Царский витязь. Том 2

Косохлёст выплясывал сперва зло. Метил неожиданным коленцем сбить гусляра с ладу. Потом разохотился, рванул уже от души, с молодым огненным пылом. Ладонью оземь, чтобы шевельнулись в глуби спящие корни! Ногой об ногу над головой, лишь снег с валенок! Кто не уберёгся, поглядывай!.. А там – по кругу влёт, ноги ножницами, соперникам на посрамление, душе-девке на радость!

К тому времени гусельные трепеты подпирало скопище голосов, хриплых и сиплых, не очень слаженных певчески, экая важность! Гуляй, обычно угрюмый, трубил, вздувая жилы на шее:

Удалую нашу силуНешто ржа теперь взяла?

Косохлёст ещё выбирал, кого вытянуть за собой в круг, но тут отзвук за ёлками ожил настоящим человеческим голосом:

Сколько леса изрубила,Крепче дуба – не нашла!

Все, кроме занятого Светела, туда повернулись. В санный огород выплыла отчаянная бабёнка, не усидевшая в благолепии зеленца, за рукодельем под моранские воздержанные хвалы. Хвойные лапы за спиной статёнушки долго не успокаивались. Мелькал то расшитый рукав, то браный подол.

Косохлёста сдуло, как комара. Гуляй, невнятно взревев, рванулся к зазнобе. Пришлось Светелу бросать неконченный наигрыш, спешно вспоминать всё учёное для Затресья, где тайком от родительской строгости плясали четами. Затеял бряцать первое, что явилось, не по порядку, – «девки нарасхват». Ох же ты! И не угадывал, а как угадал! Из ельничка посыпалось неустрашимое бобровское женство. Кто охотно и бойко, кто – для виду противясь смешливой мужской силушке. Одних тут же повели витязи, других укрыли в объятиях бдительные мужья. Плясать четвёрочку умели не все. Лучше прочих управлялись Гуляй и его друженка. Прочие силились подражать, сталкивались, отряхивались, дальше плясали. Задор полыхал вовсю, обращал смехом обиды.

Светела, сросшегося с гуслями, некому было сменить. Нос вытереть недосуг! Он начал уже уставать, когда померещилось: к струнным гулам примешался щебет кугиклов. После Торожихи Светел уже не так терял разум, услышав цевницы, но всё равно завертел головой: кто?.. где?.. Благо разогнанные руки играли сами, без водительства разума, а то непременно сбился бы с ладу. Кугиклы, словно смутившись, примолкли, потом снова запели, подхватывая голосницу.

В точности как Сквара когда-то «подгукивал» деду Игорке.

«Так вот чего ради всё затевалось! Чтобы я брата вспомнил…» Кто стоял с кугиклами, Светел так и не понял. Зато, озираясь, метнул взглядом вверх…

Увидел большого ворона, замершего на маковке ели.

Чёрная птица ни голосом, ни движением не оказывала себя на чужом празднике, лишь внимательно следила людское веселье. От взора умных бусинок сердце дрогнуло скверным предчувствием, почему?..

Светел ещё раздумывал об этом, когда плясавшие начали сбиваться с ноги. Близящийся крик, бабий визг, ругань! Вроде даже шлепки посоха по толстым шубам и кожухам! Светел покосился на воеводу.

– Погоди, гусляр, – сказал Сеггар.

Светел отнял от струн берестяной лепесток, размахрившийся, всё равно скоро бросать. В санный огород вступил разъярённый Боброк, за ним ближники.

Вот чья палка охаживала резвый народ! Отучала посрамлять бесстыжим весельем моранскую чинность и его, большака, всей жизнью нажитое старшинство!

Сеггар усмехался, глядя на приближение грозы.

– Что творишь, брат Неуступ? – трудно перевёл дух осипший от брани Боброк. – На что людей сманиваешь?

– Я сманиваю? – хмыкнул воевода. – Твоя вера – виниться да плакать Владычице, моя – радоваться, долгие труды одолев… Я для того ушёл за две версты, чтобы святую печаль твою не теснить.

