Детство. Уроки

Мы играли в хоккей на асфальтированных и покрытых замершим снегом дорогах, которые проходили во дворе. Для хоккея у нас было три места: первое – часть дороги вдоль палисадника между четвертым и третьим подъездами, стоящего напротив нашего соседнего дома, при этом подходы к подъездам служили для нас «воротами»; второе, менее часто используемое, – это дорога между нашим подъездом до пересечения с дорогой, идущей вдоль палисадника противоположного нашему дома, в этом случае, «ворота» со стороны этого дома, приходилось делать из снега. Но это место было не удобным, не из-за «ворот», а потому, что от этих, сооружаемых из снега, «ворот» был уклон в сторону нашего подъезда, то есть шайба, пущенная в сторону подъезда, получала дополнительное ускорение, что давало преимущество тому, кто ее запустил. Третье место было аналогично первому, только оно было вдоль палисадника между нашим первым подъездом и вторым подъездом. Третьим местом мы пользовались очень редко, только тогда, когда с нами не играли мальчишки из соседних домов.

Но что важно, никогда ни одна драка не заканчивалась кровью или «фингалами», то есть синяками на лицах. Уж, если били, то только не в лицо.

      В первые годы после переезда в «серый» дом мальчишки часто вместо непосредственных «контактов» использовали «удаленные»: кидали друг в друга камешки, хотя какие камешки, для нас, маленьких и слабых, эти камешки казались камнями. Хорошо, что не покалечили друг друга!

А когда подросли, если и кидали, то не камни, а ледяные комья замершего и слежавшегося снега. Именно комья, а не снежки. Снежки бросали, играя или иногда из озорства. А комья, да вообще, все, что попадалось под руку, бросали во время драк.

Помню, на школьном дворе моего младшего брата Сергея и меня настолько «достали» Мишка, Васька и Вовка, Сашки, кажется, в то время с ними еще не было, что ничего не оставалось, как вступить в «схватку» с ними: нашими «обидчиками». Они, прихватив, сколько смогли, с кучи, лежавшей около маршевых лестниц запасного выхода из школьного спортзала, ледяные комья, забежали на площадку, находившуюся над лестницей, и продолжая «доставать» нас, продолжили бросать в нас ледяные комья, время от времени кто-либо из них спускался с лестницы, набирал комьев и возвращался обратно на площадку.

Попытка остановить «схватку» словами, мне не удалась, а подойти к куче с ледяными комьями не получив, неизвестно куда могущим прилететь ледяным комком травму, было невозможно. Кроме того, место с которого они бросали в нас комья, давало им большое преимущество, и не только потому, что с площадки, находившейся на трехметровой высоте, им были хорошо видны все наши перемещения, ограниченные снежными сугробами, но и потому, что лестница состояла из двух, расположенных под углом друг к другу маршей, огражденной, как и площадка, примерно метровой высоты кирпичной стенкой.

Но по всем мальчишеским «понятиям» не дать сдачи «обидчикам» – это не только признать свое поражение, но, как говорится, «потерять уважение к себе», самим, но, опять-таки, говоря взрослым языком, «в глазах окружающих»: поскольку признание поражения не только доставило бы радость «обидчикам», которые не замедлили бы похвастаться своим торжеством перед другими мальчишкам об этом, несомненно, не только подняло бы «авторитет обидчиков», но и обязательно повлияло бы на отношения этих мальчишек к нам, и кто знает, не остались бы мы без своих «партнерам» по играм. Да и девчонки бы узнали тоже.

Уворачиваясь от летевших в нас ледяных комьев, я искал, что бы такое бросить в них, и тут увидел торчащую под углом в сугробе, как мне показалось, примерно полуметровой длины и сантиметровой толщины обледеневшую ветку. Ну, чем не палка, которую можно бросить в «обидчиков»? Вот я ее, как говорится, в состоянии аффекта, выхватил из сугроба, почувствовал, что она как-то тяжеловата, и запустил в их сторону. Она на излете скользнула по шву, соединяющему рукав с плечом Мишкиного зимнего пальто, и, ударившись о промерзшую кирпичную стенку спортзала, неожиданно звякнула, после чего упала в сугроб за площадкой.

