От сессии до сессии

– Не прошли они, Александра Ивановна. Они пролезли. С нашей, конечно, помощью, – простонал Саша. – Они не хотели. Это я их уговорил. Я во всем виноват. И готов…

– Что ты сказал?

– Ну, через библиотеку. Через окно в библиотеке. Я открыл там окно, и они пролезли.

Грохнулась трубка. Аппарат был хороший. Даже не вздрогнул. Умели у нас делать.

Взгляды были прикованы к Александре Ивановне. Так обыватель смотрит на «Черный квадрат» Малевича, не понимая за что тут готовы платить миллионы. Он бы мог намалевать сотню подобных квадратов не хуже. Неисповедимы пути современного искусства и настроения вахтеров. Всем стало не просто страшно. Это было нечто большее, чем страх, чувство, не поддающееся описанию, если вы не Стивен Кинг.

Александра Ивановна поднялась. Ребята хотели отступить за угол. Но почему-даже не шевельнулись. Ноги не повиновались. Александра Ивановна медленно продвигалась вперед, ни на кого не глядя. Дальше должно было случиться нечто ужасное. В руке ее был ключ. Не поворачивая головы, она открыла дверь. И так же молча вернулась на свое место. То есть на стул за столом. Положила руки перед собой и смотрела на них. Немые статуи ожили. Запереглядывались, стали кривить лица.

В мгновение холл опустел. Девчонки прыснули на улицу. Причем в двери проскочили все одновременно.

Парнишки вверх на четвертый этаж. Каждый пролет они преодолевали за два – три прыжка. Не знаю, как там с олимпийскими рекордами, но зрелище было впечатляющее.

Александру Ивановну в общежитии больше не видели. Вместо нее появился старичок. Она не попала в больницу. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Плюнем трижды через левое плечо! Постучим по дереву! Ту! Тук! Тук! Да! Войдите! Ой, это по привычке вырвалось. Поколение ее было очень ответственным в отличии от нас, жалких потомков. На боевом посту, даже если это вход в общежитии, они могли пожертвовать, чем угодно, ни секунды не задумываясь. Александра Ивановна сделало страшное для себя открытие после этого случая с девчонками. Так может быть, работала бы себе и работала.

Ведь окна были не только в библиотеке, которая порой была открыта чуть ли не до утра. По всему периметру первого этажа. И в коридоре, и в подсобных помещениях. Что там первый этаж! Эка невидаль молодым забраться в окно второго этажа! А какой-нибудь добрый молодец заберется в девичью спаленку и через форточку на пятом этаже. Выше этаж, сильнее будет эффект и восторг. И тут самая неприступная красавица не устоит. Сразу альпинист станет романтическим героем для красной девицы на всю ее оставшуюся жизнь.

Кого угодно можно затащить! И не то, что на первый этаж, но и на крышу. И что угодно.

Всякое доблестное служение у входа для Александры Ивановны потеряло всякий смысл. Ей стало понятно, что от нее ничего не зависит. Ну, почти ничего. И при желании и ловкости ее обойдут в два счета.

Одно утешает в этой не очень радостной истории. Она не отразилась на наших молодых изобретательных героях. Сами они, понятно, держала рты за замками. Не рассказывали даже однокурсникам.

Зато у внуков и внучек Александры Ивановны ручки и ножки зимой всегда в тепле. Теперь уже ничто ее не отвлекало от клубка со спицами. Ну, а денег всех не работаешь.

6

ГЕНАШКи

От них веяло былинами и богатырскими заставами. Они были крепко сбиты, широкоплечи. Казалось, что творец при их создании ограничился одним топором, вырубив скуластые лица, рельефные носы, четко очерченные рты прямые просторные лбы.

Несколькими ударами он довершил всё остальное. Получилось крепко и надежно. Когда они шагали, то казалось, что проходит дивизия парадным шагом. Ходили они плечом к плечу.

Детишки смотрели на них как на Гулливеров. И провожали их долгими восторженными взглядами.

На ботинки, которые они выставляли у порога, гости смотрели с благоговением. И еще до того, как войти в комнату, они проникались уважением к их владельцам. Нам нравится всё большое.

Одного звали Геннадием, другого Александром. Все их называли Генашками.

