Трилогия Харканаса. Книга 1. Кузница Тьмы

– Мне нравится животное, на котором ты сидишь. Я тоже хочу такое.

Повернувшись, она уставилась на высокую траву слева от себя.

Внезапно возникшее там движение заставило Фарор схватиться за копье. Черные стебли травы вздыбились и изогнулись, завязываясь в узлы. Она услышала, как из земли с треском вырываются корни, после чего раздался странный звук – громкий хруст и нечто похожее на скрип скручиваемых веревок, а затем перед ее глазами начало обретать очертания некое существо.

С земли, стряхивая пыль, поднялась связанная из травы лошадь, массивная, словно боевой конь. На месте глазниц у нее зияли дыры, а рот представлял собой массу заостренных стеблей. Казалось, будто она весила намного больше, чем трава, из которой состояла.

Лошадь Фарор в испуге попятилась, и всадница с трудом удержала ее на месте.

А Т’рисса тем временем принялась создавать из травы одежду, подражая стилю шелкового одеяния смотрительницы. Она стояла не шевелясь, а черные стебли змеями обвивали стройное тело, полностью подчиняясь ее воле. Все это напоминало магию, доступную лишь богам, которая пугала Фарор до глубины души. Облачившись в сотканную из травы блестящую, странно мерцающую одежду, девушка сотворила из того же материала копье, а затем меч с поясом и наконец снова повернулась к Фарор:

– Я рожденная в море. Я путешествую со смотрительницей Внешних пределов Фарор Хенд, связанной кровными узами с домом Дюрав, и мы едем в Харканас, где правит Матерь-Тьма.

Она немного подождала, медленно изогнув брови.

Фарор кивнула.

Похоже удовлетворившись подобным ответом, Т’рисса подошла к своему странному коню и легко запрыгнула на его спину. Взяв поводья, которые, казалось, росли прямо из щек этого создания, сразу за краем рта, она вставила обутую теперь в сапог ногу в напоминавшие скрученные веревки стремена, а затем посмотрела на Фарор:

– Мне прокладывать путь, смотрительница Фарор Хенд?

– Буду только благодарна.

– В ту же сторону?

– Да.

– Матерь-Тьма, – улыбнулась Т’рисса. – Красивый титул.

Солнце опускалось к западному горизонту, будто плавясь в огненном озере, и капитан Шаренас Анхаду, в отличие от ее боевых товарищей, нисколько этому не радовалась. Вероятно, молодая женщина была своего рода исключением среди них, поскольку ее кожа покрывалась приятным загаром, вместо того чтобы обгорать, и она с удовольствием чувствовала солнечное тепло на лице, шее и тыльной стороне рук, лежавших на передке седла.

Да, жара стояла просто яростная, но Шаренас ею наслаждалась. Она не привыкла к холоду, как большинство ее сородичей, и северные кампании против джелеков вызывали у нее лишь неприятные воспоминания. В когорте иногда насмехались над мерзлячкой, выделяя ей дополнительные меха и дрова для костра, когда разбивали лагерь, а многие мужчины предлагали разделить с командиром постель – как они утверждали, исключительно из чувства долга.

Устав легиона, естественно, строго запрещал подобные развлечения с солдатами, и капитан Анхаду порой проклинала, пусть лишь в мыслях, это правило. Она была слишком молода, чтобы командовать когортой, но вряд ли стоило удивляться, что Шаренас назначили на такую должность, учитывая славу двух ее старших родственниц. Хочешь не хочешь, но с подобным наследием приходилось жить, даже если и не все в нем было достойно уважения.

Сейчас, когда Шаренас ехала в компании других офицеров легиона – включая лишенных звания и отправленных в отставку, – она жалела, что ни Инфайен Менанд, ни Тате Лорат не захотели к ним присоединиться. Девушка знала, что остальные пребывают в недоумении по поводу того, что может означать их отсутствие. Однако, обратись они за ответом к Шаренас – а она видела бросаемые в ее сторону взгляды, – их ждало бы разочарование. Впрочем, Шаренас любила своих сестер – как родную, так и двоюродную – и искренне восхищалась ими, относясь к обеим с немалым уважением. И нисколько не сомневалась, что, если в ближайшее время встанет вопрос о том, чью сторону занять, они не колеблясь ответят на призыв.