Этот мой бросок оказал, говоря взрослым языком, «отрезвляющее действие» на наших «обидчиков». Мишка закричал, что надо остановиться, и начал мешать своим «партнерам по доставанию нас» продолжать кидать в нас ледяные комья. Признаюсь, я сначала тоже не понял, почему произошла перемена в «схватке». Начались «переговоры» Мишки со мной, в ходе которых я понял, что произошло: ветка оказалась не веткой, а частью металлического прутка и счастье, что он никого не только не травмировал, но даже не разорвал шов, не говоря, уж, о том, что не пострадало и Мишкино пальто. Конечно, «схватка» больше не возобновилась, «перемирие», не «мир», на тот момент было «заключено». О происшедшем, как я понимаю, другие мальчишки оповещены не были. «Перемирие» через несколько дней переросло в «мир». Правильно говорят: «Худой мир, лучше хорошей ссоры».

Происшедшее мне стало уроком на всю жизнь. С тех пор я всячески избегал, естественно, с учетом мальчишеских понятий о чести, подобных «схваток» с использованием любых предметов. Даже при «стычках» во время игры в хоккей, не допуская «фехтования клюшками», отбрасывал свою клюшку в сторону, переходя к «воздействию на оппонента» руками.

Кажется, именно после этого случая, у меня появилась книга о самбо, которую я использовал в качестве самоучителя, рассудив, что, уж, если «схватки» не избежать, то вести ее надо «голыми» руками. Эта книга и сейчас есть в нашей библиотеке. Думаю, что на то, что я выбрал книгу о самбо, а не о боксе, повлияли художественный фильмы о милиции, которые в то время показывали по телевидению.

Вспомнил я и еще один зимний эпизод.

Разве может быть зима без игры мальчишек в снежки и строительства снежной, пусть примитивной, крепости? Конечно, нет. Вот, однажды после снегопада, я и мой младший брат Сергей с двумя мальчишками, их имен, я, к сожалению, не помню, из находившегося напротив нашего дома, и построили в палисаднике между четвертым и третьим подъездами этого дома, не большую, высотой меньше метра и шириной около трех метров, «крепость». Вообще крепостью ее можно было назвать условно, потому что она просто была сложенной из скатанных нами снежных шаров полукруглой стеной, примыкающей изнутри палисадника к ограждающему его заборчику. Некоторое время мы играли в ней, кажется, в «войну», а потом разбежались обедать по квартирам, договорившись, отобедав, вновь встретиться и продолжить игру.

Но не тут-то было! Когда мы вернулись во двор, а это мы назвали «пойти гулять на улицу», хотя на улицу мы никогда не выходили, нам вполне хватало пространства двора, да и маленьким нам запрещалось уходить далеко от подъезда, не говоря, уж, от дома, оказалось, что в нашей крепости появились новые «хозяева»: Васька, Вовка, Сашка, а с ними еще, кажется, двое мальчишек, но не из нашего и не из находившегося напротив его домов.

Понятно, это нас: меня и моего младшего брата Сергея, а особенно, игравших с нами мальчишек из дома напротив, мягко говоря, очень удивило. Мальчишкам из соседнего дома было обидно не только за то, что крепость, в строительстве которой они принимали участие, занята, но и за то, что крепость-то находилась в палисаднике их дома, а, значит, они имеют право, если не распоряжаться ею, то, по крайней мере, решать с кем они будут играть в ней.

В общем, слово за слово, и началась перепалка. Договориться о том, что новые «хозяева» крепости должны покинуть ее и, если хотят, строить свою, равно как договориться о компромиссном варианте: совместной игре в крепости, не удалось. Васька, Вовка и Сашка при поддержке бывших с ними мальчишек, начали кидаться в нас снежками, благо снег еще оставался влажным. Мы, четверо, естественно, ответили тем же. Не помню, сколько времени это продолжалось, но уже стало темнеть, когда одному из мальчишек, который был на «нашей» стороне, кто-то, не помню кто именно, из захвативших крепость «хозяев», попал снежком, если не ошибаюсь, в шапку. Хорошо, что она была меховая с ватной подкладкой, а не как современная: вязанная. Но больно, конечно, было. такое «меткое» попадание, вызвало, говоря взрослым языком, взрыв восторга «хозяев», которые стали кричать, что это еще мало, что завтра они опять придут и вообще теперь эта крепость навсегда их, и они никого из нас в нее не пустят.