– Ушёл, значит! А разыгрался, распелся затем, чтобы моих чад не смущать?

Да хоть он посох свой совсем о спины сломай. Его страх перед моранским всеведением был бессилен против стихии, гулявшей у Ярилиной Плеши.

– А у нас уж мыльня даром простыла, – ничего не стесняясь и не страшась, запустил бабий голос.

– Ещё вытопим! Жарче прежнего!

– Собачник веткой можжевеловой окурен, мох свеженький, неизмятый…

Светел видел: старейшина колебался. Мог, верно, загнать местничей в зеленец. Согнуть, подмять своей волей, на то он и большак. Но всякий вождь своим людям принадлежит точно так же, как они ему принадлежат, и, бывает, приходит время вспомнить об этом.

– Эх! Пропадай голова! – выкрикнул Боброк голосом, с каким впору шапку оземь метать. – Ныне гуляем! А нашлёт Владычица казнителей, мой ответ!

– И гусляр зван? – шальным голосом спросила Ильгра.

Светел отдыхал, улыбался, шмыгал носом. Растирал пальцы в вязаных пятерчатках.

– И с гуслями! – ответил старейшина. – Семь бед – один ответ.

Сеггар поднялся с саночек.

– Вот тебе моё слово. Чтобы Правосудная вовсе не осерчала, у ворот мы гусельки спрячем. Дабы ты, брат Боброк, если что, мог сказать с чистой душой: соблазнились, виновны. Но в ограде – ни-ни. Не осквернились.

Обрадованные бобрята потянулись в сторону зеленца.

– Ой, ножки болят, – тотчас загомонили сметливые девки, не вдосталь наплясавшиеся на краденом празднике. – Не можем быстро идти!

Светел накинул было алык, но саночки у него отобрали.

– Дотянем уж как-никак. Ты играй знай, играй!..

Когда людская вереница под песню и немолчные звоны двинулась к зеленцу, ворон снялся с ели. Покружился, полетел на закат.

Где мелькнёт над жилым двором – быть несчастью. Где с криком промчится, там покойника жди…

Воеводское слово кремень. У ворот Светел спустил струны, закутал Обидные. Снова стал простым отроком, безропотным, бессловесным. Пока вдругорядь готовили мыльню, Светела назначили сторожить. Негоже добру, а главное, воинской справе лежать без присмотру.

– Сменим, – милостиво обронил Косохлёст. – Погодя.

Это значило, что мыльни и накрытых столов Светелу не видать. «Ну и ладно. Всё равно ничего вкусней маминого калача не сготовлено…» Светела ещё возносило гордое чувство: а совладал! а не посрамил!.. Возносило, помогало мелкие невзгоды прощать. Съеденное на пиру пройдёт черевами. День минул – и нету его, а нынешние песни под ёлками не скоро в памяти отзвучат.

Деревня была устроена как один большой двор. Избы, клети, ухожи – всё под кровом, всё опутано переходами. Сразу видно, большая семья живёт. Одного рода потомки. Потому, может, и дружину так привечают. Зеленец уединённый – откуда сватов ждать? В Твёрже иначе. Там всё же дальние крови вместе сошлись. Не односемьяне – шабры.

Со стороны общинного дома наплывали снедные запахи, сдержанно гудело веселье. Кто-то из бобровичей, отмещая недавний плясовой разгул, густым голосом тянул святую хвалу. Светел слушал, снова думал о брате. Гусельное буйство в нём отгорало, понемногу клонило в сон. Светел слезал с санок, обходил двор, разминал спину и плечи. Между тем страсть, рождённая от натянутых струн, отнюдь не заглохла, лишь проточила новое русло. По тёмным переходам мужской смех переплетался с девичьим. Двойные размытые тени проскальзывали в собачник, не спешили наружу. «Совет да любовь, а я стороной!» Но на сей счёт у Светела тоже имелись воспоминания. От них неволей становилось страшно, жарко и сладко. Он даже вздрогнул, когда из общинного дома с миской в руках вышла девка и направилась к нему.