Когда Толя поступил в университет, они учились на четвертом курсе. Четверокурсников селили по двое в маленькой комнате блока. Им, видно, не досталось. Что нисколько их не расстроило. Вообще казалось, что их ничто не может расстроить. Если бы их поселили в подсобке среди швабр и ведер, они восприняли бы это с философским спокойствием и здоровым чувством юмора. Быт их нисколько не интересовал.

Они были по-суворовски аскетичны. И жили по-спартански просто, без всяких ненужных украшений. Несколько книг, несколько общих тетрадей, кровати, закрытые строго правильными прямоугольниками одеял. Носили прямые черные пальто. Такие можно было увидеть на членах Политбюро, когда они выходили на трибуну Мавзолея.

Разумеется, только по телевизору. Где еще граждане могли увидеть кремлевских небожителей?

Генашки появлялись в общежитии поздно вечером. Занятия, спецкурсы, библиотека, архивы. Ничего они пропустить не могли. Ни под каким предлогам. Хоть землетрясение, хоть что.

Еще они читали лекции в трудовых коллективах: на заводах, в организациях, НИИ. О политике партии, знаменательных исторических событиях, о проклятых империалистах. За это получали от общества «Знание» денежку. Немного. По десять рублей за лекцию. Но при стипендии в сорок рублей это было довольно неплохо. Целую неделю можно от пуза кормиться в столовой.

Толя вселился. Вечером появились Генашки. Они познакомились. Глаза их лукаво блестели. Его рука попала в пресс-машину. Сначала в одну, потом в другую. Может быть, они жили в тайге и запросто здоровались с медведями? Они улыбались, показывая крепкие широкие зубы без единой ущербинки. Такими зубами можно перегрызть хорошую кость. Или грызть грецкие орехи как семечки, выплевывая скорлупу. Здоровые зубы говорят лучше всего о здоровом желудке, который примет любую пищу.

Из внутреннего кармана один из них извлек «огнетушителей». Увидеть, что он у него был в кармане, было невозможно. «Огнетушителем» называла бутылку портвейна емкостью ноль семьдесят пять литра. Бутылка была из толстого зеленого стекла. В карман, который изнутри, можно поставить поллитровку. И то это будет заметно. Никак не «огнетушитель». Может быть, им по заказу шили пальто, как членам Политбюро? Другой тоже из внутреннего кармана достал внушительный газетный сверток. Это была «Правда», которую обязан был выписывать каждый коммунист.

На портрете верного ленинца расплылось жирное пятно от столовских котлет. Они были историками и, конечно, знали про сталинские времена. Всё-таки наше общество стало намного гуманнее. С десяток плавленых сырков. Они были дешевы и таяли во рту как мороженое. Любимая закуска советских времен. Вкусно и не напрягает карман. Почему-то яблоко. Одно. Крупное, с красными боками. Даже запашистое. Из другого кармана, на этот раз внешнего, была извлечена булка хлеба. Тоже завернутая в газету. «Правда» была крупной газетой. В нее можно было завернуть недельный провиант. Хлеб в те времена был ровно в килограмм веса. И был серый по шестнадцать копеек и белый за двадцать четыре. После этого генашки синхронно сняли пальто и повесили их на деревянные вешалки. Пальто отправили в настенный шкаф.

В шкафу что-то крякнуло, как мужичок, которому на спину взвалили мешок муки, не спросив его желания.

Они действовали четко, без комментариев. Один резал хлеб, одинаковыми кусочками. Полбулки хорошими ломтиками, не то, что в столовой, где некоторые клали два ломтика друг на друга. Яблоко ровно на три части. Потом подрезал пластмассовую пробку огнетушители и сдернул ее зубами. Пробку убрал в карман, чтобы выбросить. Другой выставил три граненных стакана, поставив их на одинаковом расстоянии друг от друга. И пододвинул стулья. Стол для ужина был готов.

– За знакомство!

Толя кивнул. Он первый день жил в общежитии. Всё ему было интересно и ново. И он пока не знал, как себя вести.

– Я бы тоже купил, – проговорил он.

Геннашки улыбнулись. Даже улыбки у них были одинаковыми. Широкие. И глаза смеялись. Толя снова залюбовался их крепкими зубами. Он похвалиться своими зубами не мог.

– Живем-то не последний день, – проговорил Саша. – Всё у нас впереди. У нас сегодня зарплата.

