Цеховик. Книга 4. Подпольная империя

У нас нет дачного участка и поэтому, мы сажаем картошку на делянке, являющейся частью большого участка, выделяемого ежегодно маминому НИИ. Папа берёт завёрнутые в мешок лопаты, а я бесформенный брезентовый рюкзак с провиантом и чем-то ещё, не менее важным.

Твою ж дивизию! Вот, это, конечно, то, что мне сейчас больше всего нужно – сажать картошку на колхозном поле. Как я мог забыть об этом прекраснейшем времяпрепровождении, выпадающем обычно на второе мая. Если нет заморозков, конечно. А в этом году их, как раз, нет.

– Семена наши не перепутают там? – беспокоится папа.

– Не должны, – пожимает мама плечами. – Я подписала на тряпочных ярлычках химическим карандашом и подвязала к мешкам. Я тебе говорила уже.

Мы идём пешком к месту сбора – к маминому институту. Там вместе с её весёлыми и воодушевлёнными предстоящими трудовыми подвигами коллегами, грузимся в автобус и едем около часа хрен пойми куда. В поле. Народ веселится, балагурит, поёт песни.

– Ну, расскажи про Ташкент, – просит мама.

– Ты что, в Ташкенте был? – оживляется её коллега.

– Был, – киваю я. – Ташкент – город хлебный.

Смеются. Это они и сами знают.

– Да я толком и не видел ничего. Одни заседания да конференции…

– Нет, ну как… А вот ты ходил на рынок? У меня там сестра двоюродная живёт, прямо рядом с рынком…

– Егор! Ну, ты чего хмурый такой, как будто только что с похорон. Что такое-то?

– Не выспался просто… Простите…

Приехав, мы практически сразу находим свой участок по меткам. А вот найти свои семена оказывается тем ещё квестом, но родители справляются. И я тащу мешки на себе примерно полкилометра. А ещё чуть позже мы начинаем копать.

Технология как раз на троих. Один выкапывает лунку, другой бросает в неё проросшую картофелину, а третий засыпает землёй. Сначала меня страшно ломает, а потом я втягиваюсь и, как ни странно, в этой механической, монотонной работе нахожу успокоение и чувствую облегчение.

Сбрасываю куртку, сбрасываю свитер, и, оставаясь в старой папиной офицерской рубашке, рою землю, превращаясь в механизм с заложенным простым алгоритмом.

А потом, чуть позже, когда солнце оказывается в зените, мы сидим в жидкой тени куста с проклёвывающимися листочками и жадно вдыхаем запахи весны – земляную пыль и сладкий смолистый аромат молодой зелени. Летают мухи, жужжат и звенят другие неведомые создадния, щебечут ошалевшие от тепла птицы. И, вот что значит инстинкт, сердце наполняется простой первобытной и беспричинной радостью.

Мама расстилает старое одеяло и извлекает из рюкзака термос с чаем, варёные яйца, хлеб, сыр и колбасу. Я ем эту простую еду и мне кажется, что ничего вкуснее и быть не может. И лучше, чем этот момент в моей жизни и припомнить трудно…

Мы приезжаем домой уже вечером. Грязные, уставшие, но довольные. Всё-таки, труд облагораживает, кто бы ни использовал эту фразу. Я гуляю с собакой, быстро ужинаю, принимаю душ и падаю в постель.

Сплю без снов и просыпаюсь отдохнувшим. В кои-то веки выхожу из дому раньше Рыбкиной. Стою, как Ромео, и жду у подъезда.

Поглядываю на часы. Что такое? Куда она подевалась? Что-то изменилось за время моего отсутствия? Нет, выходит, выбегает, и…

– Егор! Ты когда приехал?!

Я ничего не говорю, только улыбаюсь, глядя на неё, а потом беру за руку и веду к себе домой. Родители уже разбежались и нам никто не помешает.

– Куда ты меня тащишь? Егор! Что происходит? Загадочный какой! Ну, Егор!

Она начинает сопротивляться, требуя объяснений. Но я полон решимости. Сейчас всё закончим. Сейчас я всё скажу и… и всё. Всё наладится и мы будем заниматься своими делами. Точка. Большая жирная точка.

