, наоборот, своими руками несем, да еще полными пригоршнями. О награде же, что здесь, на земле, что на небе, просим с такой робостью, что трудно не умилиться. Всё же постепенно придут другие люди, и удастся договориться.

Дядя Святослав – Коле

Без властной вертикали России трудно. Она – ее нутряной каркас, ее ребра жесткости, но фундамент, на котором страна стоит, другой. Как волчок, ее держит круговое вращение. Согласен, что в идеале чекист исповедуется священнику, который, закольцовывая конструкцию, в свою очередь его сексот. Прочность, на равных – герметичность такой фигуры выше всяких похвал.

Коля – дяде Артемию

Впрочем, от Капралова я слышал и другое объяснение, откуда взялась кальдера. Он верит, что, когда мы еще только начинаем жить, в нас кипят ни с чем не сравнимые страсти. Со стороны мы можем казаться зависимыми и непрочными, никоим образом не умеющими справляться даже с теми небольшими силами, что в каждом есть, но как в пустыне слабые, едва ощутимые ветры при столкновении закручивают огромные изгибающиеся хоботом смерчи, так и здесь – детские обиды способны породить вихри, которые ломают всё, что попадается им на пути. Про подобные среднеазиатские смерчи рассказывают, что один из них где-то выпил озеро, а затем через тысячу километров и в совсем другой стране прямо с неба вывалил на песок целый косяк рыбы; второй под вечер неспешно прошелся по базару большого торгового города, а наутро за тридевять земель, но тоже на торговую площадь из-за облаков несколько минут сыпались рулоны шелка, парчи, вдобавок золотые и серебряные монеты.

Подобные вихри не просто не оставляют камня на камне, но, будто большой ложкой, перемешивают всё так, что уже не найдешь ни начала, ни конца. Именно они, даже не заметив, перекроили, перелопатили русскую жизнь, и у них еще достало силы, чтобы, словно мощный водоворот, вырыть в земле эту глубокую, достигающую дна ада яму. Первый такой смерч, говорил Капралов, породили Никон и Аввакум, чьи родители знались домами. Их детская ревность некогда напрочь обрушила наши отношения с Богом. Другой, тоже прошедшийся по России катком, – Ленин с Керенским, семьи которых были давно и прочно между собой связаны.

В отличие от флорентийца, у Капралова нет цели заселить адскую пропасть своими врагами, он не говорит про тех же Аввакума с Никоном, что они низвергнуты в бездну, просто убежден, что воронка, которая всех нас затягивает, их рук дело. Ненавидя друг друга, один за другим гоняясь по кругу, нераздельные и неслиянные, они были тем вечным сверлом, что, не затупляясь, вспарывало и вспарывало веру и землю.

Исакиев – Коле

Вместе с Дантовым адом Вавилонская башня образует палиндром, и как ты бунтуешь против Бога: взбираешься наверх или спускаешься в преисподнюю – разница невелика.

Дядя Петр – Коле

Твой старицкий приятель Исакиев прав: кратер – палиндром Вавилонской башни. Не сумев достать до Бога, она достала до ада. Сделалась дорогой туда.

Папка № 4

Первая детская папка из Вольска, 1931–1937 гг

Петр – Марии

В двадцать пятом году, когда я уже работал над книгой «Гоголь в Риме», Наркомпрос нежданно-негаданно предложил мне командировку в Вечный город. Билет был через Берлин и Вену. В Австрии, сделав крюк, я поехал в Верхнюю Штирию, в город Грац, где теперь живет твой и мой двоюродный брат Сергей. В двадцать первом году он вместе с врангелевцами ушел из Крыма, с тех пор никаких известий о нем до меня не доходило.

Был май месяц, всё цвело, Сергей взял отпуск на металлическом заводе, где работает фрезеровщиком, и мы три дня с утра до вечера гуляли по окружающим город альпийским долинам. Говорили, как водится, о судьбах России. К счастью, современных событий не касались. Впрочем, мне и без этого приходилось нелегко. Стоило сказать, что наша история и в одном, и во втором, и в третьем очень напоминает историю Англии, Франции или, например, Испании, Сергей начинал яростно спорить. Кричал, что как я не понимаю: одно дело – история Святого народа на Земле Обетованной, история народа, к которому скоро явится Иисус Христос, по молитве которого воплотится Спаситель, и совсем другое – обычное мирское прозябание. Сходство, которое я уловил, – заурядная мимикрия, налитый кровью глаз зверя на крыле эфемерной бабочки. В последний день – мы уже возвращались домой – я, ища примирения, говорю: как всё-таки в Альпах красиво, но он и на это не согласился, сказал, что не видит тут ничего замечательного. Для него и сама земля в здешних местах отравлена ядом папской ереси.