Мир Гаора. 5 книга. Ургайя

Татьяна Зубачева

Мир Гаора. 5 книга. Ургайя

«Каждый выбирает по себе…

Каждый выбирает для себя…»

Юрий Левитанский

«И в крепкой, ледяной обиде,

Сухой пургой ослеплены,

Мы видели, уже не видя,

Глаза зеленые весны.»

Илья Эренбург

«Свобода – это возможность выбора варианта поведения.

Выбор неизбежен и обязателен.

Количество доступных вариантов определяет степень свободы.

Таким образом, одинаково невозможны как абсолютная свобода,

так и абсолютная несвобода.

Выбор есть всегда.

И он всегда ограничен.»

Варн Арм,

действительный академик,

профессор философии и истории.

Из лекции.

СОН ДЕВЯТЫЙ

…надо твёрдо помнить, что именно надо забыть…

Дамхар. Усадьба капитана Корранта

572 год

Зима

4 декада

2 день

Успокоительно потрескивают поленья в камине, на стёклах книжных шкафов багровые, но совсем не страшные, а даже уютные отблески живого огня, где-то далеко звучат голоса, и тоже спокойные, обыденные, домашние. Он дома, его дом – его крепость, родовое гнездо, крепкая, не богатая, а именно крепкая усадьба, всё хорошо… Всё хорошо, что хорошо кончается, и, хотя – если честно – до конца этой дикой истории ещё далеко, но уже ясно, что самое страшное позади. Да, не победа, но и не поражение. Его армия не отступила, а осталась на завоёванных ранее рубежах с минимальными потерями и в глубокой обороне… Аггел, тридцать две тысячи, конечно, сумма весьма солидная, в доме сотки медной не осталось, в буквальном смысле, но… Кладовки и погреба полны, дворовые службы в порядке, скот здоров, рабы сильны и умелы, дети здоровы и даже, спасибо Огню, не простудились, жена и он сам… в порядке. Да, он в полном порядке.

Ридургу Корранту было стыдно и неловко вспоминать, какую безобразную истерику он устроил. Но… ну, сорвался, слетел с катушек, что уж тут, самому себе можно не врать, и если бы не Нянька…

Прибежав на его крик, она сразу, он даже удивиться этому не успел, как говорится, «овладела ситуацией» и стала распоряжаться. Прибежали Милуша с Белёной, стали его обнимать, гладить и успокаивать, с ласковой настойчивостью уводя в дом. Мужики унесли Рыжего на кухню. Сивко и Лузга разметали двор и дорогу за воротами, уничтожая следы колёс странной машины, посыпали разметённое солью и снова разметали, «Чтоб нелюдь дороги обратной не нашла», – мимоходом кто-то объяснил ему. Милуша и Белёна завели его в спальню, раздели, уложили и заставили если не забыть, то хотя бы на время отключиться. А что и как было в это время на кухне… нетрудно представить.

Сбросив первое напряжение, он встал, накинул халат и пошёл на рабскую половину. От него шарахнулись, освобождая проход. Рыжий уже лежал в повалуше, одетый в полотнянку – рубаху и штаны из грубого поселкового полотна. И он, вспомнив, что так в посёлках одевают мёртвых, нахмурился. Рыжий был ещё жив, с трудом, но прощупывался слабый редкий пульс, слегка запотевало поднесённое к губам зеркальце, но… труп трупом. Он стоял и смотрел на неподвижное строго спокойное, как у мертвеца, лицо и старался подавить снова поднимающуюся из глубины нерассуждающую ярость, когда подошёл и встал рядом Джадд. Он покосился на него, и Джадд спокойными уверенными движениями задрал на Рыжем рубаху, спустил до колен штаны и показал ему шрамы, ранки и пятнышки ожогов, приговаривая: «Собаки… ток давно… ток вчера…», – и напоследок, уже оправив на Рыжем одежду, последние два ожога на висках, кивнул и ушёл. А он… последним усилием, чтобы не сорваться в таком же, как у деда, припадке неукротимой ярости – тот из-за разорившего семью карточного проигрыша убил своих рабов: камердинера, горничную и няньку младшего сына, а самого малыша покалечил, выбросив из кроватки в окно – заставил себя отвернуться и уйти. И в коридоре его опять нагнали Милуша с Белёной и увели в спальню.

