Быки для гекатомбы

– И как там было? – спросил Вадим.

– Ну как? – печально улыбнулся Ваграмов. – Как на войне.

Он не рассказывал о своем героизме, о том, как пули свистели у виска или как грозный враг вцепился в горстку отчаянных парней, окопавшихся у смерти под носом. Короче, не делал всего того, чем грешила пара моих знакомых, ездивших на войну лишь затем, чтобы сфотографироваться на фоне подбитых танков. Напротив, он ограничивался короткими рассказами, говорил прохладно и отстраненно, превращая войну в некое подобие оперной постановки, где умирают понарошку, где мастерство в исполнении очередной арии важнее, чем трагичная судьба героя, известная всем заранее.

– Это произошло неожиданно, в сумерках. Мы прорывались из Славянска, и так вышло, что отбились от своих, – говорил Ваграмов. – В какой-то момент из подлеска прямо на нас вышла вооруженная группа. Их раза в три больше, на чьей стороне – ясно, переговаривались на мове. Тогда один из наших: «Слава Украiнi!» – и они в ответ: «Героям слава!» Необстрелянные, видимо, какие-то новобранцы, добровольцы. Так и разошлись.

Такие истории не редкость. В чьей жизни было хоть немного риска, тот прекрасно знает, как фортуна подшучивает над нами, спасая из самых безнадежных ситуаций, или, наоборот, ввергая в опасность на пустом месте. Удача любит храбрых – правда на все времена.

– Разные люди встречались. Был один – Салют, кажется, позывной. Он тоже добровольцем приехал… – продолжал Игорь. – Наши позиции были рядом с вражескими. Метров двести, не больше. Перестрелка велась не очень активно, но Салют все равно вел себя безрассудно: часто показывался на открытой местности, еще и в полный рост, лез вперед, редко менял позиции… А тут смотрю – да он у у́кров почти под носом! И вдруг, представляешь, намотал белую тряпку на арматурину какую-то и пошел к ним. Наши оторопели: слишком отчаянно он дрался, чтобы сдаваться. А Салют, когда к украинцам вышел, бросил свой «флаг» и кричит им: «Стреляйте! Я сюда подыхать приехал!» А они – вот странное дело! – не стреляют. Салют снова: «Стреляйте!» Они не стреляют. Тогда он схватил оружие и давай палить! Даже ранил кого-то вроде. Так и убили его… Глупо и странно… Были и другие, которые приехали деньги делать. Например, ребята из Абхазии, которые липовыми паспортами занимались. Поддельные документы, дарственные, доверенности – ты знаешь, кое-кто уже в первые дни начал заботиться о дальнейшей легализации. Куда кривая судьбы выведет, верно? Так вот, у этих ребят профессио нальная командировка была, так сказать. Сами по себе хорошие парни, хоть во многом и не сходимся с ними. Мы до сих пор связь поддерживаем. А вообще, поначалу идейных много было. Да я и сам, вы знаете.

– Так ты за «Русский мир» воевать поехал? – спросил Вадим.

– Дело не просто в «Русском мире». Я устал бездействовать. В какой-то момент это стало невыносимым. На войне же хоть что-то, хоть какая-то борьба. Водоворот! Я устал быть статистом, понимаешь? – ответил Ваграмов с горячностью. – Наши знакомые устраиваются в салоны сотовой связи и унылые офисы, навязывают ненужные товары и занимаются бесполезной бюрократией. Какова их жизнь? Пятидневная рабочая неделя, видеоигры по вечерам и посиделки по пятницам; брак по залету, обсуждение знакомых и мелочные склоки на кухне; машина в кредит, ипотека на пятнадцать лет, попытки казаться лучше и глупая надежда на чудо.

– Мещанство и только! Понимаю…

– Именно! Я не могу так жить. Роботом, который безропотно смотрит, как кругом все растаскивают. Видит, как «Титаник» несет на айсберги, но ничего не может поделать, ведь пассажиры предпочитают танцевать и игнорировать надвигающийся крах. В конце концов, я заработаю шизофрению от осознания собственного бессилия. Война стала меньшим из зол.

– Какой ты пассионарий, Игорь! – проговорил подошедший Носок, не скрывая язвительности. – Когда ты доучивался в университете, а я домучивался в профсоюзе, ничто не выдавало будущего героя.

– Никакой я не герой… – Игорь не заметил насмешки.

– А я не про тебя, – парировал Носов и похлопал меня по плечу. – Я про Макара, с которым нам нужно перекинуться парой слов.