Дважды в неделю, после очередной лекции и в субботу, генашки устраивали такое небольшое застолье с непременным огнетушителем. Каждое застолье было приурочено к какой-нибудь исторической дате.

Толе ничего не оставалось, как садиться с ними за стол. Его просто бы не поняли, если бы он отказался. Четвертого жильца (он почему-то вселился только в ноябре) они не любили. С первого дня он вызвал устойчивую антипатию и нежелание с ним дружить. Он был невысокого роста с некрасивым красным лицом. К тому же одутловатым. С глубокими морщинами, как у старика. Как будто он бухал, не просыхая, неделю, а потом давил подушку. Он писал стихи с редкими глагольными рифмами. А чаще обходился без всяких рифм. Для этого у него была общая тетрадь, озаглавленная «Мои стихи». Стихи были бездарны. Но он их всем читал. И был уверен, что его не понимают. Приходил он поздно или вообще не являлся ночевать, напросившись у кого-нибудь на ночлег в общежитии. Вскоре ему стали отказывать под разными предлогами. Заявлялся он обычно поддатый и начинал ко всем приставать. К каждому подходил и спрашивал, что он делает, какую книгу читает или что такое пишет.

Задавал еще какие-то дурацкие вопросы, на которые никому не хотелось отвечать. Начинал декламировать свои стишки. Читал он их нараспев, подвывая, и махал руками. Хотелось куда-нибудь убежать, чтобы не слушать этого кошмара. Но бежать было некуда. можно было заткнуть уши. Но они были людьми деликатными. И так оскорбить человека не осмеливались.

Из его творчества Толя запомнил только одну поэзу. Была она длинная и монотонная. Лежал в постели, и вот руки как-то сами потянулись. И он ничего не мог поделать с собой. Потом ему стало стыдно. Всё-таки он уверен, что это не хорошо. Как он этими же руками будет брать хлеб и класть его в себе в рот, пожимать другим руки? Долго мыл руки с мылом, шоркал их с вехоткой. С остервенением.

Ему кажется, что никогда не отмоет руки. Это навсегда останется. Как же ему теперь жить? Он дает клятву никогда больше не заниматься онанизмом, как бы ему не хотелось этого.

Сессию он не сдал. Еще какое-то время болтался по студгородку, а потом исчез. Они остались в комнате втроем. В середине учебного года вряд ли кого к ним могли подселить.

Со стипендии Толя купил «огнетушитель» и кое-что в столовой: котлеты, капустный салат. Он всё это присоединил к тому, что выложили генашки на стол. Они синхронное поморщились. Толя не мог понять, в чем дело. Он ожидал одобрения.

– Больше так не делай! – сказал Саша. – На одну стипендию трудно прожить. А мы как-никак зарабатываем. А стипендия вот на еду да на это уходит. Нам оно не в напряг.

Толя понял, что на одну стипендию жить будет туго. Только на столовую и будет хватать. Подыскать бы работу!

Генашки закончили универ. Исчезли из Академгородка. Больше Толя с ними не встречался. Куда их забросила судьба? Были они из деревни. Скорей всего туда и направились по распределению облоно. Только вряд ли они оказались в одной деревне. Хорошо, если в соседних. На праздники и выходные ездят друг к другу в гости. На «запорожцах», которые они купили с рук. В деревне без машины трудновато.

Жены накрывают на стол. Щебечут о своем на кухне. Они сидят напротив друг друга. Рассказывают о селе, о школьных делах, как они выбивают стройматериал, делают ремонт. Того и другого, без сомнения, через год-другой поставили бы директорами школ. Такие крепкие хозяйственные мужики просто находка для районо. Мужчина не лезет в женские дрязги, сплетни пропускает мимо ушей. Поэтому мужчина-директор предпочтительней. Среди ночи он может нагрянуть в котельную, потому что накануне дали зарплату. Понятно, что выпьют, но и про работу не забывай. Если кочегары крепко загуляют, то завтра в школе будет холодно. Так что надо настропалить их, выгнать из кочегарки местных алкашей, пригрозить участковым.