– Просто поговорим, Наташ. Я тебе сейчас скажу что-то важное. А потом мы пойдём в школу и будем получать знания и всё такое прочее. Давай плащ.

– Мы же опоздаем! – возражает она, но не по-настоящему, я вижу, она хочет, чтобы я настоял на своём, и я настаиваю.

Я стягиваю с неё плащ и тащу в комнату.

– Подожди, – сопротивляется она, – дай разуться!

Но я не даю и вытаскиваю её из прихожей.

Она стоит обескураженная, недоумевающая, ждущая чуда. Но чуда не будет. И её доверчивые глаза, губки-вишенки, тяжёлые каштановые волосы, коричневое платье с тщательно отглаженной плиссировкой, возбуждающий фантазию фартук, капроновые колготки, кожаные сапожки… всё это, вся эта красота, томление юного тела, жажда и мучительное ожидание останутся неоплодотворёнными моими чувствами. Нет не чувствами, а действиями. О чувствах, пожалуй, умолчим…

Я касаюсь её волос и она широко раскрывает глаза. Тыльной стороной ладони я провожу по её щеке. Губы приоткрываются. Я касаюсь их большим пальцем, а потом провожу пальцами по шее. Она дрожит. Милая моя…

Прижимаю её к себе и целую. Крепко, по-настоящему, с языком. Из неё словно дух выходит, она будто в обмороке. Я резко разворачиваю её, прижимаю к себе и с силой сжимаю грудь. Любая потеря, любая смерть требует жизни, исступлённого доказательства, что мы-то пока ещё живы…

Она вскрикивает, и я отскакиваю в сторону.

– Егор… – жалобно шепчет она. – Что…

Я выдыхаю, беру её за руку и, подведя к дивану, заставляю сесть, а сам опускаюсь на пол у её ног.

– Наташ, – начинаю я, чуть помолчав. – Видишь… Скрыть невозможно, я очень тебя люблю… но скажу сразу. Раз и навсегда…

Я замолкаю, подбирая слова. Как это всё объяснить… Она тоже молчит, окаменев и превратившись в скульптуру.

– В общем… Мы не можем быть вместе. И не будем. Я не тот, кто тебе нужен.

Она бледнеет, но ничего не говорит. Тупые, банальные, киношные слова…

– Я… понимаешь, рядом со мной нет нормального будущего. Я не для любви, не для семьи, не для детей и не для общей старости. Я в любой миг могу исчезнуть, сесть в тюрьму, погибнуть в потасовке и всё такое… Я опасность и угроза. У меня есть предназначение и оно опасно для близких.

– Что ты говоришь такое…

– Не знаю, как это объяснить. Короче. Я твой брат, я твой друг, я твой страж, я всегда помогу, всегда приду на помощь, но…

Она не даёт мне договорить, вскакивает и бежит в прихожую.

– Наташ…

– Я всё поняла! – выкрикивает она. – Да, я не дура! У тебя есть другая! И я даже знаю, кто!

Ну, что за дурацкая идея была… Разве можно такие вещи девчонке говорить? Баран старый… Ну ладно, неважно. Сказал и – камень с души. Чем раньше всё расставить по местам, тем меньше будет боли. У неё. Пройдёт месяц-другой, перестрадает, перемелет, передумает, а там и универ, мальчишки, старшекурсники. Найдёт хорошего парня, выйдет замуж, детей нарожает. Идиллия, твою дивизию…

Ну а для меня – никаких отношений, никаких привязанностей… Лидку похищали, могли убить. Ирку похищали, могли убить. Айгуль убили. Все, кто рядом со мной в опасности. Вывод прост. Держаться подальше от тех, кто мне дорог. Вполне очевидно.

В общем, только дело и ничего, кроме дела. Ладно, дело и случайные половые связи. Так и запишем. Ну что? Так-то лучше. Выше голову, хорош ныть, а то как баба. Поднимай зад и вперёд.