О чем мы говорили с Ильей, смысла упоминать нет. Большую часть времени он расспрашивал, каких людей я смогу привлечь, а в конце сообщил о некоем Ярославе Леонидовиче Матылькове, который мне позвонит, чтобы договориться о встрече. На том и порешили.

Тем временем голоса в стороне от нас становились все громче. Кажется, назревал жаркий спор. Упитанный и слегка высокомерный Жора поучительным тоном говорил Ваграмову:

– А ты что, самый честный? Везде воруют. Люди думающие что говорят? Приспосабливаться надо! Ты, Игорь, избавляйся от юношеского максимализма и начинай думать головой.

– Очень интересно! – Игорь уже не мог скрывать своего раздражения, глаза блестели и даже щеки слегка побагровели. – Надо приспосабливаться! Это к чему же? Приспосабливаться к предательству, приспосабливаться к унижению, уродству и собственному бессилию. Какая прекрасная житейская мудрость! Вы уже лет пятьдесят приспосабливаетесь – результат налицо. Жили под властью стариков, слушали их байки, а потом эти старики всех с потрохами и продали. Чем была политика властей в девяностые, если не геноцидом?! Миллионы смертей: в войнах и разборках, от наркотиков, от болезней, которые обнищавшие люди уже не могли вылечить. Но скажет ли об этом хоть одно должностное лицо? Нет! Может, наши многоуважаемые западники? Ни за что! Эти будут воспевать «свободу слова», при которой к политическим активистам приезжали братки в кожаных куртках. Будут рассказывать, как «немцев завалили трупами», но как страну заваливали трупами во имя демократических реформ, не вспомнят. Будут нудеть про быдло и рабский дух, но не скажут, кто сделал так, что огромная наша интеллигенция была поставлена перед выбором: нищета, помноженная на унижение, или эмиграция? Сколько вчерашних инженеров и врачей превратилось в нищих и бомжей? Зато остальные «приспособились»! Позволь спросить, когда нацисты стояли под Москвой, тоже надо было «приспособиться»?

– Не надо придумывать! То была совсем другая эпоха. Я же не про то. Сейчас многое поменялось, да и вообще… Меня нынешняя жизнь устраивает. Я за стабильность, за устойчивое развитие. А такие, как ты, только майданы устраивают и лодку раскачивают. Вот что вам на месте не сидится, объясни?

– Устраивает? А то, что у нас медицина деградирует, что вор на воре сидит да вором погоняет, что мы, кроме нефти и газа, почти ничего не производим, что наши элиты прячут львиную долю капиталов за границей – это тебя тоже устраивает? То, что мы были великой державой, а теперь мы ресурсный придаток вчерашних врагов – это тебя устраивает? Ты рассуждаешь сегодняшним днем, а о том, что будет завтра, даже подумать боишься! Это чистой воды трусость.

– Такого ты мнения, значит? – Жора немного опешил, но все же смерил Ваграмова презрительным взглядом.

– Да! И вот что я тебе скажу: трусов и подонков всегда будет больше. И если таким негодяям удается пролезать на хлебные места, это совсем не повод приспосабливаться!

И свое «надо приспосабливаться» можешь засунуть куда подальше! – возмущенно выпалил Игорь и в очередной раз сверкнул глазами.

– Да ради Бога! Бегай, борец за справедливость! Подохнешь под забором, и плевать всем будет на тебя и на твои принципы! Что ты прыгаешь? Что доказать хочешь? Все давно за тебя решено, все поделено. Как наверху решат, так и будет. Там люди поумнее тебя сидят, наверно. Не наивные мальчики с идейками о справедливости!

– Но этим людям плевать на тебя! Их интерес противоположен твоему. Да, они умные, чертовски умные и хитрые, но этот ум направлен лишь на то, чтобы тебя облапошивать. А если человек не готов бороться за свои убеждения, за свою свободу, за своих близких, то не человек он, а гумус, на котором другие произрастают!

– Послушай, Игорь. Скажу честно, потому что мы с тобой приятели. Были, по крайней мере, несколько лет назад, пока тебе крышу не сорвало со всякой свободой, родиной, Донбассом и так далее, – сказал Жора с нотками усталости в голосе. – Вот работает со мной парень в администрации, сидит тихо, не перечит старшим, учится, связями обрастает. Какое у него будущее? И какое у тебя? А ведь ты мог бы точно так же. Или другой пример. Егора помнишь? Продает стройматериалы, как ты до своей войнушки. Все хорошо, всем доволен. За машину банку недавно выплатил, с девочкой хотят пожениться, кредит на свадьбу взяли. С квартирой родители помогут, ипотека уже меньше. Семейное гнездышко будет, потом детишки. Разве плохо им? Все уже образумились, а тебе не сидится. Нет, хозяин – барин, я не папаша, но подумай! Может, пора повзрослеть?