В то же время Шаренас вынуждена была признать, что не может в полной мере доверять некоторым из своих спутников. При этой мысли взгляд ее снова упал на рослого солдата, ехавшего позади авангарда в лице Хунна Раала и Оссерка. Илгаст Ренд принял это приглашение с неохотой – по крайней мере, так считалось – и, несомненно, пребывал в мрачном расположении духа, не менявшемся с того момента, когда они три дня назад покинули Нерет-Сорр. Собственно, по прибытии в окрестности селения он первым делом обратился к Хунну Раалу с многозначительным вопросом: «Знает ли об этом Урусандер?» Хунн Раал, улыбнувшись, уклонился от ответа. Илгаст наверняка стал бы настаивать, если бы не внезапное заявление Оссерка, что его отец не только осведомлен об их путешествии, но и полностью его одобряет.

Шаренас подозревала, что все это ложь. Ей тогда на какой-то миг показалось, будто Илгаст готов бросить вызов сыну Урусандера, но потом он лишь молча отвернулся, что, с точки зрения Оссерка, было оскорблением. Напряжение разрядил внезапный смех Хунна Раала, с размаху хлопнувшего Оссерка по спине, но Шаренас заметила яростный взгляд, которым юноша несколько мгновений спустя наградил Ренда.

Что ж, союзники вовсе не обязательно должны быть друзьями. Илгаст Ренд был главой Великого дома, и, если бы что-то вдруг пошло не так, мог потерять куда больше, чем любой другой.

«Но этого не случится, – подумала Шаренас. – Хунн Раал достоин уважения. Он знает, что делает, и, как и все мы, уверен, что поступает правильно».

Чтобы подавить в зародыше любые сомнения, ей достаточно было подумать об Урусандере. И пока бывший командир Шаренас по-прежнему являлся средоточием всех их амбиций – источником голоса разума, благодаря которому никакие справедливые требования не оставались без внимания, – она могла особо не беспокоиться насчет молодого Оссерка, отличавшегося вспыльчивостью и детской неуверенностью в себе. В любом случае рядом с порывистым, склонным к тирадам юношей всегда был Хунн Раал, который и сдерживал его.

Их сопровождали еще четверо, хотя лишь один из них, с точки зрения Шаренас, заслуживал серьезного отношения. Три родственницы Хунна Раала – Серап, Рисп и Севегг, – хоть и были солдатами, но буквально смотрели ему в рот и во всем ему подчинялись. Если верить слухам, подобная преданность с их стороны, по крайней мере отчасти, была завоевана Хунном под меховыми одеялами, хотя все три дамы были его троюродными сестрами – то есть состояли с ним в родстве не настолько близком, чтобы подобное считалось преступлением, но достаточно тесном, дабы их отношения вызвали удивленные взгляды и язвительные пересуды. В любом случае ясно было, что три молодые женщины буквально боготворили своего старшего родственника, и Шаренас забавляла мысль, что в основе этого поклонения лежит мастерство, которое Раал проявляет в постели. С другой стороны, жалость иной раз можно спутать с преданностью, а поскольку сама она никогда не предавалась плотским утехам с Хунном Раалом, то ни в чем, разумеется, уверена быть не могла. Так или иначе, он слишком много пил.

Шаренас подозревала, что рано или поздно тоже его оседлает, но это произойдет лишь тогда, когда у нее будут иметься вполне определенные политические мотивы. Хунн не отличался благородным происхождением, хотя и принадлежал к уважаемой семье, и она прекрасно видела упрямую заносчивость этого мужчины, постоянно боровшуюся в нем с чувством долга перед повелителем Урусандером. Рано или поздно кому-то придется поставить его на место – ради его же собственного блага, – и то, что может сперва показаться Раалу триумфальным завоеванием, быстро обнажит свою истинную природу. Нет ничего легче, чем унизить мужчину, когда он лежит между женских ног. Эффект в таких случаях бывает почти мгновенным и всегда безошибочным.

На трех мокрогубых сестриц Раала легко было не обращать внимания, чего нельзя было сказать о последнем солдате в их группе, который, казалось, путешествовал в одиночестве, хотя на самом деле постоянно находился среди них: ехал рядом с Шаренас, слева от нее. Сидя прямо в седле, будто весь спаянный из железных клинков, Кагамандра Тулас не произнес ни слова с тех пор, как они покинули Нерет-Сорр.