И я встаю. Захожу на кухню. Сейчас вскипячу чайник, заварю чай, попью с пряничками, а потом пойду займусь делами. Дел у меня – в шапку не соберёшь.

Но чайник поставить я не успеваю, потому что в дверь звонят. Блин. Сто процентов, Рыбкина. Я тяжело вздыхаю. Блин. Хреново. Не любитель я мелодрам, сцен и объяснений. Всё же сказано, чего десять раз повторять…

Неохотно иду в прихожую. Ладно, пусть выскажется и закроем уже тему.

Я открываю дверь, но вижу за ней не Наташку. Там стоит следователь Суходоев, а за ним ещё три здоровенных мента.

– Брагин, – радостно восклицает следак. – Дома! Счастье-то какое. А я уж думал, придётся в школу за тобой топать. Ну, и как там Ташкент? Или Новосибирск? Ну, ты и жучара. Давай, собирайся.

– Куда? – хмурюсь я. – Вы, товарищ старший лейтенант, ухи поели или что?

– Ты повыступай мне ещё, – вмиг делается он неприветливым и злым. – Сейчас ребята тебя скрутят и дубинками отмудохают.

– А вы не забыли лет мне сколько? Прокуратуру ещё не упразднили вроде. Или я не знаю чего-то?

– Ага, – щерится он. – Не знаешь, что мне вообще похерам, сколько тебе лет и чё ты здесь блеешь. Я тебя сейчас в овощ превращу и мне не будет ничего. Хочешь проверить? Ну, давай проверим. Сержант, вытаскивай его нахер!

4. Одинокий волк

Смотрю, настроены ребята серьёзно. Ну что же, драться с представителями власти да ещё и при исполнении не будем.

– Ну ладно, раз уж вы настаиваете, пойду вам навстречу. Сделаю только звонок своему представителю и всё.

Но Суходоев, кажется, адвокатуру ни в грош не ставит. Он кивает здоровому, заплывшему салом сержанту, и тот вытягивает меня из прихожей.

– Дайте хоть дверь закрыть, беспредельщики!

Они вытаскивают меня из квартиры, защёлкивают браслеты, выводят из подъезда и запихивают в свой бобик, в ту его часть, что предназначена для перевозки различных неблагонадёжных элементов.

– Суходоев, – говорю я через решётку, пока мы катим к отделению. – Я позавчера с Печёнкиным познакомился. Вот как позвоню ему и он тебе как выпишет пистон за противоправные действия. А прокурор ещё один. И пойдёшь ты, ветром гонимый и никому не нужный, на все четыре стороны. Восвояси буквально потому что выпрут тебя из органов. Нравится перспектива?

Он молчит. Они все молчат. Похоронная команда какая-то.

– Эй, Суходоев, чего молчишь? Язык проглотил? А ещё невесты твои, когда разберутся, что их на свете столько же, сколько детей капитана Шмидта, повырывают жидкую растительность на твоей головушке. Может, и ещё где…

Стойкий гад, никак не удаётся вывести его из равновесия. Блин, как-то не нравится мне это всё. Больно дерзко он повёл себя. Сам он, наверное, не смог бы такое придумать на трезвую голову. И кто же его надоумил? Есть у меня одна мыслишка, подозрение. Но пока я не хочу к ней относиться серьёзно.

Приезжаем на место мы довольно быстро. Уазик заезжает со двора и меня ведут прямиком в казематы, туда, где меня держал другой беспредельщик, Артюшкин.

– Браслеты, алё! – кричу я, когда они выходят из камеры.

Суходоев нехотя кивает сержанту и тот снимает с меня наручники.

– Ну, и как это называется? – спрашиваю я. – Явно не социалистической законностью, а как-то иначе. Мне, вообще-то в школу надо. Я жаловаться буду!

Они ничего не отвечают и просто уходят. Блин. Ложусь на лавку. Где наша не пропадала… Не пропала же пока… Погружаюсь в мысли. С Рыбкиной не так получилось, как планировал… Хотя я, вообще-то ничего особо и не планировал …

Неоднозначно. Типа прощальный поцелуй на память… Вообще-то, я её целовать не собирался. Спонтанно получилось, наложилось одно на другое. Витька Рябушкин, кореш мой, психолог из прокуратуры, любит разглагольствовать под пивко на тему секса и смерти.