– Не побрезгуй угощением, господин витязь. Повечеряй.

Рука сама дёрнула ложку из поясного кармана.

– Благо, славёнушка, твоей доброте… Только я не витязь ещё. Так, па́сербок. Отрок дружинный.

Румяная каша, заправленная козьим маслом, блаженно исчезала прямо во рту, не достигая брюха.

– Мне ваш чин воинский – звук пустой, – отмахнулась девка. – Я одно видела: ты, над песнями сидя, светился весь.

Она была статная. Круглый подбородок, губы уголками вверх. Такая сама дров наколет, сама поднимет копьё да любого обидчика и насадит. А мужу семерых сынков народит, крепких, как колобки. Светел даже заробел слегка такой женской власти. Вспомнилась Полада, стыдливая, тихая, отчего бы?.. Девок пойми! А бобрёнушка продолжала:

– Тебе б гусельки поголосистей вместо этих, гнусавых. Не сам ли долбил?

– Сам…

– Беда поправимая. – Девка села рядом на санки. – Вас воевода в Пролётище наниматься ведёт? Заработаете, ты попроси, пусть купит тебе добрый сосудец гудебный. А пока растолкуй, умишком не постигну, чем тебя мои кугиклы так напугали? Чуть гусли не выронил! Сдумал, тебя слушать забудут, ко мне лицо обратят?

«И гусли у меня гнусавые. И сам я дурак…»

– Не, – отрёкся он вслух. – О том даже не думал. Братёнок мой кугиклами тешился.

– Брат? Снастишкой девичьей?

Светел было насупился, смекнул отшутиться, пусть неуклюже:

– На то парень, чтоб девичьей снастишке радоваться.

Посмеялись.

– Что за боль у тебя о нём? – совсем другим голосом спросила приметливая кугикальщица. – Нешто к родителям младшенького проводил?

Светел выговорил упрямо:

– Живой он. В плену мается.

Не помянул котляров. В деревне, где насаждено моранское поклонение, их не хулить стать.

Она коснулась серых треугольников на его поясе, означавших решимость:

– Вот, значит, откуда узор. А я гадаю стою.

– Я отроком в дружину пошёл, чтобы всему научиться и его вызволить. Хочешь, покажу?

Ярое вдохновение снова в нём расходилось. Руки, толком не остывшие от живых струн, просили если не объятий, так оружия. Светел вытащил поясной короткий ножик, велел числить боевым длинным клинком:

– Витязь один правило намедни творил… Вот, гляди, вороги спереди посягают! Раз!

И прянул вправо, где обозначилось Лихарево скоблёное рыло под бледными волосами. Думал с лёту повторить Косохлёстовы чудеса возле Духовой щельи, куда! Всё легко, со стороны глядючи! Боевой пляс Косохлёста поражал страшной наполненностью движений, у Светела руки-ноги барахтались сами по себе, без ладу, без толку. Тело отвечало медлительно, тяжело, неумело. «Ах вот ты как?..» Не поспеть с ударом было просто нельзя. Светел весь вложился в порыв… Бритые скулы Лихаря густо залила кровь. Недосуг мешкать! Слева подходил Ветер, и уж этот ножом владел – Лихарю во сне не приснится. Какое там правило Косохлёстово! Ветра не угадаешь, не понадеешься… Броску Светела вздумал противиться самый воздух, вдруг ставший густой липкой топью. Это надвигался предел. Проломить его, и придёт великая ясность. Светел кинул нож из руки в руку, выгадывая с ударом…

Дверь собачника скрипнула, отворяясь.

…Мёртвый Лихарь, Ветер, сберёгший тонкий волосок жизни, и кто там был ещё – рассеялись в воздухе. Светел оглянулся.

Через порог наружу перешагивал Сеггар.

Окатил стыд. Чем занялся! Поставленный стражу стеречь, перед девкой красоваться надумал. А она, поднявшись, ещё и взяла его за плечи, звонко чмокнула в щёку:

– Ты возвращайся, гусляр. Брата приводи. Глядеть стану, который пригожей.