Естественно, Тулас прекрасно знал, что на форпосте смотрителей, к которому они направлялись, служит также его невеста, Фарор Хенд, и что еще до рассвета он окажется рядом с ней – впервые после помолвки.

Шаренас очень хотелось стать свидетельницей этого сладостного мгновения.

Кагамандра Тулас был мертв внутри. Чтобы понять это, любой женщине достаточно было заглянуть в его погасшие глаза. Его израненная душа осталась позади, брошенная на каком-то поле боя. Он превратился в пустую оболочку, скрежетавшую подобно стертым зубам железных шестеренок; казалось, будто Тулас сам не рад тому, что до сих пор жив, тоскуя по смерти, ибо заполнявшая его мертвечина просачивалась наружу, отравляя все его существование: плоть, кожу, лицо, – и так будет продолжаться, пока он не сможет наконец, испустив последний вздох, поблагодарить за великодушие тех, кто опустит его в безмолвную могилу.

Несчастная Фарор Хенд. При новом порядке, с приходом к власти Урусандера, политическая целесообразность уже не будет отбрасывать жестокую тень на все, что связано с любовью и супружеством. Власть Великих домов с охраняемыми воротами их усадеб и бдительно патрулируемыми стенами, внешними рвами и смертельными ловушками останется в прошлом. Единственной ценностью станет служба королевству. И в этом грядущем, которое было все ближе, у Фарор Хенд имелась возможность взять себе в мужья любого, кого она пожелает, хотя по иронии судьбы в этом новом мире Кагамандра Тулас, по сути отдавший всего себя защите королевства, вполне мог оказаться наиболее ценным приобретением.

Собственно, кто еще мог бы встать рядом с повелителем Урусандером, подобно призраку брата оберегая рукопожатие, которое соединит Матерь-Тьму с командиром легиона? Кому, кроме Кагамандры Туласа, хватило бы отваги и скромности, чтобы удостоиться подобной чести от Урусандера? И разве сама Матерь-Тьма не совершила выдающийся жест, выразив признательность тому, кто спас жизнь Сильхаса Гиблого? Шаренас не сомневалась, что Тулас вскоре и впрямь окажется около трона, положив руку в перчатке на потертую рукоять меча и окидывая пустым взглядом тронный зал в поисках вызова, который никто не осмелится ему бросить.

Однако, несмотря на все это, он станет ужасным мужем для любой женщины, придавая горький вкус каждой политической выгоде.

Возьмет ли он в жены Фарор Хенд? Похоже, решение уже было принято и высечено глубоко в камне, твердое, как воля каменщика. Шаренас между делом прикинула, не удастся ли ей что-нибудь придумать, дабы избавить Фарор от жизни в тоске и одиночестве. До Кагамандры нельзя было добраться, его невозможно было опорочить: подобное выглядело просто немыслимым, сколь бы сладостным ни казался возможный триумф. Оставалась сама Фарор Хенд. Шаренас почти ничего не знала про невесту Туласа, за исключением того, что девушка происходила из рода Дюравов. Рядовая смотрительница Внешних пределов – вряд ли она от хорошей жизни поступила туда на службу.

«Вот только ну не странно ли… – подумала Шаренас. – Как Фарор поступила, прибыв сюда? Буквально через несколько дней после помолвки предпочла добровольное изгнание из Харканаса. Ха! Кажется, я понимаю. Она от него сбежала. Прочь отсюда, как можно дальше от Туласа. Ну просто великолепно. Фарор Хенд, твой жених тебя выследил! Ты еще не дрожишь от волнения? Не падаешь в обморок от столь романтичного поступка?»

Вечер на форпосте обещал быть оживленным. Шаренас собиралась держаться поближе к Хунну Раалу, когда тот будет говорить с командиром смотрителей, желая заключить союз с Калатом Хустейном. Но сколь бы ни захватывающей могла оказаться эта беседа, ее теперь куда больше интересовала драматическая – или даже мелодраматическая – встреча жениха и невесты.

Бедняжка Фарор Хенд. Наверняка это станет для нее ударом. Причем весьма болезненным.

Шаренас готова была ее утешить, выслушать с пониманием и без осуждения – к кому еще осмелится обратиться Фарор на этом уединенном форпосте?