– Сколько ты стоишь?

– Что? – не понял Жора.

– Сколько стоит твоя жизнь? Назови цену.

– То есть?..

– Назови цену, за которую ты продал бы собственную жизнь. Всего себя с потрохами. С убеждениями, с целями, с верой в какие-то идеалы. Сколько ты запросил бы за возможность распоряжаться собой почти как вещью?

– Что за дичь ты говоришь? Совсем поехал на войне? – усмехнулся Жора, покрутив пальцем у виска.

– Ты именно это мне и предлагаешь: продать свою жизнь и свободу. То, что мне дорого, что наполняет каждое мое утро смыслом. Ты предлагаешь мне продать Родину, за которую миллионы моих соотечественников отдали жизни, которой посвящали свой труд. Ты предлагаешь мне продать землю, оплаченную кровью и потом поколений, дело, на которое я сознательно бросил свою жизнь. А что предлагаешь взамен? Бетонную коробку многоэтажки, бессмысленную работу по поддержанию текущей беспросветности и вскармливание личинок на пару с самовлюбленной бабенкой, обладающей кругозором улитки. Извини меня, приятель, – слово «приятель» Ваграмов выговорил с особой язвительностью. – Как по мне, пусть даже смерть, но смерть достойная! Только бы не отвратительная жизнь крепостного крестьянина. Лучше подохнуть в крови с осколком в шее, чем жить в дерьме!

Споры Игоря и Жоры, ранее незначительные и прекратившиеся с отбытием первого на войну, возобновились с новой силой и в иной плоскости. Раньше я нередко говорил Игорю, что ему не хватает чувства такта и способности игнорировать чужое мнение, особенно когда расхождения принципиальны и таятся в глубинной сущности мировоззрения. Если уж на то пошло, что вообще можно объяснить человеку, который всю жизнь воспринимает как коммерческое предприятие и набивание очков в бессмысленной гонке по замкнутому кругу? Но сейчас я почувствовал, как сильно Ваграмов переменился, насколько тверд стал и уверен в своей позиции. Это чувствовалось повсеместно: в голосе и жестах, во взгляде и осанке.

– Извечная борьба бобра с ослом, – снисходительно произнес Носок, почти никогда не пытавшийся кого-то переубеждать, и удалился заговаривать зубы девушкам.

– И все же, почему ты вернулся, Игорь? – я подошел к Ваграмову. – Война в самом разгаре, как я понимаю. По телевизору вовсю горланят о грядущем наступлении.

– Больше верь ящику, – Игорь презрительно скривил губы. – Разброд и шатание – вот что такое сегодняшний Донбасс. Это совсем не то, что было в июне четырнадцатого, хотя прошло меньше года. Еще недавно обнадеженное подъемом, население теперь чувствует себя преданным. Деятельных и идейных людей насильно выдавливают, патриотам все сложнее противостоять организованным бандам, пустившим корни в верхах. Я уж не говорю о том, что наше государство открещивается от тех, кто за него сражается. «Русскому не привыкать. Тысячей больше, тысячей меньше» – так они привыкли думать. Просто вытирают о нас ноги.

– Наша пропаганда рисует другую картину. Сплоченное население, готовое драться до последнего патрона, мальчики, распятые в трусиках, гуманитарная помощь… И одновременно мирные инициативы где-то в Европе. Один Минск чего стоит! Ты не планируешь возвращаться?

– Видимо, нет, – Игорь закусил губу, немного помолчал и тихо добавил: – Я вообще-то не очень хотел приезжать сюда. В Донецке я был бы куда нужнее.

– Вынудили?

– Даже не спрашивай, – Игорь горько усмехнулся. – Давно выдавливают непримиримых командиров, ставящих наступательные цели, а теперь берутся за рыб помельче. Не верил сперва, а потом мне намекнули очень прозрачно, что я больше не нужен. Мавр сделал свое дело, как говорится. Это было две недели назад, и я послал их ко всем чертям. А спустя несколько дней меня внезапно начала подозревать во всех смертных грехах контрразведка. Чуть на подвал не отъехал. К границе, кстати, везли не одного. Компанию составляли ребята из лимоновских интербригад[9] – их тоже высылают в добровольно-принудительном порядке. Но это ерунда, мелочи жизни. Ходят слухи вокруг некоторых громких убийств, будто это уничтожают командиров, не желающих прогибаться под линию пораженчества. Конечно, прямых доказательств нет. Но после моей высылки я верю.