В наше время уже и не решаются говорить о мужской дружбе, чтобы не быть неправильно понятыми. Это что-то вроде дружбы женщины и мужчины, в которую мало кто верит. Мы эту дружбу знаем! Кто-то криво ухмыляется, кто-то отпускает сальные шутки. Теперь и пушкинские стихи к лицейским друзьям кое-кто готов отнести к этой «голубой» категории. Мол, закрытый пансион, где только юноши. Ну, естественно же! Мы сами выбиваем у себя из-под ног последнюю опору, когда благоразумно не говорим о мужской дружбе. Чтобы не увидеть вокруг себя в очередной раз хихикающих вертлявых чертей, для которых не существует никаких табу, никаких ценностей. Мораль для них пережиток ханжеского прошлого. Они же вон какие свободные!

Тот же Пушкин ставил мужскую дружбу даже выше любви к женщине. Это женолюб и поклонник женской красоты! В любви к женщине, даже самой платонической, всё-таки есть физическое влечение, более или менее скрытое, замаскированное.

Оно всегда есть. Если это только не Прекрасная Дама символистов, идеал потерянной гармонии и божественной красоты.

Мужская дружба – это чисто идеальный продукт, как выразились бы сейчас. Только духовные узы, родство душ.

Над ними подсмеивались, но добродушно, без всякого сарказма. Они не обижались. Были беззлобны, бескорыстны.

На каникулы уезжали домой. Они были деревенскими, но из разных районов области. Небольшое застолье с самогоночкой, медовухой. Виделись-то всего два раза в год. Ребята уже взрослые. Могут и выпить.

А утром, как штык, на ногах. В деревне не залеживаются. Поднимаются с первыми петухами. Краюха с парным молоком. Во дворе уже стоит савраска, запряженная в телегу. Отец, такой же коренастый и широкоплечий, как сын, кладет косы. Едут на покос. В кирзовых сапогах, надетых на портянку, в хэбэшных штанах, становятся на краю луга, отбивают стальное полотно. Роса уже ушла. Можно начинать.

Я ли вам не свойский?

Я ли вам не близкий?

Памятью деревни

Я ль не дорожу?

Коса вжикает. И ровный валик травы ложится влево от косаря. Срезано под самый корешок. Сделали по несколько проходов. Считай, что коровке почти на месяц скосили. Вытер пот, подбил косу. Отец одобрительно смотрит на сына. Город не испортил его. Если погода не подведет, то за неделю закончат с сеном.

И все время, пока они были дома, так ни разу и не открыли тетради с конспектом «Как нам реорганизовать Рабкрин».

7

ПЕТРОВ

Петров после школы успел поработать, отслужил в армии, потом два года оттрубил на рабфаке. Поэтому, когда он поступил в университет, то был уже не зеленым юношей, но почти зрелым мужем, понимающий, что к чему и знающий толк в кое-чем. Но своим возрастом и опытом он не кичился и не хвалился. И мог сойтись с любым.

Злые языки даже утверждали, что он был уже женат. И у него есть ребенок, с которым он ни разу не виделся. А вообще с женщинами он ведет себя как самый настоящий подлец. Алиментов он, конечно, не платит. Да и с чего ему платить? Не со стипендии же? Если бы и было с чего, всё равно бы не платил, потому что он такой. Петров – тертый калач. Положишь ему палец в рот, он по локоть откусит и не подавится. Схавает за милу душу. Поэтому ухо с ним нужно держать востро и не доверять ни единому слову.

С первых дней первого курса Петров понял одну истину: на стипендию прожить невозможно.

Нет, с голоду не умрешь, но о пиве придется забыть. И будешь ходить в порванных ботинках. Его это не устраивало. Хоть он не был щеголем, но хотел выглядеть нормально. Решил подрабатывать. Сошелся с группой старшекурсников, которые ездили на Вокзал-Главный разгружать вагоны. Платили хорошо. Даже очень. Работали ночью, потому что днем нужно учиться. И за ночную смену шла добавка. Петров отнес мешок от вагона до машины и понял, что он не создан для каторжного труда. Не та конституция, то есть устройство организма, и мировоззрение не позволяло.

Через неделю он поехал на овощную базу, что находилась на окраине городка. Это был огромный полуподземный склад. Нужно было перебирать овощи и фрукты, отделять товарную продукцию от гнили. Когда его отвели в склад и показали рабочее место, где на ящиках сидели такие же молодые люди, как и он, и сортировали яблоки и помидоры, он попросил противогаз и спецодежду. Кладовщица удивленно посмотрела.

Она поняла, что работать он не будет.