«Поведай мне свои тайны, сестра, и мы вместе придумаем, как выпутаться из этого кошмара. Даже если это будет означать конец твоему доброму имени – уверена, через пару сотен лет ты меня поблагодаришь. Покажи мне путь своей тоски, а я возьму тебя за руку и поведу по нему. Как и подобает настоящей подруге».

Прямо перед Илгастом Рендом ехали капитан Хунн Раал и Оссерк, сын повелителя Урусандера. Ни тот ни другой его особо не вдохновляли. Капитан был тщеславен и высокомерен. Претендент на звание принца был бледным отражением отца, юношей раздражительным и вспыльчивым. Ну не удивительно ли, что повелитель Урусандер произвел на свет такого наследника? Но с другой стороны, Илгаст хорошо помнил мать Оссерка, женщину без особых моральных устоев. Если бы не внешнее сходство между отцом и сыном, он вполне мог бы поверить, что Оссерк – порождение семени какого-то другого мужчины. Ведает Бездна, в нынешние времена тисте предавались просто невероятному распутству. Жены вовсю наставляли рога мужьям, те тоже постоянно ходили на сторону, а теперь даже Матерь-Тьма обзавелась любовником.

Потомство сыпалось из утроб, будто спелые плоды. Нет, Илгаста определенно не впечатляло то, во что превратились тисте. Добытый ими мир стал жертвой праздности и резкого падения нравов.

Затем мысли Ренда переключились на Урусандера. Повелитель оказался прекрасным командиром, но окончание войны явно не пошло ему на пользу. Он тоже сбился с пути, предаваясь тайным слабостям, свойственным скорее престарелым жрецам с измазанными чернилами ладонями.

Урусандер станет весьма посредственным королем, а его нежелание оказывать кому-либо расположение – эта непоколебимая вера в справедливость – вскоре распугает всех его сторонников. Таким, как Хунн Раал, ничего не обломится: ни богатых даров, ни земельных наделов, ни власти, ни влияния при дворе. Как скоро они начнут плести заговоры против своего любимого повелителя? Илгаст слишком хорошо понимал этих глупцов. Единственное, к чему они стремились, – возвыситься любой ценой.

Больше всего его беспокоило, что приход к власти Урусандера приведет к кровопролитию. Даже столь желанное изгнание Драконуса и его чужеземной родни не уменьшало опасений. Домашние войска большинства Обителей и Великих домов готовы были выступить против восхождения к власти повелителя Урусандера и его сторонников. В этом крылось нечто большее, чем просто защита имеющейся власти. Илгаст слишком хорошо знал своих соплеменников. Политические махинации со стороны солдат, таких как Хунн Раал, оскорбят их до глубины души. Они обидятся, потом возмутятся, а затем и вовсе придут в ярость. Внешние приличия слишком хрупки, и разбить их вдребезги ничего не стоит.

«В мире крови тонут все», – подумал он.

И тем не менее Илгаст находился в обществе этих солдат, хотя его тошнило от вредоносной ауры, окружавшей Хунна Раала и трех его напрочь лишенных вкуса сестриц, и от чрезмерного самомнения Оссерка, продолжавшего воображать, будто он возглавляет их группу. А позади Илгаста ехали Кагамандра Тулас, для которого прошлая война еще не закончилась (и, скорее всего, не закончится никогда, вплоть до самой его смерти), и Шаренас Анхаду – хотя эта женщина и вызывала меньше всего возражений из трех капитанов легиона, называвших себя сестрами по духу, однако Илгаст был разочарован ее присутствием здесь. Он считал Шаренас достаточно умной и проницательной, чтобы не ввязаться в эту компанию глупцов, плывя по течению, будто мусор.

«Так-то оно так. Но тут вновь неизбежно возникает вопрос: а что же, интересно, делаю я сам в столь кошмарном обществе?»

Ренд знал, что Хунн Раал воспринимает его присутствие здесь как свою личную победу. Вне всякого сомнения, капитан рассчитывал, что он поможет ему привлечь на свою сторону Калата Хустейна и смотрителей. Следует признать, что на самом деле Илгаст отгородился от остальных, самоустранился, слишком довольный собственной отставкой. Однако его внешнее безразличие вовсе не означало, будто мир застыл на месте. Хотя никто не спрашивал совета у Ренда, сам он прекрасно понимал, что оказался меж двух огней, вернее, между двумя лагерями. В его жилах текла кровь Великого дома, а сам он был в прошлом командиром когорты в легионе Урусандера, и теперь Илгаст разрывался между двумя силами, которым пока еще вполне мог сопротивляться, продолжая твердо стоять ногах, что требовало немалого внимания и осторожности.