Скорбь приводит к повышению сексуальности, с умным видом обычно утверждает он, потому что секс помогает избавиться от фрустрации, чувства потерянности и боли, и предотвратить депрессию. Это благодаря тому, что соитие приводит к выбросу дофамина. Ну, и потом, секс, по его словам – это символический акт создания жизни. Поэтому на подсознательном уровне мы и испытываем потребность в нём. Человек умер, и тут же человек был зачат. Такая психологическая математика.

Говорит, что приходя с поминок, сразу лезет на жену, потому что стояк после похорон такой, что можно орехи колоть. Впрочем, Витька Рябушкин тот ещё гусь. Соврёт, недорого возьмёт… А сейчас он вообще пока ещё карапуз безмозглый, так что пояснений к своей теории дать не сможет.

Не знаю, с Наташкой, думаю, другое…

Мои размышления прерывает лязг замка. Я сажусь на лавке. Дверь открывается и входит Зарипов с табуреткой и резиновой дубинкой. Зарипов – это тот самый сержант, что уже помещал меня сюда, в эту камеру.

Он ставит табуретку напротив меня, а сам отходит к двери и замирает. Интересно, и кого это мы ждём? Что-то мне подсказывает, что не Суходоева. И, как говорится, «предчувствия его не обманули»… Ну, конечно, как же я не догадался, вернее, не хотел догадаться… Печёнкин, хрен жирный, кто же ещё. Собственной персоной.

– Ну, как ты тут? – улыбается он и садится на табурет напротив меня. – Нравится? Симпатичная квартирка, да?

– Не очень, – качаю я головой. – Запах неприятный, да и выйти нельзя. А мне на уроки надо. Я ведь школьник ещё, а подчинённые ваши притащили меня сюда, невзирая на справедливый советский закон.

– Так это они по моему приказу, – улыбается генерал лоснящимися губами. – Я велел.

Сегодня на нём мундир. Фуражки нет, ворот рубахи расстёгнут, галстук немного сбит набок, волосы чуть растрёпаны. Выглядит неопрятно, но очень важно, как настоящий хозяин жизни. Что же, я молчу, ничего не отвечаю, жду продолжения и пояснений, для чего это всё затеяно. Не удивлюсь, если все наши договорённости будут отменены. И мне даже становится стыдно, что я как малолетний дурачок клюнул на его обещания.

– И что, Брагин, тебе действительно нисколечко не страшно? – недоверчиво улыбается он. – Прям ни капельки?

Я не отвечаю и смотрю ему прямо в глаза. Участвовать в его репризах и комических диалогах не хочется.

– Ну ладно, – пожимает он плечами и поворачивается к Зарипову. – Этот, как тебя…

– Зарипов, – подсказываю я.

– Да, Зарипов, – кивает Печёнкин. – Давай.

Зарипов подскакивает ко мне и заносит руку с дубинкой. Серьёзно? Охренеть! Заносит и резко опускает. Он метит по ногам. Я быстро убираю их, но он успевает заехать по бедру.

– А! – ору я. – Вы тут охренели?! Пытки, да ещё и по отношению к несовершеннолетнему!

– Давай-давай, поточнее, – подбадривает Зарипова генерал. – Чё попасть не можешь?

Может. И попадает урод. Больно, блин…

Он наносит несколько ударов и выжидательно смотрит на начальника. Тот удовлетворённо крякает. И, подумав, заявляет:

– Давай ещё. Как следует, смотри, не отлынивай.

И Зарипов, гоняя меня по камере, наносит ещё несколько ударов. Судя по всему, заканчивать они не собираются. Поэтому я решаю прекратить эту хрень и, вместо того, чтобы в очередной раз попытаться увернуться, ставлю блок, перехватываю руку и забираю дубинку себе, заставляя Зарипова взвыть.

Очень хочется пройтись по его хребту, но опасаюсь, что за это они будут гасить меня всем отделением.