Престижные работы в городке – это кочегар и сторож. Но то, что престижно, то труднодоступно.

Работа ночная. Кинул уголька и спи или готовься к очередному семинару. Кто-то даже девушку приводил на дежурство.

Но такая работа передавалась по наследству. Старшекурсник заканчивал университет и свое место передавал младшему товарищу. Лучшему другу. У Петровых таких друзей среди пятикурсников не было.

На каникулы и по большим праздникам Петров уезжал домой в Барнаул. Злые языки говорили, что он ездит по окрестным деревням и бесчестит красных девиц. Ах, злые языки! Страшнее пистолета!

После чего местные добрые молодцы тянули этих девиц в кущи, а не в загс, оправдывая свое поведение тем, что с надкусанным яблочком нечего церемониться. Кто-то верил этим россказням и боялся заглянуть Петрову в глаза при встрече. Несчастные же девицы бросались в темные бурлящие воды с крутого обского обрыва, успев напоследок пропеть «К чему ж я не сокол, к чему не летаю». Говорят, что эта песня стала самой популярной в алтайских деревнях и ее исполняли даже на танцах.

Не будем слушать, а тем более верить злым языкам. Обратимся к истории, которая добавила новый штрих к героической личности Петрова.

Попасть из Новосибирска в Барнаул можно разными способами. Выбирай – не хочу!

По воздуху, по суше и по воде.

Первый способ отпадал, конечно, если ты не птица, из-за дороговизны. Пусть самолетами летают буржуи! К тому же билеты нужно было заказывать заранее. Чуть ли не за месяц. Путешествие на теплоходе годится разве что для романтических натур, которым спешить некуда, а созерцание воды за бортом и зеленых берегов с редкими населенными пунктами доставляет эстетическое наслаждение и пробуждает тягу пальцев к перу или кисти. Пока доберешься из пункта А до пункта Б успеешь написать пусть и не всю «Войну и мир», но ее значительную часть это уж точно. Петров не был романтиком и красот природы для него просто не существовало. Водное путешествие самое долгое: с многочасовым шлюзованием на ОбьГэсе, причаливанием по ходу к каждой деревушке, даже если там уже не осталось ни одного жителя.

Ладно, если тебе надо именно в такую деревушку, куда иным способом не попасть, потому что прежние дороги заросли бурьяном, а за каждым деревом притаились медведь или разбойник. Водный путь возможен только в навигацию, то есть с весны до осени.

А вот сухопутным путем можно было путешествовать в любое время года: на поезде, на автобусе, на такси, гужевым транспортом и даже пешком, если вы любите туризм.

Отгадайте, каким средством передвижения решил воспользоваться Петров! Подсказка: пеший марш-бросок отпадает, а также передвижение на гужевом транспорте и автостопом.

Ехал Петров после ноябрьских праздников, когда толпы студентов, учащихся ПТУ возвращались в родные общаги с сумками, сетками и рюкзаками, набитыми домашней снедью.

К этому добавьте тех, кто возвращался домой из гостей, любимых тещ и прочих праздношатающихся, и получите картину великого переселения народов. И всем непременно надо именно на тот поезд, на котором едете вы.

Билеты на автобус распроданы на неделю вперед. То же самое и на поезд Барнаул – Новосибирск. И как теперь, скажите, добираться до дома, до общежития, до любимых друзей и подруг?

У пассажирских поездов есть интересная особенность. Вагоны бывают купейными, в которых студенты принципиально не ездят, считая их буржуйской роскошью, недостойной советской молодежи, которая рьяно изучает основы марксистско-ленинской науки. Были купе с мягкими местами. Такие называли офицерскими. А кто-то даже генеральскими. Хорошо быть генералом! Оно и понятно. После ратных подвигов офицеры могли себя вознаградить по-буржуйски щедро. Вы можете себе представить полковника или генерала, который едет в общем вагоне?

Неофицеры брали плацкартные и общие вагоны. Почему-то таких оказывалось подавляющее большинство. Плацкарт покупался заранее, порой за месяц вперед, смотря по наличию праздников.

В общие вагоны билеты продавались всегда, на всех полустанкахВ неограниченном количестве. Нужно было только отстоять очередь в кассу.

Тот, кто отдал такое распоряжение, был уверен, что общие вагоны изготавливают из резины. По крайней мере, пассажиры общих вагонов не сомневались в этом.