Лишь постепенно Илгаст начал осознавать свое одиночество и прочие минусы, с которыми было связано его нынешнее положение. Пока что он вполне успешно отражал предпринимаемые время от времени попытки перетянуть его к себе, особенно со стороны легиона, но события развивались все быстрее, и теперь он уже боялся, что его просто-напросто решительно подтолкнут.

Илгаст знал, что есть еще немало таких, как он сам. И очень глупо считать, что все в мире сводится к борьбе двух сил, которые стоят друг против друга, оскалив клыки, потрясая оружием и пылая ненавистью к врагу. На самом деле все намного сложнее. Илгасту не нравилась аморальность фаворита Матери-Тьмы: если она в самом деле любила Драконуса, ей следовало выйти за него замуж, будь она проклята. В продолжающем обретать влияние культе Матери-Тьмы все сильнее проявлялась тема сексуальных излишеств. Плотские наслаждения не были чужды и ему самому, но он ощущал за внешними пышными покровами неприкрытую похоть, которая была подобна гнили, разъедающей сердцевину плода.

Если религиозный экстаз ничем не отличался от совокупления, что мешало превратить в храм любой публичный дом? Если благословенное избавление заключалось лишь в бессмысленных содроганиях – кому потом убирать грязь? Однако Матерь-Тьма, похоже, приветствовала эту постыдную капитуляцию. Любая вера, поощрявшая разум отказаться от его величайших даров – таких, как способность к рассуждению, к скепсису, – ради пустых банальностей и сомнительной привилегии ни о чем не думать, претила ему. Нет уж, увольте… Илгаст Ренд не собирался ослеплять себя, затыкать уши, зашивать рот или отрубать руки. Он не был бессловесным животным, которого можно впрячь в ярмо, убедив в правильности чужих воззрений. Он намеревался найти свою собственную истину – или умереть.

Фаворит должен был уйти. Матерь-Тьма нуждалась в достойном супруге, а если брак с таковым невозможен, то пусть уж лучше остается одинокой. Илгаст полагал, что с распутством при дворе следует покончить. Однако это не стало для него поводом войти в лагерь Урусандера или же занять сторону своей знатной родни. То были всего лишь суждения, а отнюдь не непреклонные, подобно крепостным стенам, убеждения.

Он знал Калата Хустейна. Преданность этого тисте не ведала границ – по отношению к его собственному дому. Хунн Раал все равно не сможет достичь цели и в конечном итоге лишь добавит имя Калата Хустейна в список своих врагов.

Илгаст Ренд собирался поговорить со своим старым другом – поздно ночью, когда эти глупцы как следует напьются и сцепятся друг с другом в главном зале. Образно выражаясь, они намереваются обсудить новые смертоносные течения, и, возможно, к рассвету им удастся найти способ проложить путь в этих яростных водах.

По крайней мере, Илгаст очень на это надеялся.

Однажды ночью Хунну Раалу вполне могут перерезать горло, и никто не станет его оплакивать. Пусть Урусандер занимается интеллектуальным самоудовлетворением: вреда от этого никакого, к тому же он заслужил те удовольствия, которыми наслаждался в последние годы, сколь бы сомнительными они ни были. Матерь-Тьма рано или поздно устанет от Драконуса. Собственно, она может столь углубиться в колдовство Бесконечной Ночи – или как там правильно называется этот культ, – что любые плотские желания останутся позади. Недаром ведь болтают, будто она днем и ночью окутывает себя пронизывающим холодом темноты.

Когда в той темноте исчезает ее фаворит – что он там находит?

Илгаст вспомнил времена, когда Матерь-Тьму еще знали по имени, данному ей при рождении; в ту пору она была просто женщиной – живой и прекрасной, полной невообразимой силы и неожиданных слабостей. Словом, такой же, как и любая другая, – вплоть до того дня, когда она обнаружила Врата. Тьма многолика, но самая главная ее черта – эгоизм.

Быстро смеркалось, и прямо впереди Илгаст Ренл мог различить черную как ночь линию травы на равнине Призрачной Судьбы; на самом краю ее стояли каменные ворота, отмечавшие начало Северной дороги. Двигаясь по этой дороге, они вскоре должны были добраться до форпоста, где находился штаб Калата.