Как же можно было оставить это без реакции с нашей стороны? Мы, посоветовавшись, вчетвером против пяти «пошли на штурм», устремившись «в рукопашную». Мне удалось добраться до крепостной стены и, не знаю, как я до этого додумался, я со всего разбега, успев развернуться, буквально рухнул на нее. Стена обрушилась, на меня бросились «хозяева», а на них в образовавшийся в крепостной стене проем мой брат с двумя мальчишками из дома напротив. Образовалась, как мы тогда говорили, «куча-мала», из которой первыми выбрались те два мальчишки, которые были на стороне Васьки, Вовки и Сашки. И не просто выбрались, а пока оставшиеся барахтались в «куче-мале», еще и успели покинуть «поле боя», уйдя домой.

Таким образом численный перевес оказался на нашей стороне, «хозяева» потерпели поражение, после которого, не помню сколько, но с нами они долго не то, что не играли, а даже не разговаривали. Мы же нашли себе другие занятия, а разрушенная крепость постепенно была засыпана снегом и весной растаяла.

Кстати, ранней весной, когда начиналось таяние снега, я любил строить плотины. Они были из льда и снега, и перегораживали ручьи, стекавшие по дорогам вокруг сквера в нашем дворе. Почему не текшие, а именно стекавшие? Потому, что две дороги имели уклоны: одна – та, о которой я выше рассказывал, с уклоном к нашему подъезду, а вторая, – значительно более длинная, проходила от дома, стоявшего на Советской улице до углового дома, в котором находился исполком городского Совета депутатов трудящихся. Вот по этим двум дорогам и стекали ручьи, на пути которых я и выкладывал из нерастаявших кусков льда вперемешку со снегом плотины, создавая запруды. В запрудах накапливалась вода, ища и находя «обходные пути», а я увлеченно боролся с ними, стараясь не дать воде уйти из запруд. Это было очень увлекательно: вовремя среагировать, успеть соорудить плотину, чтобы удержать воду. Конечно, наступал момент, когда воды в запрудах набиралось столько, что она промывала плотины и бурным потоком устремлялась дальше вниз. Она «убегает», а я продолжаю стараться помешать ей, все быстрее и быстрее кидаю на ее пути все новые и новые куски льда и пласты снега …

«Кораблики» я не пускал, ручьи настолько были мелкими, что плавать по ним могли или очень тонкие веточки или спички. Почему спички? Потому, что в то время было очень много курящих, как правило, бросающих сгоревшие спички, а то и «бычки» выкуренных сигарет, прямо на дорогу. Урн для мусора в то время практически не было, по крайней мере, в нашем дворе.

Уклон длинной улицы помог мне научиться кататься на двухколесном велосипеде. Дело в том, что уже переехав в «серый» дом, я продолжал кататься на трехколесном, о котором я рассказал в моей книге «Давно это было», но без лифта с пятого этажа я сам спустить его на землю, естественно, не мог, поэтому просил или бабушку или родителей помочь мне. Понятно, что часто они это делать не могли. А кататься-то хотелось! И тут мне повезло.

      Помню у кого-то из мальчишек, но, кажется, не из нашего дома, был двухколесный, без одной педали велосипед. На этом велосипеде сначала он, а потом с его разрешения и другие мальчишки по очереди съезжали под уклон длинной дорогой. Дистанция для такого катания была следующая: около четвертого подъезда , находившегося напротив нашего дома, садились на седло велосипеда и оттолкнувшись, держа одну ногу на весу, а другую на единственной педали, скатывались вдоль сквера до его окончания, немного не доезжая до первого подъезда дома, за которым начинался угловой дом, в котором находился исполком городского Совета депутатов трудящихся.

Я долго приглядывался к такому катанию, и как-то, улучив момент, когда на улице были только «владелец» велосипеда и я, все-таки решился попробовать. Уговорил «владельца», сел на седло, поставил, кажется, правую ногу на педаль, а левую отвел в сторону, и, даже еще не оттолкнувшись, почувствовал, что падаю. Однако успел поставить ноги на землю и удержался в седле, не упал.

Вторая моя попытка, последовавшая сразу за первой, была немного удачнее. Мне удалось поехать около полутора метров, поскольку сбоку от меня бежал, поддерживая меня, «владелец» велосипеда. Понятно, что такой способ катания ни меня, ни его не устраивал.

