Фаза 3

Вышла из машины, несколько раз глубоко вдохнула. Церковь, как и большинство евангельских церквей, была не слишком похожа на церковь. Здесь могли бы устроить школу или, скажем, фитнес-зал. На двери объявление.

ДЕМЕНЦИЯ И АЛЬЦГЕЙМЕР,

ГРУППА ПОДДЕРЖКИ

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

ЗАЛ СОБРАНИЙ

В коридоре со штабелями стульев вдоль стен и бесконечными пробковыми досками для объявлений пахло моющим средством для пола – вербена и лимон.

Она открыла дверь ровно в шесть – опоздать еще хуже, чем прийти слишком рано. Остановилась на пороге и сосчитала участников. Семь человек. Стулья поставлены в кружок.

Руководитель с типичными повадками психотерапевта приветливо махнул ей рукой, улыбнулся и показал на свободное место.

– Вовремя. Мы как раз начинаем.

Она тоже, хоть и не без труда, изобразила улыбку. Стиснула в кулаке тонкий ремешок от сумочки “Фенди”, прижала к животу и села, не снимая пальто. Прошло несколько минут, прежде чем Гейл немного успокоилась и опустила сумку на колени.

* * *

– Что-то не так… – сказал Адам. – Что-то не сходится.

– Что именно? – спросила Селия по другую сторону океана.

Похожа на ангела. Белый халат, светлые волосы, белая кожа. Может, что-то с освещением или веб-камера такая. Адам вообще не мог вспомнить случая, когда он видел Селию накрашенной. Даже на ужинах со спонсорами. У нее свой стиль, сказал про нее кто-то, но можно ли вообще назвать это стилем? Если и можно, то стиль выбран удачно: чтобы его придерживаться, не требуется никаких усилий. Сразу видно – она не из тех, кто с утра настраивается хоть кого-нибудь да соблазнить. Тоненькая, женственная, а стальной стержень заметен сразу. Одевается, будто хочет подчеркнуть: мода меня не интересует. И взгляд прямой, открытый, точно видит тебя насквозь и пытается примириться с тем, что увидела. Адам много раз пытался выработать такой взгляд, но успеха не достиг.

Короче говоря, красивая девушка. Выглядит совсем юной – наверное, в любом пабе приходится предъявлять удостоверение. Но Адам случайно узнал – его ровесница. Тридцать три.

– Четыре раза.

– Что четыре раза?

– Я прогнал данные по четырем моделям, результаты не сходятся. Различия не такие большие, как вы пишете в статье. Особенно если сравнить с первой серией.

– С какой группой ты работал?

– Сентябрьские.

– Там, если не ошибаюсь, только ПЭТ-контроль.

– И что?

– Как это что? Картинки на МРТ-ПЭТ гораздо легче интерпретировать, чем на сцинтиграммах. И они показывают значительное уменьшение накопления препарата в префронтальной области.

Адам покачал головой:

– Не получается. По моим данным не получается. Редукция статистически не подтверждается.

– На групповом уровне – согласна, четкой корреляции нет. Но на индивидуальном – потрясающе.

– Кончай уже. На индивидуальном… Мы же не собираемся производить препарат для индивидов.

– Не пойму, что ты хочешь. Это же наша первая ПЭТ-группа. Мы начали с нуля, но уже видны четкие показатели снижения тау-белка.

– Показатели… – Адам не удержался и опять передразнил интонацию. – Брось, Селия…

– Что ты имеешь в виду?

– Сама прекрасно понимаешь. Результаты могут вводить в заблуждение. Или вы заведомо предвзято толковали данные.

– Ты и в тот раз это утверждал, Адам. И чего добился? Сослали в другую лабораторию.

Адам посмотрел на дисплей – Селия улыбалась. Ей-то откуда знать?

Он вырос на Манхэттене. Отец – успешный ресторатор, мать – танцовщица, окончила Джульярд и основала собственную танцевальную студию. Пара всем на зависть: состоятельные, успешные, да еще и сын-красавец, хоть сейчас на обложку журнала. Но Адаму было не особенно уютно в семье – надо было соответствовать непререкаемому идеалу матери, мириться с полным невниманием отца и приспосабливаться к его сумасшедшим выходкам. Ни один из родителей даже бровью не повел, узнав о нетрадиционной ориентации сына, в их полубогемном мире выше всего ценилась свобода. Если никто не покушается на твою личную жизнь, то и у тебя нет права вмешиваться в чужую. И все же тинейджерский период Адам пережил очень тяжело. Желание любви не освещало, как у многих, жизнь – наоборот, стало мучительным и безответным томлением.