Взмокший Светел трудно дышал, ждал руганицы. Неуступ молча уселся. Вынул из-за пазухи большую завитую раковину. Приложил ухо, стал слушать далёкое море. Долго слушал. Наконец спросил:

– И чего ты от меня хочешь, отроча?

Ответить было просто.

– Науки хочу, государь воевода. Начал воинских.

– Науки, – усмехаясь, будто Светел рёк несусветную глупость, повторил Сеггар. Вдруг оставил всегдашнюю неторопливость, бросил Светелу каёк: – Яви, много ли у Летеня перенял.

Среднего Опёнка вновь подхватило наитие. Он стоял у черты, когда уже ничего не боишься, ничего не ждёшь и оттого-то всё получается. Голос зазвенел струной:

– Левой или правой явить велишь, государь? А то второй каёк давай, в-обе-ручь встану!

Снова охнула дверь. Поступью сытой кошки выплыла Ильгра. Всё сразу увидела. Подошла, братски села с воеводой – нога на ногу. Выгнула бровь:

– Да он, ума палата, в поле двумя мечами изяществовать собрался?

Сеггар подпёр кулаком бороду.

– На оборукость многие посягают, а толком – одного Крыла и видали.

– До Крыла с мечами, как с гуслями: тянись – не дотянешься.

«И тут Крыло. Он, что ли, витязем был?..»

– Где вранья наслушался, будто оборучьем пуще всего победно и знаменито?

– Ну не от Летеня же, – усомнилась Ильгра. – Тебе, солнышко, кто глупостей в уши напел?

Светел упрямо насупился:

– Никто не пел, матушка стяговница. Сам изведал, самому полюбилось.

– Сам! Изведал!

– Ты, детище, хоть сумей в руках не запутаться. А ну пройдись! Назвался окунем – полезай в сеть!

Светел бестрепетно взял второй каёк и пошёл. Как тысячу раз дома хаживал. В одиночку на всё тайное воинство с Ветром и Лихарем во главе. Шаг! Левый меч сам оборотился клинком вниз. Шаг! Скосил, вспорол! Шаг, разворот! По земле вихорем, вы мне повоюйте без ног! Шаг, прыжок! Всем головы с плеч!

Он не видел, как у него за спиной переглянулись воевода и воевница. Ильгра встала с той же кошачьей плавностью, глаза разгорелись:

– Будет воздух кромсать. На меня замахнись!

Светел обернулся. Успел заметить: она плыла к нему совсем безоружная. Пока он смекал, как тут быть и можно ли на неё, безоружную, замахнуться, Сеггар поднял руку:

– Стой, Ильгра.

От общинного дома шёл старейшина Боброк. Завтра он отправлял в Путилино кружало две нарты мороженой птицы. Воевода брался доставить, отплачивая за щедрый приём. Светел стоял пу́галом, глупо разведя руки с мечами, вновь превращёнными в два деревянных кайка. Невелик труд догадаться, кому одну из этих нарт всю дорогу тащить.

Встреча

В Путилино кружало можно добраться разными дорогами, но удобней всего, да с гружёными нартами, – по заснеженной речке. Светел с любопытством смотрел под ноги. Хожалые тропы витязям давненько не попадались, жаль, чело дружины изрядно затаптывало след. Насколько сумел различить Светел, после метели встречь пробежали всего два человека с нетяжёлой поклажей. Отменные лыжники, дыбали шаг в шаг. Только по рубчикам от кайков и поймёшь, что вдвоём прошли. И санки у них были хорошие. Поворотливые, на ходу невесомые. Вроде тех, что сам Светел сработал перед уходом из дому.

«Сказывала бабушка Корениха: я, мол, знаю, куда я иду, а все-то куда?.. Вот прошли, разминулись, а кто они, что за ну́жа налегке в дорогу погнала? Не догоню, не спрошу…»

Когда за поворотами впереди уже скоро должно было показаться кружало, передовые вдруг замедлили ход.

– Дядя Потыка! – обрадовалась Нерыжень.