– Отдай дубинку, – кивает Печёнкин.

Ага, щас прям, разбежался. Зарипов протягивает руку, и я легко, но чувствительно бью по ней резиновой палкой.

– Что за подстава, товарищ генерал-майор? – спрашиваю я. – Мы ведь с вами договорённости имеем.

– Да, – охотно подтверждает он, – имеем. Отдай палку человеку. Это как раз к нашим договорённостям относится. Отдай сказал, не заставляй взвод вызывать!

– И как же это относится? – уточняю я, поигрывая дубинкой.

– А так. Хочу показать тебе, кто в доме хозяин, ясно? Чтоб ты понял, что я могу делать всё, что захочу.

– А как же другие карающие органы, прокуратура например?

Он выпучивает на меня глаза и смотрит в упор, чуть покачивая головой, вроде как удивляется, какой же я тупой.

– Карающий орган у нас только один, во всей области, – говорит он с апломбом, – и тот у меня в штанах, ты понял? А все остальные, и ты в том числе, это караемые органы. Такая вот раздача, Брагин. Улавливаешь мысль? Вот взять прокурора вашего, Севку Кокшенова. Я его, как облупленного знаю, и он меня. Бывали мы в ситуациях. И я тебе так скажу, на меня он залупиться не посмеет. И первый не посмеет. Секретарь в смысле. Сечёшь? Я здесь у вас, как волк, пасущий стадо.

Как козёл в огороде, хочу сказать я, но сдерживаюсь.

– Так что, Брагин, пойми меня правильно, я могу с тобой сделать всё, что пожелаю.

А что ж ты тогда в Сибири торчишь, которую ненавидишь, раз такой могущественный?

– И никто даже не пикнет. Но меня заинтересовало твоё предложение. Хотя, я думаю, это было враньё. Ну, а с другой стороны, а вдруг нет? Или, например, это было враньё, но учитывая перспективы, которые тебя ждут, ты вывернешься наизнанку и сделаешь невозможное. Может ведь такое быть? Чисто в теории, хотя бы? Может. Ну вот поэтому я и даю тебе твой год. Но тут очень важно, чтобы у тебя не было никаких иллюзий, понимаешь? Чтобы ты не думал, что с какого-то перепугу вдруг сможешь меня поиметь. Улавливаешь мысль? Кивни хотя бы, чтоб я понял.

– Да мысль-то несложная, товарищ генерал. Не нужно быть академиком, чтобы вас понимать.

Он хмыкает:

– Дерзкий ты парень, но ладно. С этим потом разберёмся, через годик.

Он встаёт с табуретки и кивает Зарипову, чтобы тот забрал обратно свой «демократизатор».

– Вот поэтому, сынуля, – заканчивает Печёнкин выступление, – я тебя и пригласил на это совещание. Вопросы есть?

Я качаю головой и отдаю Зарипову дубинку. Нет вопросов. Всё кристально ясно.

– Ну, и отлично. Иди и не забывай о моих словах. Время-то оно быстро летит. Ты по юности лет не понимаешь, а я тебе, как человек пожилой, могу авторитетно заявить, не успеешь глазом моргнуть, а год уже того, ту-ту.

– Глеб Антонович, есть вопрос всё-таки.

– Ну, давай, – милостиво разрешает он.

– А как вы к творческим процессам относитесь?

– Это каким-таким? – хмурится он.

– Ну, связанным с экономическими инициативами трудящихся.

Печёнкин внимательно смотрит на меня и снова садится на табуретку. Смерив меня взглядом, он кивает Зарипову и тот лупит меня дубинкой по хребту. Вот же скот!

– Иди теперь, за дверью постой, а мы ещё поговорим немного.

Зарипов выходит.

– Больно? – участливо спрашивает генерал.

– Хотите попробовать?

– Не зарывайся, – он проводит рукой, поправляя волосы. – Это хорошо, что больно. Память об этих ощущениях будет направлять тебя по верному пути.

Он ухмыляется.

– Про творчество я тебе так скажу. Будем решать вопросы по мере их возникновения.