С годами Адам понял, что отцовское невнимание, которое он воспринимал как равнодушие и даже нелюбовь, на самом деле было отсутствием уверенности в себе. У каждого свой способ борьбы с собственными демонами – отец выбрал постоянное движение. И Адам унаследовал эту внутреннюю суету и спешку, никак не мог избавиться от страха: остановишься – тебя поймают. В университет он поступил в надежде избавиться от сумасшедшего, постоянно на виду, образа жизни родителей. Но обрести душевное равновесие все равно не удавалось, и только теперь, в Париже, элементы пазла начали то короткими, то рекордными прыжками пробираться на предназначенные им места. Здесь он не чувствовал себя чужаком – как ни странно, именно потому, что и был им. Чужая страна, чужой язык, чужая культура. Турист, иностранец. Можно замедлить бег, а то и вовсе остановиться. Здесь все такие.

Париж стал его спасением. Но Селии-то откуда про это знать?

– Посмотри еще раз на картинки. Насчет формулировки – согласна. Ты же знаешь Эндрю… подумаю и изменю. Но результат остается результатом. Это неоспоримо. И мы получим еще больше доказательств, когда закончим эксперимент. Как с твоими мышками?

– Скоро финиш, но таких впечатляющих результатов, как у вас, я не вижу.

– Адам! Нельзя же сомневаться во всем!

Он хотел было возразить: это наша обязанность – сомневаться, но промолчал. Селия, как мало кто в отрасли, честна и дотошна на грани с комическим. Наверняка она относится к его двойным и тройным проверкам снисходительно, потому что и сама такая. А терпение – о таком терпении можно только мечтать. Он сам был свидетелем яростного спора Дэвида с доктором Нгуеном, и надо иметь железные нервы, чтобы держаться так, как держалась Селия. Но она принадлежала к тому типу ученых, которые произносят слово “наука” с заглавной, да еще увеличенной под лупой буквы. Он бы не удивился, если бы узнал, что у нее дома висит багряно-красный гарвардский плакат с одним единственным словом: VERITAS.

Ее идеализмом можно, конечно, восхищаться, но за последние годы знаменитый университет несколько конвертировался. Поклоняются уже не VERITAS, не ИСТИНЕ, а деньгам. Нет, бесспорно, здесь по-прежнему работают замечательные ученые и профессора, но… как сказано в Евангелиях: Не можете служить Богу и маммоне[17]. Руководству то и дело приходилось объясняться, почему они приняли крупные пожертвования от того или иного русского олигарха или каких-то еще более сомнительных спонсоров. Любое заседание начиналось и заканчивалось одним-единственным вопросом: где взять дополнительное финансирование?

Он приготовил достойный ответ, но как раз в этот момент к Селии в комнату кто-то вошел. Та глянула, тут же обернулась и сделала страшные глаза.

– Поговорим попозже, Адам. Сейчас не могу.

Он кивнул: само собой – и нажал красную кнопку отбоя. Покосился на часы в правом нижнем углу и привычно удивился – как быстро летит время!

И что ему дал этот разговор?

И чего ты добился? Сослали в другую лабораторию.

Значит, Селия тоже так считает – его отправили подальше от Гассера, чтобы не путался под ногами со своим нытьем и бесконечными перепроверками. Многие так и думают, хотя в действительности Адам сам мечтал устроиться работать в нейроцентр “Крепелин”. Но что правда, то правда: отношения с Дэвидом становились все более напряженными. Шеф все время винил его, дескать, задерживает эксперимент, а последней каплей стало то, что в прошлом году Адам поделился данными с одним из злейших врагов Дэвида, не сказав ему ни слова.

Поделился данными со злейшим врагом… Чушь собачья. Несоразмерная реакция. С понятием “злейший враг” Адам распрощался еще в подростковом возрасте. Все его преступление заключалось в том, что он послал кое-какие данные группе в Колорадо в обмен на разрешение воспользоваться их методами – совершенно нормальный, общепринятый ход. Гарвардская группа постоянно сотрудничала с Колорадо. У них даже были совместные публикации, в том числе и прорывные. Но Дэвид, с его параноидальными взглядами на лояльность, затаил злобу. И как только в Париже открылась лаборатория физиологии мозга, тут же отправил его туда, вряд ли догадываясь, что это совпадает с желанием самого Адама.