Это было не так. В общих вагонах всегда было многолюдно. А если какой-нибудь праздник, то настоящее столпотворение. Тот, кому удавалось присесть, считал, что ему очень повезло. Но большинство не являлись счастливчиками и смотрели на сидящих с нескрываемой завистью. Покидать своего места не следовало. Его тут же занимали. Курильщики не вспоминали о куреве. А без воды можно было прожить, как говорит наука, несколько суток. Туалет в общих вагонах – это особая история, даже цикл самых разнообразных историй, грустных и озорных. Их можно было выслушать за дорогу не один десяток. Не будем сейчас об этом. Да и не всякая чувствительная душа выдержит подобное.

Нижние полки в общих вагонах – это особая статья. Ложиться на них нельзя. Они предназначены только для сидения. Возлежание воспринималось как наглый вызов обществу, тем страдальцам, которые часами переминались с ноги на ногу, не вызывая никакого сострадания у сидельцев.

Верхние полки занимали по двое и по трое, если худые. Под голову клали одежду.

В предпраздничные и послепрздничные дни… Нет, тут нужен гений Данте, который, как утверждают некоторые исследователи, прошел девять кругов ада. Еще до того, как поезд тронется с главного вокзала, общие вагоны представляли собой бочки, плотно набитые селедкой. Вместо рассола был пот и слезы страдальцев. Кто-то пытался запрыгнуть уже после того, как поезд тронется. На каждой станции, полустанке в общий вагон подсаживались, подсаживались, подсаживались и подсаживались. И так до конечного пункта назначения. Это напоминало великое переселение народов или кадры из фильмов о гражданской войне. Всем нужно было попасть из пункта А в пункт Б. это был вопрос жизни и смерти. Всё остальное не имело никакого значения. Если вы ездили на городских автобусах в часы пик, то это то же самое, только хуже.

Со всех сторон тебя зажимают, берут в тиски, испытывают твой организм на давление. Этот нажим не только не ослабевает, но и усиливается. И вы начинаете привыкать. Можно поджать ноги и висеть, зажатым чужими телами. Никуда вы не денетесь.

Когда тряханет, вы почувствуете временное облегчение и даже вздохнете полной грудью. Уверяю вас, после этого вы будете ощущать себя самым счастливым человеком.

Утешает то, что в фильмах о гражданской войне путешествие по железной дороге выглядит еще романтичней. Там непременно еще и конная банда нападет на поезд. У тех, кому повезло прокатиться в общем вагоне в такие дни, на всю оставшуюся жизнь остались неизгладимые впечатления и стойкое убеждение, что не всякое путешествие по железной дороге лучше пешего паломничества. Передвигались же люди до появления паровоза!

Вы уже, наверно, догадались, к чему я веду весь этот рассказ о железной дороге с ее общими вагонами. Вы уже поняли, зная о характере и жизненных ценностях Петрова, что такой вариант передвижения никак не мог устроить его. Ну, разве что он согласился бы ехать на крыше вагона.

Что же тогда? Неужели? Да не может быть такого? Да! С обычным человеком не может быть. Петров выбрал самый фантастический вариант. Иначе он не был бы Петровым. Даже офицеры катаются по железной дороге. Пусть и с мягкими купейными вагонами. Петров, зная, что это такое, решительно отказался от железнодорожного путешествия.

Нищеброд с сумкой, в которой одежонка, пара общих тетрадей и домашняя снедь, без гроша за душой, потому что все было спущено за праздники с друзьями, подходит к привокзальному таксисту и небрежно бросает:

– Командир! Надо в Новосибирск!

Сказано это барственным покровительственным тоном, как будто он сейчас только что облагодетельствовал этого профессионала баранки.

Таксист протирает глаза. Здравое сомнение посещает его. Не тот это тип, чтобы ездить на такси.

Небритый молодой человек с не выветрившимся запашком уже плюхнулся на сидение, бросив сумку назад. Так нищеброды поступать не будут. Мало ли что не брит!

Но таксист еще попытался сопротивляться. Что-то ему не нравилось в этой истории.

– Знаете, что до Новосибирска…

И называет месячную стипендию. Другой бы дунул из такси, только след простыл.

А барин:

– Не обижу! Нешто мы без понятиев, командир. Не первый день замужем, стал быть.