– Так может их и задавать-то нельзя. Вы уж прямо скажите, заинтересованы в экономическом сотрудничестве?

– Б**ть! Ты, Брагин, и бревно из себя выведешь. Заинтересован, да.

– Тогда ещё вопрос. А предводитель местного КГБ тоже караемый орган?

– Сейчас Зарипова позову! – грозит он мне коротким толстым пальцем.

– Не хотите отвечать. Ладно. Ещё вопрос.

– Чёт ты разговорился больно.

– Как с вами связываться по вопросам творчества? Нужен доступ к телу.

– Чего?

– К вашему, естественно.

– Ногой хочешь дверь ко мне открывать? – щурится он.

– Ногой не обязательно, – отвечаю я, – но контакт какой-то необходим. Может доверенное лицо, я не знаю, адъютант, жена, дочь.

– Я тебе яички оторву за жену и дочь, понял? Вот этими руками. Не побрезгую. А в принципе, хочу сказать, что ты, наглец, мне даже симпатичен. Но, повторяю, не строй иллюзий, каким бы ни оказалось твоё творчество, если через год я не окажусь в Москве на солидной должности, тебе пи**ец. Говорю прямо и откровенно.

– Да понял я уже, сколько можно одно и то же. Понятно всё. Ладно, выпускайте, а то мне на бюро горкома надо.

– Деловой, – хмыкает он. – Ну пошли. Зарипов! Открывай!

Мы выходим из отдела вместе.

– Глеб Антоныч, – говорю я на прощание, когда мы подходим к его «Волге».

– Чего ещё? – морщится он.

– Предупредить хочу. Когда в Москву буду вас отправлять, имейте в виду, я вас тоже дубинкой отх**чу. Может, того же Зарипова возьму для этого дела. Чтобы и вы там в столице с памятью своей советовались.

Он даже рот открывает. И снова, как уже было, глаза его быстро наливаются кровью, но вместо того, чтобы разораться, он начинает хохотать.

– Ох, Брагин, ну ты и кадр, – едва выдавливает он сквозь свои кудахтанья. – Ну, ты и кадр. Жалко будет тебя в топку истории бросать.

– Не придётся, – отвечаю я. – Вы, кстати, тоже тот ещё фрукт. Но ничего, бывает и хуже.

Видал я таких. Видал. Мне кажется, теперь я его насквозь вижу. Впрочем поживём – увидим.

В школу сейчас идти уже нет никакого смысла. Поэтому иду сразу в горком. По прямой здесь десять минут ходу. На здоровых ногах, а на отбитых чуть подольше. Скотина, Печёнкин этот. Я тебе ещё устрою. Ты ещё попляшешь у меня…

У Новицкой оказываются посетители, поэтому, поторчав немного в приёмной, я иду в малый зал, туда, где будет проходить наше заседание. В коридоре сталкиваюсь с Леной Ивановой, несущей пачку распечаток для сегодняшнего бюро.

– О, Егор, привет! – улыбается она. – Сияй, Ташкент, звезда востока, столица дружбы и тепла. Так что ли? Что-то ты бледный, не загорел на солнце?

Мы заходим в зал.

– Лен, какой загар, – возмущаюсь я, – пахал, не покладая рук.

– Не смеши меня, пахарь. Отчёт в бухгалтерию не забудь сдать.

– Сдам-сдам. Вы-то как тут жили без меня?

– Жили не тужили, но тебя вспоминали.

– Что со свадьбой? Когда и где? Я приглашён, кстати? Я бы пришёл полюбоваться твоим счастьем.

Она мрачнеет:

– Издеваешься? Не ожидала от тебя.

– Ой, – становлюсь я серьёзным. – Чего? Прости, я не специально…

– Ты же знаком с этой лярвой?

– С какой, Антониной Сухостоевой?

– Вот именно…

– Ну, я её один раз в жизни видел-то всего. Она знакомая моей знакомой.

– И как она тебе показалась? – спрашивает Лена, буравя меня взглядом.

– Да не знаю даже. Девчонка как девчонка. Медсестра. Так, вроде ничего, симпатичная… Но с тобой не сравнится. Ни по красоте, ни по уму.