На какое-то время мы замолчали. Я не знал, что сказать. Когда картину, на которую ты смотришь издалека, описывает непосредственный участник событий, шаблоны рвутся и найти точку опоры становится еще сложнее. С одной стороны, ты видишь ситуацию как наблюдатель, а оттого более беспристрастен в оценках. С другой, очевидец знает подноготную, прочувствовал саму суть происходящего. Если же дело уходит в догадки и теории, все становится еще сложнее. – У нас, Макар, как в анекдоте: что ни делай – все равно автомат на выходе получается. Всегда война. А если нет, то войной закончится. Не одной, так другой… Покорным будешь – заставят, непокорным – сам пойдешь и других заставлять станешь. Из гражданской сознательности, так сказать… Россия на любой карте потому и красная, что куда ни плюнь – везде кровь пролита, что ни холм – то братская могила, что ни деревушка – поле битвы. И внутри у нас война идет, в самом сердце, жестокая и бесконечная. А кровь наша – только краска для карты, клюквенный сок… – Тебе тоскливо?

– Тоскливо.

– Что тебя держит на этом свете?

– Кроме убеждений? Не знаю.

– Зря ты поехал…

– Не зря!

– И все же.

– Считаешь, мне плохо оттого, что вина грызет? За тех, кто рядом погибал и кого я спасти не мог? Это вздор для кабинетных психологов! Да, жаль ребят, но какой толк сожалеть о мертвых, когда есть живые? Понимаешь, я просвета не вижу. Ничего хорошего нашу страну не ждет. Ни меня, ни тебя, никого. Только боль, нищета и разруха. И война.

– Блаженны нищие духом. Кому это невдомек.

– К черту такое блаженство! – воскликнул Игорь так, что все оглянулись. – Иногда я просто горю от жажды опасности. Мне кажется, что, соприкасаясь со смертью, я становлюсь более ценным здесь, в мире живых. Ценным для кого-то, ценным для самого себя. Хотя бы по той причине, что близость смерти заставляет осознать свою конечность и выглянуть за пределы обыденности. Смерть как бы говорит: «Твоя жизнь – это все что у тебя есть. Неужели ты хочешь потратить ее на бессмысленные зрелища и полный холодильник? Неужели в тебе нет ничего стоящего, что ты мог бы подарить этому миру?» И я думаю, что есть во мне что-то стоящее. И потому я борюсь. И сердце в такие минуты бьется чаще.

– Игорь, ты ушел от обывательского благополучия – и то, впрочем, доступного далеко не каждому – на войну. Я прекрасно понимаю почему. Общество предлагает пожертвовать настоящей жизнью ради заменителей жизни. Эрзац-любовь, эрзац-война, эрзац-Бог, эрзац-дружба. Пластмассовые отношения пластмассовых людей, проживающих одинаковые пластмассовые судьбы. Выставленные напоказ копии того, чего не существует. Образ совершенной семьи для тех, кто одурманен идеей гармоничных отношений. Образ идеальной работы для тех, кто еще верит в самореализацию. Подмена! Жевательная резинка со вкусом осознанно прожитой жизни. Я все это прекрасно понимаю! Я сам в этом живу, и, поверь, меня выворачивает от такого существования!

– Но живешь! И ты ничего не делаешь для того, чтобы это изменить.

– Это не так, Игорь. Просто я вижу, что ситуация не столь проста.

– Не оправдывайся.

– Я не оправдываюсь.

– Оправдываешься!

– Если ты так считаешь, – я примирительно улыбнулся. – Вернусь к мысли. На фоне всего поддельного и наносного война остается чем-то подлинным, изначальным. Я не спорю с этим, Игорь. Но давай взглянем на ситуацию более холодно, с позиций наших элит, которых ты справедливо недолюбливаешь. Чем для них является эта война? Разве это не паровой свисток, через который сбрасывается внутреннее давление? Разве это не способ утилизировать сознательную, пассионарную часть нации? Людей, которые чувствуют связь со своей историей и готовы с оружием в руках бороться за то, что они любят. Разве война – это не способ расколоть недовольных и отвлечь людей от проблем? Ты сам прекрасно знаешь, что государство закручивает гайки. Политики в нашей стране практически не осталось. Корпорации, олигархи и государство подмяли под себя экономику. Надзор усиливается с каждым часом. Куда легче грабить общество и ограничивать личность под вопли о карателях, пока активная часть нации втянута в бесперспективную войну! Для населения эта война – такой же спектакль, которым подменяют реальность!