Выход я нашел: садился на велосипедное седло, отталкивался и быстро расставив, немного приподняв над дорожным полотном, ноги, балансируя ими, съезжал, а при малейшей опасности упасть, ставил обе ноги на дорогу. Не помню, сколько дней я так катался, но в итоге я стал ставить ногу на педаль и скатываться, не снимая ее с педали, до остановки.

Почувствовав уверенность в том, что я, катаясь, не упаду, я попросил пару переделать мой трехколесный велосипед в двухколесный. Но даже пересев на него, я никогда не съезжал на нем по длинной дороге, а, крутил педали, вдоль палисадника нашего дома на ровной, без уклона дороге.

С велосипедом была связана еще одна история, которая, к счастью, хорошо завершилась. Дело в том, что я повадился переворачивать сначала трехколесный, а потом и двухколесный велосипед так, чтобы он опираясь на руль и седло, стоял вертикально. Мне нравилось крутить, то в одну сторону, то в другую, педаль, прикрепленную к большой шестерёнке – «звёздочке», от которой шла цепь на более маленькую шестеренку– «звёздочку», приводящую во вращение задние колеса, а после переделки, заднее колесо велосипеда. Кем я тогда себя воображал, не помню.

Однажды, взгромоздив вверх колесами велосипед, кажется, на сиденья двух поставленных рядом стульев, я, как обычно, начал рукой крутить педаль. И надо же было такому случиться, что мой младший брат Сергей, не знаю почему, протянул свою руку к движущейся цепи и его четыре тоненьких пальчика попали между цепью и зубцами шестеренки! Как я успел прекратить крутить, не знаю. Но когда я прокрутил педаль в обратную сторону, вынутые из шестеренки пальчики в своей средней части были не только окровавлены, но и черными от масла, которым была смазана велосипедная цепь.

Повезло, что в это время пришла, не помню откуда, кажется из магазина, бабушка. Если бы не она, я вряд ли смог самостоятельно обработать, хотя и поверхностные, но безусловно серьезные раны. Помню, что после этого, я перестал играть с перевернутым велосипедом. Несомненно, этот случай стал для меня еще одним жизненным уроком. Я понял, что, прежде чем, что-либо делать, надо подумать о безопасности как самого себя, так и окружающих, тем более, в первую очередь тех, кто вечно любим и бесконечно дорог.

Сколько лет я катался на этом двухколесном велосипеде, я не помню, но катался я на нем, кажется и тогда, когда мы уже начали в летнее время жить на даче в Трудовой. И, что интересно, у велосипеда в итоге отвалилась одна из педалей.

***

Помню, у нас в квартире почти постоянно было включено радио, точнее радиоприемник «Рекорд», о котором я рассказал в моей предыдущей книге «Давно это было», и должен сказать, что я слушал не только детские передачи.

Запомнилось, что о полете Ю. А. Гагарина я узнал именно по радио, когда, собирался выйти на балкон. О полетах спутников, я уже знал, и, может быть поэтому, а, скорее всего, по недомыслию малолетки особо не придал этому известию особого значения. «Дошло» до меня, что это было неординарное, величайшее событие только после того, как с неба посыпались серо-зеленого цвета листовки. Кажется, они были формата А5. Сначала я не понял, то это опускается, кружа и летая по ветру. Выбежал на балкон, услышал жужжание маленького, с двумя крыльями: одно, покороче, под кабиной летчиков, второе, более длинное, – над ней, самолета, мы его называли «кукурузником», за которым в солнечном небе развивался длинный серо-зеленый прерывистый «хвост», постепенно распадающийся на отдельные бумажные листки, и засмотрелся.

Самолет делал большие круги, улетая и возвращаясь. На школьном дворе, площадке для сушки, в общем, везде, лежали серо-зеленые листовки. Не уверен, но кажется, что одна из них спланировала на наш балкон, ее поймала бабушка. Но так ли это было, или бабушка принесла листовку со двора, помню, что на листовке была фотография Ю. А. Гагарина и текст, который мне прочитала бабушка. По-моему, это было, краткое изложение информационного сообщения ТАСС о первом в мире космическом полете человека. Вечером, вернувшись с работы, подобную листовку привезла и мама.