– Да ну тебя, Брагин, – как бы недовольно говорит Иванова, но я вижу, что мои слова ей приятны. – Подхалим.

– Фуй, какое слово противное, – кривлюсь я. – Так что, она с твоим Суходоевым мутит что ли?

– Да там вообще не разберёшь. Сначала говорил, что это его сестра.

– Ага, фамилии похожи, – киваю я с усмешкой.

– Вот правда что… Теперь выясняется, что не родная, а двоюродная и не его, а дядькиной жены.

– А тебе не пофигу, чья она там сестра и чей дядька?

– Мне, конечно, пофигу, но я тут выяснила, что эта Тоня у него ночует. Он говорит, что вроде между ними ничего быть не может, потому что они родственники, а тут до меня стали доходить слухи, что она везде треплет, будто выходит за него замуж.

– То есть, получается за брата? Капец.

– Да какой он ей брат? Кровного же родства нет…

– Лен, – беру я её за руку, – а ты вообще как с ним познакомилась? Ты меня, конечно извини, но мне он совсем не нравится, Суходоев твой. Плохой человек, ненадёжный. Это, конечно, лишь моё частное мнение, но всё-таки, нахера он тебе такой сдался? Ты девка красивая, самостоятельная, вон положение у тебя какое!

– Как ты узнал? – в ужасе шепчет она, и глаза её вмиг становятся влажными.

– Чего узнал-то? Это ж невооружённым глазом видно, – отвечаю я и прикусываю язык. – Что?! Серьёзно? Я-то имел в виду социальное положение, то, что ты в горкоме работаешь…

Она начинает плакать и, махнув на меня рукой, прикрывает рот ладошкой и убегает.

– Егор! – восклицает Новицкая, входя в зал. – Привет! Ты что ли Иванову до слёз довёл?

– Я нечаянно.

– За нечаянно бьют отчаянно. Опять шуры-муры за моей спиной водишь?

– Ирусь, не смеши мои седины.

– Когда поседеть-то успел? Или Панночку в Ташкенте отпевал, как Хома Брут?

– Так, – качаю я головой, – в Гоголя углубляться не будем.

– Ладно, не будем, – соглашается она. – Сегодня вечером придёшь ко мне домой.

– Во сколько? – уточняю я. – У меня ещё тренировка сегодня.

– Так, Брагин, ты опять бесишь? – она не дурачится, хмурится всерьёз. – Специально что ли? В восемь чтобы был. Ясно?

– С ночёвкой? – с улыбочкой спрашиваю я, пытаясь разрядить обстановку.

– Нет, – серьёзно отвечает Новицкая. – Поговорим и домой пойдёшь. Ночёвок больше не будет.

Тыдыч… Кажется, я превращаюсь в одинокого волка. Впрочем, разрыв с Ириной был ожидаем, но, всё равно, на душе начинают скрести кошки. Так что ли говорят…

На заседании не происходит ничего особо интересного. Закончив, я иду домой. Обедаю, а потом собираюсь часок поваляться перед тем, как идти на тренировку. Но на глаза попадается гитара. Я беру её и вместо того, чтобы подремать «после сытного обеда по закону Архимеда», терзаю струны.

Тренькаю и даже что-то мурлычу себе под нос. И как-то отвлекаюсь от текущего момента. Не полностью, конечно, но становится легче. Мысли носятся вокруг Печёнкина. Так ли он силён, как говорит, и что с ним делать. Ноги от ударов Зарипова болят, и спина болит. Скотина. И позаниматься нормально не получится, как пить дать… Как пить дать…

Выхожу из дома и бреду к школе. Всё тело болит, словно я в молотилке побывал. Может разомнусь, так получше станет… Посмотрим… Прохожу мимо Политеха, через площадь Волкова, мимо беляшной.

На окошке висит прилепленный пластырем клетчатый листок из тетради: «Беляш рыбный, 11 коп». А мясной где, думаю я… Иду по Весенней вдоль домов, прямо, ни на кого не обращая внимания, никого не трогая.