В конечном счете что за разница, кто, кого и куда послал? Работу в Гассере он не потерял, продолжал работать онлайн, а время в Париже все равно ограничено продолжительностью эксперимента. Закончил серию – будь любезен возвращайся. Но вот что забавно – после отъезда Адама отношения с Дэвидом немного наладились. Оказывается, шесть часовых поясов вполне способны сгладить острые углы и придать общению более или менее цивилизованный характер. Сказали тебе что-то неприятное, а ты понимаешь, что произошло это шесть часов назад и горячиться как-то глупо.

Нельзя же сомневаться во всем, сказала Селия. Но она не слышала то, что слышал он, – закулисные переговоры Дэвида и Эндрю с чиновниками из NIH, Национального института здоровья. Она не присутствовала на экстравагантных ланчах со спонсорами – там-то дозволено все, лишь бы произвести впечатление как на состоятельных благотворителей, так и на распорядителей грантов по должности. Как-то Дэвид вынужден был отозвать уже опубликованную статью, пришлось писать в редакцию покаянное письмо: мол, легшие в основу публикации данные не подтверждены (не имеют стопроцентной статистической достоверности, было написано в письме). Короче и понятнее: Институт Гассера нарушил правила игры в дартс. Метнули дротик и нарисовали вокруг него мишень. Скандал замяли, все ушло в песок – Дэвид, как угорь, мастерски ускользал из любых подобных переделок. Селия может говорить все что угодно насчет здоровой сердцевины у Дэвида Мерино – а именно так она и выразилась, – но верить ему нельзя. Впрочем, как и ее шефу, Эндрю Нгуену. В этом пилотном проекте никому не удавалось сохранить ясную голову. Первые сенсационные результаты испытаний Re-cognize превратили ученых в банду золотоискателей.

Точно, вот так эта болезнь и называется: золотая лихорадка. Научную трезвость сохранить почти невозможно, мало кто в состоянии устоять.

Дэвид… Адам, как и Селия, старался разглядеть в Дэвиде Мерино здоровую сердцевину. Никакого труда это не составляло, он действительно производил прекрасное впечатление. И надо признать: Дэвид всегда готов грудью встать на защиту сотрудника. Но при одном условии: ты должен быть стопроцентно лоялен. Его обаяние, юмор, находчивые реплики – противостоять если не невозможно, то очень трудно. И главное, к Адаму-то он как раз относился прекрасно. Зачислил в лабораторию, даже не дождавшись конца интервью. И все бы хорошо, но Адама смущала витавшая вокруг Дэвида аура бесшабашности. У него то и дело возникало чувство, что Дэвид вполне способен перейти границы, и не только в отношении женщин и морали.

Но что да, то да – с помощью обаяния и умения убеждать Дэвид выбивал большие, серьезные гранты. Но тут-то и таилась ловушка: серьезные гранты подразумевают серьезные результаты. От результатов зависела вся его карьера. А если результатов нет, остаются два выхода: честный и… скажем так, не особенно. Но это как посмотреть. Адаму часто казалось, что если Дэвид убежден в результате исследования, то ему ничего не стоит умножить, скажем, экспериментальную выборку на два или на три. Мы же знаем, что эксперимент безупречен, а время подгоняет. Нельзя же сомневаться во всем.

Адам так и не мог разгадать Селию. Или она выросла в какой-то идеальной семье, или, наоборот, детство было таким чудовищно трудным, что несуетливый оптимизм выработался у нее в качестве защитного механизма.

Надо собраться с духом и спросить. Когда-нибудь все равно придется это сделать.

Ангел с дисплея исчез, телефон тоже молчит. От Матьё уже несколько дней ни одной эсэмэски. Адам бросался на каждый звоночек мобильника, но всегда это оказывался кто-то другой. Настоящая пытка. Они встречались в прошлое воскресенье, это было замечательно, хотя уверенности, что Матьё воспринял это точно так же, у Адама не было.

Нельзя же без конца посылать сообщения. Еще одно – и Матьё сразу поймет: он в отчаянии.