Если не ошибаюсь, о полетах еще трех советских космонавтов: Г. С. Титова, А. Г. Николаева и П. Р. Поповича, также разбрасывались аналогичные листовки.

Некоторое время экземпляры всех этих листовок я сохранял, но потом … Эх, надо было бы сохранить, но, увы …

Не сохранил я и театральные и концертные «программки», которые привозили папа и мама после посещения московских театров и концертов. А, их было много. Почему-то запомнилась одна: оперы Д. Верди «Риголетто». Может быть потому, что это была первая программка, которую я прочитал самостоятельно …

Конечно, в то время я мало что понимал, особенно в политике, но помню, как наслушавшись разговоров бабушек-соседок, обычно сидевших на лавочке у подъезда, о Карибском кризисе и о том, что вот-вот может быть война, а, значит, надо делать запасы продуктов, я совершил поступок, о котором и сейчас вспоминаю с удивлением. Короче говоря, я оторвал от связки сарделек, находившейся холодильники, а, надо сказать, что сардельки мы ели часто, одну и спрятал ее «про запас» в желтый фаянсовый примерно сорока сантиметровой высоты и сантиметров пятнадцати диаметром «бочонок» с закрывавшейся такой же желтой фаянсовой крышкой. Этот «бочонок» уже стоял в холодильнике, но пустым. О сделанном мною я никому не рассказал, полагая, что, когда будет необходимо, я сардельку извлеку из «бочонка», отдам родителям и у нас будет, что поесть …

Как известно, Карибский кризис завершился мирно, а я о сардельке забыл. Но, как-то заглянул в холодильник и сразу вспомнил, тем более что бабушка как раз собиралась отваривать, конечно, новые, сардельки. Вот я и решил отдать сардельку бабушке, чтобы она отварила ее вместе с другими. Думаю, понятно, мое удивление, когда, открыв крышку «бочонка», я увидел заплесневевшую, в серо-синем «мохнатом» налете сардельку. Пришлось мне рассказать бабушке историю этой сардельки. Наказан я ни ею, ни родителями не был. Но чувство вины за совершенное, хотя и с благими намерениями, у меня осталось

И еще. Я очень хотел стать большим, не столько взрослым, а именно большим. Помню, что папа время от времени отмечал, делая черным карандашом крохотную черную полоску на косяке двери в маленькую комнату, мой рост. А я смотрел, как полоска становится все выше и выше, и все ждал, когда же я вырасту.

Выше я рассказывал, что бегал покупать конфеты-«подушечки, но не только их. Как это не покажется удивительным, помню, что, по крайней мере, точно один раз, с написанной папой запиской, я бегал в киоск, находившийся ближе к правому углу, если смотреть из окон нашей квартиры, противоположного нашему дому, за папиросами «Беломорканал» или как их сокращенно называли курящие «Беломор». Детского сада тогда еще не было, поэтому весь мой «маршрут» контролировался папой, находившимся на балконе. Это было тогда, когда он еще курил и готовился к экзаменам.

Будучи маленьким, я, конечно, не понимал, что папа постепенно и осторожно приучал меня к самостоятельности. Но все его поручения выполнял с удовольствием.

Уже учась в начальных классах школы, я ходил с ним, а потом и самостоятельно к станции, покупать квас, который не только пили: папа из полулитровой большой стеклянной гранёной кружки, а я из такой же, только в половину меньшего объёма, но приносили в коричневого цвета трехлитровом бидоне домой, большая часть объёма которого шла на приготовление окрошки. В нее всегда добавляли нарезанные кусочки «Докторской» колбасы.

Ходил я, по воскресеньям обычно к девяти часам утра и в газетный киоск. Он находился около станции, метрах в двадцати пяти от бревенчатого здания «Универмага». На киоске была надпись– «Союзпечать». Почему к девяти часам? Чтобы успеть купить новые, или как тогда говорили, «свежие» еженедельные выпуски газет: «Неделя», «Футбол» и журнала «Огонек».

Развивал папа и мою наблюдательность. Для этого он просил меня отвернуться, а сам или переставлял, или прятал какую-то безделушку или игрушку, книжку, назвать которую я был должен, повернувшись обратно.