Смотрители Внешних пределов были странным народом, недисциплинированной толпой неудачников – и именно это делало их столь важными. В приличном обществе всегда должно быть место для таких вот чудаков, свободное от предубеждений и насмешек. В приличном обществе они не должны оказываться в темных переулках, под мостами, в сточных канавах и трущобах. Их не выгоняют в глушь и не перерезают им горло.

Для неудачников имелось свое место в мире, и о них следовало заботиться, ибо однажды они могли пригодиться.

Возле ворот пылали факелы. Часовые стояли на посту.

Ехавший впереди Хунн Раал развернулся в седле и бросил взгляд назад, хотя в темноте сложно было понять, куда именно он смотрит. Вновь повернувшись вперед, он что-то негромко пробормотал. Оссерк взглянул через плечо, а потом рассмеялся.

Над головой появился целый водоворот звезд, заполнивший все небо.

Глава пятая

Баретская пустошь представляла собой обширную равнину, которую пересекали древние, истертые водой известняковые хребты; они тянулись на многие мили, но были относительно невысокими, что, как объяснял наставник Сагандер несколько месяцев назад, свидетельствовало о наличии здесь внутреннего моря, которому потребовались тысячи лет, чтобы умереть. Дав волю фантазии, Аратан мог вообразить, будто они едут по почти неощутимой воде – воде былого и туманных воспоминаний, а морское дно под конскими копытами, покрытое полосами нанесенного ветром песка и желтой травы, находится глубоко под поверхностью иного мира.

Дав волю фантазии, юноша мог почти физически ощутить, как он отрывается от тяжелого жесткого седла, взмывая вверх на собственных мыслях, которые уносили ввысь его тело, измученное и усталое. Освобожденные от оков, мысли эти были способны найти тысячи миров, чтобы странствовать там. И никто из ехавших вместе с Аратаном по равнине ни о чем бы не догадался: тело не выдало бы его ни единым жестом. Свобода существовала во множестве ипостасей, и самые ценные из них всегда оставались тайной.

Вряд ли бы наставник Сагандер его понял. Ведь наряду с многочисленными разновидностями свободы имелось также и множество разновидностей плена. Когда Аратан впервые постиг данную истину, это стало для него своего рода потрясением. Каменные стены были повсюду, и, дабы убедиться, что они и впрямь существуют, вовсе не требовались тяжелые серые башни. Стены эти могли прятаться в глазах или перекрывать горло, не давая выхода словам. Они могли неожиданно возникать вокруг мыслей в черепной коробке, буквально удушая их. Или же преграждать путь другим мыслям – чуждым, пугающим, дерзким. Однако все эти зловещие ограждения объединяла общая особенность: они были врагами свободы.

Аратан знал эти прочные серые стены всю свою жизнь.

Но теперь он ехал верхом под открытым небом, слишком обширным и слишком пустым. В висках у него стучало, спина болела, на внутренней стороне бедер образовались волдыри. Массивный шлем, который юношу заставили надеть, давил на шею. Якобы легкие доспехи из нашитых на кожу бронзовых полос оттягивали плечи. Наручи на запястьях и усиленные металлом толстые перчатки обжигали кожу. Даже простой меч на боку с непривычки мешал.

Аратан выбился из сил, но обдувавший лицо ветер казался сладким, как вода, и даже громадная фигура отца, ехавшего впереди рядом с сержантом Расканом, казалось, не имела над ним никакой власти.

«Есть много разновидностей свободы», – снова подумал он.

В день отъезда Аратан не на шутку перепугался, и теперь ему было стыдно. В холодных утренних сумерках, толком еще не проснувшись, он стоял, дрожа, во внутреннем дворе, наблюдая, как готовят лошадей и привязывают к седлам всевозможные припасы. Повсюду носились слуги, в основном выполняя команды Сагандера, которые тот отдавал визгливым пронзительным голосом. Два тщательно упакованных дорожных сундука наставника были открыты, и их содержимое лихорадочно перекладывали с места на место – вьючных лошадей для путешествия не предполагалось, и старик настолько из-за этого переживал, что начал осыпать проклятиями слуг, конюхов и всех прочих, кто оказывался поблизости.

За исключением, естественно, Раскана и четырех пограничников, которые бесстрастно наблюдали за происходящим, поджидая возле ворот.