Уже четыре часа, а он еще ничего не сделал. Какие-то ерундовые, ничего не значащие дела толкутся в очереди за право откусить заметный кусок дня, не говоря уже о бесконечных видеоконференциях и совещаниях. У французов особый темп жизни. Они, по-видимому, так и не отделались от национального сибаритства – в утренние часы еле двигаются, потом настает очередь двух-, а то и трехчасового ланча, и никому даже в голову не приходит, что в это время полагается выполнять порученную работу. В Нью-Йорке работают с рассвета до заката, ланч – если повезет. Взамен люди могут себе позволить десятки двухминутных перерывов – пожевать, сделать пару упражнений или перекинуться словом-другим с коллегами.

Американский образ жизни переводу на другие языки не поддается.

Адам вздохнул. Еще только четыре. Открыл присланную Селией статью и начал вычитывать. Рано или поздно все равно придется позвонить Дэвиду и доложить – любой утаенный контакт с Гарвардом тот расценивал как предательство. И не только с Гарвардом – с какой угодно другой задействованной в проекте лабораторией. И кстати, не только Дэвид – Нгуен тоже не хотел ничем и ни с кем делиться.

– Скверные новости, Адам.

Адам вздрогнул и резко развернул стул. Сами.

– Почему?

– Одна из твоих мышей.

Густая, похожая на птичье гнездо шевелюра поблескивает в равнодушном свете жидкокристаллических ламп на потолке. Сами, пожалуй, самый талантливый в группе, но… не то чтобы необщительный, нет, так сказать нельзя, обсуждать с ним что-то – одно удовольствие. Но Сами терпеть не может пустую болтовню и без стеснения дает это понять.

– Что?

– Сдохла.

– Сдохла? Не может быть…

У Адама появилось ощущение, что на нем немилосердно стянули пояс. Уже немало мышей погибло, у них просто нет права еще на одну необъяснимую смерть. Экспериментальная часть проекта Re-cognize уже напоминает этический кошмар.

– Пневмония. – Сами отрицательно покачал головой, будто прочитал мысли Адама. – Бактериальная пневмония. Никакой катастрофы, но проблема в другом. В клетке были три мыши. Ветеринары хотят усыпить остальных двух.

– Но это же…

– Альтернатива – антибиотики.

– Но это же невозможно! Микроглия – важный элемент иммунитета. Антибиотики повлияют на результат.

– Знаю.

– И что будем делать?

Сами пожал плечами на ковбойский манер, но с заметным сочувствием:

– Это твои мыши.

Вид не менее грустный, чем принесенная им новость. Две застиранные футболки одна поверх другой, темные круги под глазами. Сами родился в крошечной сирийской деревне, родители погибли – в их машину заложили бомбу. Два брата и маленькая сестренка ухитрились бежать в Турцию на грузовике – спрятались в стоящем в кузове большом деревянном ящике. В лаборатории молчаливый и загадочный Сами воспринимался как чужак, но Адаму он очень нравился. У Сами было удивительное чутье, он безошибочно находил слабые места в эксперименте. К тому же он не очень свободно владел языком, что в глазах Адама было преимуществом: Сами говорил только самое необходимое, на ненужные детали просто не хватало словарного запаса.

– Возможно, эта история вообще никак не повлияет на результат.

– Возможно, – грустно согласился Адам. – Мы все равно обязаны указать, что применялись антибиотики. И ни один журнал… ты же сам понимаешь – кто примет работу с контаминированным экспериментом? Придется все переделывать.

– Да… придется.

– Где вообще она могла подхватить эту инфекцию? – Раздражение росло по мере осознания нелепости ситуации. Они и так давно превысили запланированный срок. Несколько месяцев опоздания.

– Кто-то снебрежничал. Другого объяснения нет.

– Черт бы подрал… три месяца коту под хвост.

– Так что сказать ветеринарам? – уже на пороге спросил Сами с таким видом, будто извинялся, что отнял столько времени.

Адам глубоко вздохнул.

– Пусть усыпляют.

Сами молча исчез, после чего Адам повел себя весьма необычно: вслух произнес несколько грубых, чисто американских ругательств. Дэвид Мерино такого ни за что бы не допустил. Снебрежничал… Как будто этот кто-то, кто снебрежничал, знать не знал, чего стоит такая небрежность. Впрочем, во Франции гигиена – понятие довольно размытое. Чтобы прийти к такому заключению, достаточно спуститься в метро в час пик.