Светел тоже вскинул голову, благо ростом мало уступал даже Гуляю. Коготковичи загораживали Царской проход, стоя во всей славе грозного боевого строя. Углом вперёд, заслонясь сомкнутыми щитами, и на каждом щите – хищная птичья лапа с изготовленными когтями! Реет по ветру знамя, а на знамени распахивает крылья Скопа…

Захватило дух. Светел в первый раз видел дружину в полном доспехе и выстроенную для боя. Крашеные порты, зелёные с жёлтым налатники, багряный плащ воеводы! Даже взяла крамольная ревность. Почему не сеггаровичи стоят в красе и воинской славе? Почему вывалились из леса миряне мирянами, в кожухах, в грубых заплатниках?..

Пока Светел любовался и ревновал, Царская тоже сплотилась в боевой клин, не такой нарядный, но ничуть не менее грозный. Чествуя Потыку, Ильгра выпустила из чехла знамя с Поморником. Светел забыл досадовать на яркое перо коготковичей, взявшись новой обидой: «Почему Косохлёсту и Нерыжени есть место в груди клина, а я у нарты стою? Доищусь ли чести биться подле вождя?..»

Взгляд отметил такого же отрока, стоявшего в тылу супротивной дружины. Только стерёг парень не нарту с мороженой птицей, ему было вверено куда более ценное. На саночках сидела молоденькая женщина – две бронзовые косы из-под тёплого головного платка. «Самокрутка? Покрытка?..» Юная мать держала на коленях угловатую большую корзину. Внутри шевелилось меховое нежное одеялко. С перевясла гроздьями свешивались обереги. Крохотные топорик и меч…

Сеггар вышел вперёд:

– Ну здравствуй, что ли, Потыка.

Обычно он говорил мало, негромко. Но возвысил голос – и стало понятно: этот голос привычен был одолевать бурю, крики, железный лязг.

– И тебе, батюшка Неуступ, здоро́во на все четыре ветра, коли не шутишь, – так же зычно отозвался Коготок. Улыбнулся: – Видал суложь мою? Впрямь нетронутую взял. Сына вот родила!

Он был не столь кряжист, как ширяй Сеггар, зато высок ростом, очень подвижен, гибок, точно стальное копьё. Сходства добавляла кольчуга, ничем не прикрытая, пугающе-красивая сама по себе. Сидела она на Коготке, как вторая кожа. Сразу видно, насколько привычно и удобно в ней телу.

Светел глянул и понял: хоть он разбейся, не судьба ему такой доспех на подвиг вздевать. Не носить, небрежно красуясь, как носил Коготок. Да что носить! Отроку бестолковому даже чистить не вверят…

– А не пропущу тебя, морянин, без выкупа! – весело задорил между тем Коготок. – Возьмёшь поле – в блюде за столы сядем. Не возьмёшь – ступай, отколе пришёл!

– Не хвались, на рать идучи, – гудел в ответ Сеггар. – Которой честью разведаться вздумал?

– А мы, как на пиру, с малой чаши начнём. Ты, я вижу, отрока взял, так и у меня молодчик Посвящения чает. Сравнятся пусть, а там, глядишь, уже мы с тобой разохотимся жилы обмять.

Все посмотрели на Светела. «Отрекутся. Куда на меня такого честь возлагать…» А у самого вострепетал живчик надежды.

– Мой – справный гусляр, – сказал Сеггар.

Коготковичи стали смеяться.

– Удивил! Так наш тоже. Твой пока ещё шпенёчки подкрутит, а наш, наготове стоя, пальцы морозит.

Щуплого беловолосого парня потянули вперёд, переняли заботу о суложи воеводы. Светел, уже тянувший из санок полстку с Обидными, метнул взглядом на соперника…

Из памяти тотчас выдуло всё, чем мыслил заняться.

Отрок нёс вагуду, какой Светел никогда в руках не держал, лишь изображение видел.

Где видел? А на щите славнука, что много поколений сберегали Пеньки.