Кстати, по мере того, как я подрастал, папа стал брать меня с собой встречать маму. По-моему, обычно это было то ли в конце уходящего, то ли в начале наступающего года и связано было с тем, что надо было «свести баланс» на маминой работе. Помню, темный вечер, вокруг лежит снег, людей на улицах мало, а я с папой иду на станцию Долгопрудная. Остановившись на небольшой пристанционной площади, ждем прибытия электрички из Москвы. Она прибывает и останавливается, из нее выходит «кучка» народа, спускается с перрона по скользким ступеням, пересекает железнодорожные пути и быстро расходится … Я вижу маму и бегу к ней … Она, приобняв меня за плечи, подходит к идущему к ней навстречу папе, он берет ее сумку, как правило, с продуктами, и мы уходим домой, где в теплой квартире нас ждет бабушка, и, если еще не задремал, мой маленький брат Сергей.

***

Выше я рассказывал, что недалеко от нашего дома находилась средняя школа, в которой я проучился полных восемь лет и немногим более десяти дней.

Здание школы было четырехэтажным, желтого цвета. К нему было пристроено двухэтажное, вытянутое в сторону нашего дома, из такого же кирпича, как и наш дом, здание, на первом этаже которого была школьная столовая, а на втором – спортивный зал.

Входные двери в школу выходили на Советскую улицу и находились в центре здания. На первом этаже школы справа и слева от входных распашных дверей, одна створка которых была постоянно закрытой, находили, отделённым от фойе деревянными, коричневого цвета, с дверцами, барьерами, над которыми примерно метра на полтора вверх на металлическом каркасе была натянут металлическая темно-зеленого цвета с небольшими ячейками сетка-«рабица». У противоположной стены, между проходами стояли прямоугольные полуметровые деревянные на четырех ножках «банкетки» светло– желтого цвета, верхняя поверхность которых была покрыта коричневым дерматином, отступавшим от краев каждой из «банкеток» сантиметра на два.

За этой стеной слева находилась пионерская комната, справа – медицинский пункт. За ними были две маршевые лестницы. Одна из них – правая, в отличие от левой, как правило, была постоянно закрыта. Думаю, что левой лестницей пользовались преимущественно потому, что на втором этаже справа от нее был кабинет директора школы, а рядом с ним– в торце здания школы – учительская. Над учительской на третьем этаже находилась школьная библиотека, о ней я упоминал в моей книге «Давно это было» (М., 2024 г.).

Занятия, в школе начинались с восьми часов утра, но это для первой смены. Вторая смена начинала учиться с четырнадцати часов. Забегая вперед, скажу, что во вторую смену мне пришлось учиться несколько месяце, кажется, в третьем и, то ли в седьмом, то ли в восьмом классе. Учиться во вторую смену мне не нравилось: домой возвращаться приходилось вечером, времени до сна оставалось мало, хочется погулять и поиграть, а как быть с домашним заданием? Особенно, если надо было выучить, как тогда говорили, «наизусть» стихотворение.

Кстати, по мере того, как я «переходил» из класса в класс, я заметил, что текст заданных стихотворений, а то и отрывков из произведений, становился все длиннее и длиннее. Первый раз я с этим «столкнулся», когда было задано уже к следующему уроку литературы, который был на следующий день, выучить так называемое «письмо Татьяны Онегину», потом было «Бородино» и другие …

Мальчишки-одноклассники рассказывали, что они выполняют домашние задания утром до ухода в школу. Но у меня это не получалось, поэтому я «письменное» домашнее задание делал вечером, а «устное» готовил с утра. Естественно, бывало, что времени было маловато, я оказывался «в цейтноте», дочитывал заданное «через строчку» и шел в школу. А, поскольку, я никогда не хотел, чтобы мне поставили не то, что «двойку», но, даже, «тройку», понятно какое у меня было настроение по дороге в школу и до окончания уроков.

Должен сказать, что «двоек» у меня за все время учебы в этой школе практически не было, хотя о том, как получил две, помню, а «тройки» были исключительным явлением. Признаюсь, получив такие отметки, я всегда переживал: подвел родителей. Меня за такие отметки никогда не наказывали, но мне и без наказаний было не по себе.

Не помню, какая из этих двух памятных мне «двоек», было первой, но, учитывая, что предмет «Пение», кажется, заканчивался в четвертом классе, то первой была «двойка» по «пению». Получил я ее неожиданно для себя.