Адам выключил монитор и встал. Дэвида удар хватит, когда узнает. Три бесценные мышки улетели в свой мышиный рай, не пожелав поделиться хоть какими-то результатами.

Он вышел на улицу. Было не особенно холодно, но небо затянуто тучами, а в воздухе висит моросящий парижский дождичек. Зиму в Париже действительно можно назвать зимой с большой натяжкой – разве что в том смысле, что погружает в депрессию. Адам нашел лавку под навесом и присел, и в тот же момент пискнул телефон.

Не глядя на дисплей, зажмурился на секунду – а вдруг поможет исполнению желаний? Расхожее мнение – любовь превращает человека в ребенка. Даже какие-то афоризмы существуют на этот счет. Всем влюбленным по двенадцать, то-то взрослые и злятся. Представил лицо Матьё – зеленые глаза, длинные густые волосы, модная небритость, которую почему-то называют интеллектуальной. Интеллектуальная небритость, что бы это ни значило. Очевидно, человек настолько занят своими чересчур интеллектуальными мыслями, что не успевает побриться.

Нет – сообщение от мобильного оператора. Пора пополнить карточку.

Адам раздраженно сунул телефон в карман и снова выругался, на этот раз еще затейливее. Как же он устал от всего этого спектакля! Сплошное, бесконечное ожидание. Короткие, слишком короткие моменты счастья – и вновь томительное, выматывающее ожидание. Если он уже ничего не значит для Матьё, то достоин ли Матьё занимать все его мысли? Может, и нет, но что поделаешь? Он тосковал по Матьё так, что ему иногда казалось: достаточно хотя бы увидеть друга, хотя бы… как там у Жака Бреля? Тень его руки, тень его собаки, хотя бы тень его тени…

Одержимость – другого слова не подберешь.

Три дохлые мыши, а теперь еще и это. Он сунул замерзшие руки в карманы и долго сидел и дулся – то ли на нерадивых лаборантов, то ли на Матьё, то ли на самого себя.

* * *

– О боже… – Селия прикусила губу. Отец в койке, под желтым больничным одеялом, с белоснежной повязкой на лбу. – О, папа…

– “О боже”, пожалуй, да, а вот “о, папа” рановато, Тыквочка. Живу пока. – Тед Йенсен с интересом посмотрел на завязанный подарочной ленточкой яркий пакет у нее в руках. – Я и не знал, что у меня сегодня день рождения.

Селия протянула отцу пакет и присела на край больничной койки.

– Выглядишь ты ужасно… Болей нет?

– Меня накачали какими-то свирепыми таблетками. Если честно, они так ударили в голову, что я не уверен, есть она у меня или нет… – Он дурашливо-серьезно пощупал голову и, поморщившись, кивнул: – Пока есть. Жить можно.

Легкое сотрясение, доктор Йенсен. Рана на лбу неопасна, выглядит страшнее, чем на самом деле. У вашего папы есть ангел-хранитель.

– Значит, ты решил погулять… шел снег… – Селия никак не могла сообразить, какой тон выбрать.

Наконец Тед размотал все ленточки и обертки и достал белую коробочку.

– Ты ангел, Тыквочка.

Дрожит правая рука. Раньше этого не было. Или она не замечала? Может, лекарства так действуют?

– Неделями не кормят, – пожаловался Тед. – В этой больнице понятия не имеют о настоящем сервисе. Так они всю клиентуру растеряют. – Он неожиданно пукнул и пожаловался: – Вот видишь? Нервы ни к черту.

Селия улыбнулась. Эта шутка – ее ровесница… Небритый, бледный.

– Ты похудел, папа.

– Вот еще! Ничего я не похудел. Это у них одежка такая. Натянешь эту хламиду – десять кило долой.

И в самом деле, трудно придумать более безобразное одеяние, чем стандартная больничная рубаха. Селия посмотрела на прикроватный столик. Ничего, кроме огромной, не меньше литра, пластмассовой кружки с ярко-синей, величиной с лошадиный хомут ручкой. Улыбка умерла. В этих неестественных размерах было что-то трагическое, так же как и в часах с огромными цифрами для дементных, которые продают в аптеках. Как будто старики и больные к концу жизни вновь превращаются в детей.

Тед Йенсен откусил шоколадку в форме медвежонка и причмокнул.

– Где ты взяла такую прелесть?

– Шоколатерия в Бикон-Хилл.

– Шоколатерия! – Тед весело, по-детски, рассмеялся. – Ой-ой-ой… Чистейший декаданс!