Маленький толстый лук, унизанный десятком тетив…

Захлестнул восторг чуда, редкостного и святого. Светел с двадцати шагов понял: певчее дерево было старым. Не на его, Светела, веку впервые струнами зазвучало. Может, даже не на веку Ерги Коренихи. Наследие, чтобы в божнице хранить, снимая лишь для праздника Рождения Мира, когда кипит мужской удалью боевой Круг… уж не по кружалам перепутным таскать, ввергая в скверну и бедствия…

Чего не отдал бы Светел за позволение прикоснуться, в ладонях понежить!

Беловолосый держал искру Прежних без трепета, как самую обычную дуделку или брунчалку. И вряд ли собирался души за облака возносить.

Шустрые заменки между делом раскупорили воеводские сани. Облачили Сеггара в поддоспешник. Взялись за броню…

Потыка кивнул белобрысому. Отрок начал играть.

Голос у древней пе́сницы оказался точно такой, какого подспудно ждал Светел. Серебряный, лебединый и звёздный.

Царь-обидчик, в ратном делеНе сыскав желанной славы,Снарядил копьё и стрелыРади прихоти кровавой.Без вменяемой потребыПричиняя смерть и раны,Разлучил с высоким небомЗолотого симурана.Пнул ногой, смеясь удаче,Ком тускнеющего меха:«Пусть поверженные плачут!Что им свято – нам потеха!»

Эту песню вспоминали на Коновом Вене, ожидая назавтра войны с Ойдриговичами. Светел тоже её знал. Сам не пел: было больно. Вместо жестокого царя неизменно виделся парень, мало не причинивший смерть Рыжику. Тот был, правда, не жарый волосом, как дети всех андархских владык, просто медный. В том ли суть! Светел знал: если где-нибудь встретит, не ошибётся. «Покажу, как без дела стрелами бить…»

Между тем против древнего царя ополчился весь поруганный мир:

Только шутка вышла боком.Голося, взлетели птицы:Лютый царь, стрелок жестокий,Обернулся кобылицей!Свита в крик, упало знамя,А свирепая кобылаПоскакала с жеребцами –То рожала, то кормила.Раз валялась в том же поле,Под копытом череп стукнул…Вмиг продолжилась недоля –Лошадь стала злобной сукой.Годом позже, вся в коросте,Отлучив приплод пятнистый,В поле выкопала кости –Тут же стала мерзкой крысой!Снова год прошёл по кругу.Для крысят на прежнем местеГолохвостая зверюгаПодбирала клочья шерсти…И вернулся царь державы,Поседевший, грязный, хворый,Вместо почестей и славыТрижды меченный позором!…Кнут и дыбу за глаголыО проклятье симуранаПовелением престолаПосулили горлопанам…Но заткни-ка рот напеву!В землю косточки погрузли,А над ними встало древо,А из древа вышли гусли.И гласят всему народу,И звенят крамольной быльюПро старинную невзгоду,Про изорванные крылья.

Коготкович заглушил струны.

– Чем ответишь? – крикнул весело, зная: спел на славу.

Обе дружины снова посмотрели на Светела. Светел очнулся и с ужасом вспомнил: Обидные так и лежали не налаженные. Он вслепую бросился к саночкам.

– Станет ждать тебя воевода! – досадливо фыркнула Ильгра.

Сеггар застёгивал нащёчники. Будь Светел готов состязаться, может, нашёл бы предлог повременить. А так – нет.

– Наша взяла. До горы! – обрадовались коготковичи.

– Рано хвалитесь! Хар-р-га! – зарычала в ответ Царская.

Сеггар поправил кованый пояс, зашагал навстречу Потыке. Светел стоял с пылающими ушами, понимая, что впервые зрит истинного Неуступа. Какой «дядя Сеггар», пестовавший юных заменков? Толстый поддоспешный суконник, выпуклые «доски» брони, шлем с бармицей, росший прямо из плеч… Доспех, весивший, наверно, пуды, пугающе искажал телесную соразмерность. На Коготка надвигался железный утёс. Ни глаз, ни лица, ничего человеческого. Неуязвимый, неприступный. Мечтая о расправах с врагами, Светел даже не представлял их такими. А если…

Снедающий срам и тот отпустил. Лыко ли в строку оплошка ничтожного отрока, когда спорят вожди!