– Многое ли пассионарии смогли изменить до того, как уехали воевать?

– Все нулевые они стояли костью в горле власти!

– Даже если так, Макар. Напомни, когда ты в последний раз участвовал в организации, например… я даже не знаю… да любого политического действия? В твоем понимании, конечно. Я не хочу скатываться в шаблоны типа участия в митинге.

На пару секунд я умолк. Игорь смотрел на меня испытующе, как будто даже с издевкой. Признаться, я политические действия не то что не организовывал – я даже не мог припомнить, чтобы просто участвовал в чем-то подобном. Впрочем, признавать поражение я не собирался и уже отчаянно искал аргументацию, но Игорь не дал мне собраться с мыслями:

– Нет, Макар. Дело не в каких-то надуманных стратегиях борьбы с Левиафаном. Дело в нас: не жизнь такая – мы такие. Ты пытаешься прожить так, чтобы тебя не обманули. А потому и не совершаешь необдуманных действий и отвергаешь искушение быть подлинным. Ты боишься, что будешь смешон. Что кто-то внутренний – а может и внешний – снисходительно поцокает языком и скажет с укором: «Ай-яй-яй, Макар, как ты мог быть настолько наивен?» Понимаешь, о чем я? Ты жалуешься на подмену, но сам патологически не готов поверить в то, что есть что-то настоящее. Ты толком ни во что не веришь. А без веры тебе не на что опереться. Ты можешь только высчитывать оптимальную траекторию, двигаясь к кем-то заданным целям. Чужим целям, Макар.

– Ну что ж, не всем быть пассионариями, как и не всем быть подлинными, – я сказал это назло, в глубине души понимая, что Игорь говорит мне ту правду, признать которую мне не хватало отваги. – И все же я верю, что можно сдержать неуемные аппетиты элит. А также их тягу к тотальному надзору, контролю и слежке за гражданами.

– Кто о чем, а вы все про режим, слежку и заговор рептилоидов, – беспардонно встрял Жора, до того вертевшийся где-то рядом. – А если не фантазировать, какие у вас к режиму могут быть претензии? Вы еще своим внукам будете рассказывать, как хорошо жили: «Тогда мы каждую неделю ходили по ресторанам и выставкам. А сейчас стою я в очереди за ножками Буша и понимаю, как был не прав, когда все хаял и обгаживал». А внуки вам и не поверят!

– Так вот к чему нас ведут? Хороши перспективы! – гоготнул Ваграмов. – Забыл добавить, что внуки не просто не поверят, а даже не поймут нас. Потому что будут говорить на пиджине из помеси таджикского и английского с редкими вкраплениями русских слов.

– Терпимее, Игорюша, терпимее! Все у нас хорошо будет. Начальству сверху виднее. У них все просчитано – там целые институты на это работают. На территории России формируется новая историческая общность, за которой будущее, – тон Жоры был тоном учителя, снисходительно объясняющего очевидные вещи. – Твои опасения мне понятны. Я тоже так думал, когда был подростком. А если без эмоций, то кто пойдет на стройку работать? Или на конвейер? В ЖКХ? Ты пойдешь? Или Макар оторвется от ноутбука?

– Ты пойдешь! Лично ты! – я не выдержал. – Оторвешь свою толстую задницу от перекладывания бумажек и вместо заискивания перед начальством будешь строить, водить, точить, паять. Дворы мести, на худой конец! И будешь ровно до тех пор, пока это все не автоматизируют.

Ваграмов громко рассмеялся, а Жора гневно вытаращил глаза. Кровь прилила к его рыхлой физиономии, тело напряглось, словно он хотел броситься на меня. Но я знал, что этот не рискнет. Я медленно, не отводя взгляда, отхлебнул пиво и произнес негромко, но тщательно выговаривая каждое слово:

– Знаешь, в чем проблема таких как ты, Жора? Вранье. Бесконечное вранье. Чтобы оправдаться перед самими собой за трусость и бездействие, вы окружили себя хлипкой грязцой лжи. И теперь в эту самую ложь поверили. Правильно! Так гораздо проще. Делать вид, что проблема – не проблема вовсе. Лишь объективная тенденция, с которой ничего нельзя поделать. А люди, которые приподнялись над обыденностью – столь же никчемны, как и вы. Ведомые жаждой денег, страхом или, может, зовом члена. Вы откопаете гаденькую мелочь в самой героической биографии, и на душе у вас сразу тепло, хорошо становится. Но делаете вы это с одной-единственной целью. Обмануть себя. Обмануть, чтобы не упасть с трона иллюзий, воздвигнутого гордыней. Не вылезать из болота духовной лености – вот ваша единственная цель.