– Постмодернизм, никуда не денешься.

– А вот когда я был совсем молодым…

Селия прекрасно знала, что последует за этим знакомым с детства зачином. В то лето Тедди было семнадцать, он сбежал из дома и спускался на байдарке по Аллагашу[18]. Дальше будет тетушка на заправке, которая продавала знаменитый во всем Мэне картофельный шоколад по пятьдесят центов фунт.

Она с нежностью посмотрела на отца. В палату заглянуло вечернее солнце, белая повязка на лбу, казалось, фосфоресцировала. Опять пошел гулять… Парень в кабине снегоуборочного бульдозера заметил его вовремя – вернее, почти вовремя. Страшно подумать – а ведь мог бы и не заметить. Странная тень в снежной вьюге, заметающей границы между небом и землей. Бульдозер весит несколько тонн.

А вы никогда не думали? Существуют же специальные учреждения, дома для сенильных пациентов…

Селия гнала от себя эти мысли, но получалось плохо.

На этот раз отец изрядно сократил историю с картофельным шоколадом. Намеренно? Или подзабыл?

Он протянул коробку Селии:

– Угощайся, Тыквочка.

– Спасибо, папа, я не голодна.

Из всей семьи осталась одна Селия, все остальные умерли. Пути Господни неисповедимы. Решать ей – а как? Оставить отца в бунгало, в котором он прожил всю жизнь? Хорошее заведение было ей попросту не по карману, а в обычный, финансируемый из бюджета дом престарелых – спасибо, не надо. Ничего ужасного, но тоска зеленая. Отец там мгновенно зачахнет без общения.

– Не голодна? Это меня радует. Мне больше достанется.

Он взял еще одно пралине и, не глядя, положил коробку на тумбочку. Селия не могла оторвать глаз от дрожащих рук. Был ли тремор и раньше, а она просто не замечала? И когда он последний раз смотрел в зеркало? Небритый, волосы отросли.

Вы же сами знаете, как течет болезнь. Перспектива… прямо скажем, печальная.

Перспектива печальная и туманная, а на горизонте – бетонная стена.

– Замечательно… даже не думал. Оказывается, еще не разучились делать хорошие конфеты. И то разучились делать, и это, а конфеты пока не разучились.

– Повезло.

Надо бы прицепить к его джинсам GPS-передатчик. Но… в конце концов, не так уж он и болен. И руки вроде бы не дрожат – наверное, показалось. У страха глаза велики.

Селия печально вздохнула и опасливо покосилась на отца: не заметил ли? Будет только хуже… А ведь есть средство избежать кошмара.

И тут же отбросила эту мысль.

В полуоткрытую дверь постучали, и в палате появилась медсестра.

– Вашему папе надо померить давление.

– Да, конечно… мне все равно пора. Папа, доктор Грег говорит, что они тебя подержат до завтра, для наблюдения. Вечером забегу проведать, а утром заеду.

– Ты чересчур меня опекаешь. Я же могу взять такси.

– Отдыхай.

Селия чувствовала себя виноватой. Надо бы посидеть с отцом, но что делать? Она пообещала Эндрю провести презентацию для руководства госпиталя и уже почти опаздывала. Будут пробки – опоздает.

– Вечером увидимся.

– Не надо, Тыквочка. Не насилуй себя. Тут полно красивых медсестер. В очереди стоят, чтобы со мной пококетничать. Угощу конфетами – и они у моих ног. Но не волнуйся. Тебе тоже достанется.

Селия засмеялась. Как бы ей хотелось сохранить эти моменты, когда отец так весел, игрив и даже остроумен…

– До вечера!

Она нагнулась, поцеловала его в щеку и побежала к выходу. По пути схватила в больничном кафе маффин с изюмом – пока не голодна, но потом наверняка захочет есть. Расплатилась и послала эсэмэску Эндрю Нгуену: извини, задерживаюсь, навещала отца в больнице. Уже в дороге, скоро буду.

Буквально через несколько секунд зазвонил телефон. Эндрю.

– Что с отцом?

– Упал… не заметил снегоуборщик.

Квадратные очки Нгуена внезапно заполнили весь экран – зачем-то поднес телефон к самому носу.

– Ну и как он? – прошептал страшным шепотом.

– Ничего… легкое сотрясение.

– А чем твой отец болен? Деменция?