Ничего-то Светел пока не знал, не умел… Только рукавицы раздирать да пустой воздух дубасить…

…Сошлись. Поклонились, держа расстояние, когда ещё копьём не достать. Обнимутся после. Когда вызвонят друг другу славу по щитам, по шеломам, по серебрёным нарамкам.

– До горы! – взревели коготковичи.

– Хар-р-га! – ответила Царская.

– Эх! – блестела шальными глазами Ильгра. – То ли дело прежде бывало! Сойдёмся с кем переве́даться – только и утихнем, когда всяк молодечеством натешится и Небо натешит…

– Нынче не то.

– Чай вместе наниматься идём, а купец глянет – один руку нянчит, другой без зубов шепелявит, третий рожу исписанную несёт…

– Глянет, напугается, к Ялмаку отбежит.

Косохлёст ломко подал голос:

– Если кто плачет, будто дядя Сеггар всем в убыток нас с сестрой бережёт…

Кочерга отвесил молодому витязю подзатыльник:

– Умишка не нажил, так язык прикуси.

Светел вновь уловил тревожную недомолвку, касавшуюся заменков. Неволей вспомнилась Житая Росточь. Тётка Обороха, не знавшая, чем ещё напоследок потешить сыночка, обетованного котлу. И Лыкаш, сам не свой от страха и неизвестности. Он тоже тогда задирал то Сквару, то Светела, а губы знай тряслись…

…На застывшей реке, на поле воинской чести, огороженном двумя стенами молчаливого леса и двумя – оружных людей, затевалось соперничество стремнины и тверди, удали и упорства. Коготок вился, нападал с лёту, как скопа на лосося. Да вот лосось нынче был велик и непрост. Из тех, что выплывают в отвесно падающей струе. Измором не возьмёшь, врасплох не захватишь. Силой попрёшь – самого ловца утянет на дно!

«И я буду таким! И я…»

Потыка всё же изловчился сбить Сеггара.

Воткнул в снег копьё, взвился, грянул обоими валенками ему в щит! Как тут устоишь? Сеггару хватило бы проворства рубануть по ногам, но друга, вышедшего на любки, не калечат. Светел про себя охнул. Неуступ опрокинулся… но как! Назвать это падением не поворачивался язык. Доспехи лязгнули, сплачиваясь в кованый шар. Сеггар перекатился, толкнул землю коленом – и вот уже снова стоял, и тяжёлая рогатина смотрела Коготку в грудь. Проделай такое даже без лат, не выронив щита и оружия! Супротивника из виду не потеряв!

Рогатина свистнула в ответном посяге. Что Неуступ брал от земли, Потыка, сообразно имени, черпал у воздуха. Отлетел, упорхнул, выправился, полный грозного веселья, готовый снова разить.

Коготковичи громыхали в щиты кто секирой, кто вдетым в ножны мечом.

– До горы! До горы!

– Хар-р-га!

Светелу хотелось петь общий клич, он не знал, позволено ли. Вспомнил о гуслях…

Со стороны Путилина кружала белым речным плёсом спешил лыжник. Когда витязи стали оборачиваться, парень замахал руками, закричал:

– Не покиньте, государи воители! Братья Гузыни крушить идут вчетвером!

– О! – сказала Ильгра. – Гузыни!.. Как думаешь, Сеггар, двух дружин хватит управиться? Может, лучше сторонушкой обойти?

Воины засмеялись.

– Мизинный братец у нас намедни гулял, – жаловался упыхавшийся работник. – Песни злые орал, мисы бил, работника Порейку об стол ринул… Еле совладали гуртом выкинуть! Так за него все братья рукава засучили. Семьян собрали, ратью поднялись! Говорят, дядьку своего Мешая призвали нам на погибель… А и наши возгорелись, всяк друзей кликнул… в топоры бы не кинулись! Выйдет кружалу сквернение, как потом гостей принимать? На вас надея, милостивцы…