– Макар, а ты сам-то что? Смотрю, не на баррикадах! И не в окопе! Ты тут жрешь шашлыки.

– А я тоже струсил. Просто мне это не мешает быть честным. Хотя бы с самим собой, – ответил я с горькой усмешкой и даже неожиданно для самого себя.

Жора, и без того обиженный на Ваграмова, теперь разозлился на нас обоих, скорчил недовольную мину, буркнул что-то себе под нос и пошел к Носку и Вадиму, чем-то рассмешивших девушек.

– No pasaran, фантазеры! – крикнул он нам оттуда и демонстративно хохотнул.

– Hemos pasado, жлобяра, – ответил я равнодушно.

Какое-то время мы с Игорем молча жевали шашлык. Точнее, жевал он. Я едва смотрел на куски мяса – казалось, будто не свинину и баранину пожарили на мангале, а человечину. Мясо солдат, погибших ни за что. Ладно, если бы в этом был смысл. Высший, как бы смешно это ни звучало, смысл. «Кто вернулся с войны? Ты или он, мать твою?!» – пронеслось в голове. Проклиная навязчивую мысль, я оставил свои попытки и присоединился к рассказывавшему что-то Вадиму.

– Человек, который живет западнее Урала и не видел городов Золотого кольца, не может называться русским. Потому что Россия – это Сибирь и Золотое кольцо.

– А как же Петербург? – спросил кто-то собеседников.

– Ну и Петербург.

– То есть колоссальный пласт западной культуры не сделал северную столицу менее русской?

– Наоборот! Как раз на европейском фоне и проявилась настоящая русскость, если можно так выразиться. Она не просто не растворилась в европейском стиле, а даже подчинила его себе, в очередной раз доказав приоритет внутреннего над внешним.

– Ну хорошо. А Москва?

– Нет, Москва – это так… Старая купеческая Москва погибла в процессе советских преобразований. А современная Москва – это вообще не Россия! Ведь что такое Россия? Нечто среднее между Азией и Европой? Не думаю. Скорее, она над обеими. Загадочный север, покрытый бескрайними полями и волшебными лесами, где гуляет вольный ветер и оживает сказка. Здесь слишком много контрастов!

Языческие капища сменяются Покровом на Нерли; Зимний дворец, окруженный гнездами старинных дворянских родов – сталинскими высотками и красной звездой над Кремлем. И пусть Кремль стоит посреди столицы! Он как последний мостик, в котором жива и идея Москвы, и идея России, противопоставленные друг другу во всех остальных местах нашей страны. И когда звезды Кремля погаснут, тогда две эти идеи, два злых духа – а дух истории всегда зол – окажутся друг напротив друга без прикрас, ничем не скованные и никому не обязанные. Потому что Россия – не Азия и не Европа. Россия – это Россия. А Москва – Азия, которая вдобавок пытается казаться Европой. Этим она напоминает аборигена, упрямо обматывающегося стеклянными бусами…

– А куда он поехал? – перебил я Вадима, указывая на отъезжающий автомобиль Жоры.

– Его подруга недавно звонила. Просила откуда-то забрать вечером, – ответила одна из присутствующих девушек. – Но она в Москве!

– Да.

– А мы под Нижним!

– Так еще день. Часа за четыре доберется.

– А как мы обратно поедем? – произнес я с досадой. Ясное дело, что оставшуюся машину приходилось уступить дамам, приехавшим с нами. До Жоры дозвониться нам, конечно же, не удалось.

– Я мог бы, но потом возвращаться… Да и выпил уже, – сказал кто-то из приятелей Ваграмова. Впрочем, все из нас выпили достаточно, кроме того убежденного трезвенника-водителя.

– Зато крепкая семья будет, надежная ячейка общества, гнездышко! С нужными людьми познакомится, связями обрастет в своей администрации. Глядишь, и карьеру построит! А ты не завидуй! – с усмешкой сказал мне Игорь. – А вообще, не думай, на электричке доедете до Нижнего. Оттуда – до Москвы.