А потом… он уже совсем успокоился и лежал, отдыхая, когда распахнулась дверь и в спальню вошла Нянька. Лежавшая рядом с ним Милуша – Белёну он отправил за квасом, пересохло горло – ойкнула и спрятала голову под подушку.

– Нянька, – укоризненно сказал он. – Стучаться надо.

– А то я не знаю, какое оно у тебя, – отмахнулась Нянька. – Вставай и в кабинет иди. Поговорить надо, – и не давая ему опомниться, велела Милуше: – А ты убери здесь.

– Ступай, Нянька, – прибавил он строгости.

Но Няньке явно было не до соблюдения формальностей.

– И не копайся, – приказала она, выходя из спальни.

Он покосился на Милушу: не вздумала бы та фыркать и посмеиваться, но Милуша лежала неподвижно, всей позой и даже выпяченной попкой демонстрируя полную покорность, и он уже совсем, ну, почти совсем спокойно встал, надел халат и пошёл в кабинет.

Нянька ждала его, стоя посередине. Высокая, прямая, руки спрятаны под накинутый на плечи платок.

– Ну? – спросил он, проходя к столу, на котором так и остались лежать купчая, карта Рыжего и квитанция об уплате налога. – Что скажешь? Вызывать машину, или пусть он до завтра полежит, чтоб вы его отвыть и обмыть успели.

– Он живой, – разжала губы Нянька. – Нужон он тебе?

– Я за него тридцать две тысячи отдал, сотки медной не осталось. – Он заставил себя усмехнуться, – машину в долг вызывать придётся.

– Тады лечить его надо.

– Чем?

Нянька кивком показала на угловой книжный шкаф.

– Там у тебя бутылка есть. С «Чёрным амператором».

– Что-о?! – вполне искренне изумился он.

– Что слышал. Отпаивать его буду.

– Да ты, Нянька, что? С ума сошла? Отпоить надо, так у тебя что, ни вишнёвки, ни смородиновки, ни водки не осталось? Так всё в Новый год и выхлестали?

– Выпили в плепорцию, – сурово возразила Нянька, – сколь положено, столько и отмерила. А ты не жмись. Нельзя ему водки сейчас, обожжёт душу только, а ему прогрев нужен.

– Может ему ещё устриц с трюфелями подать? – начал он злиться.

– А это чо за гадость? – спросила Нянька и тут же отмахнулась. – Потом расскажешь, недосуг сейчас. Я уж за Мокошихой послала. Отмаливать будем. Давай бутылку-то.

– А без бутылки молиться не можете? – съязвил он.

– Тьфу ты! – сплюнула Нянька. – Сказано же, его поить будем. И не лезь ты, коли без понятия.

– Угу.

Он достал из-за Большой Академической Энциклопедии пузатую бутылку, где на золотой этикетке красовалась чёрная императорская корона. Бутылка была открыта, но оставалось ещё больше половины.

– Так, Нянька, а теперь послушай мои понятия. Сволочь эта, что его привезла, все документы оформила и даже налог уплатила.

– Ну и хорошо, – кивнула Нянька.

– Мало хорошего, Нянька. Такого, чтоб купчую без осмотра и торга оформляли, не бывало. Не по правилам это.

– А раз деньги уплочены, то на правила и накласть можно, – убеждённо сказала Нянька.

Он хмыкнул.

– Это смотря кому, Нянька. Вот захотят зелёные петлицы проверить: за что столько отвалено и почему с нарушением продан, и нагрянут посмотреть на него. А он подыхает. А штраф до двойной продажной цены доходит, если новокупку сразу ухайдакали.

– Вот он и помрёт, пока я тут с тобой лясы точу.

Нянька ловко выхватила у него из рук бутылку и спрятала к себе под платок.

– Всё, иди, ложись, отдыхай, дети в порядке, на усадьбе порядок. Лишь бы он до Мокошихи дотянул.

Про Мокошиху Коррант слышал многое, даже пару раз видел издалека эту высокую худую рабыню с гордой, прямо-таки королевской осанкой. Кто был её владельцем, никто не знал, как и её возраст. За кем-то она, конечно, числилась, в каком-то посёлке или чьей-то усадьбе жила, но все относились к ней с плохо скрытой суеверной опаской. И раз Нянька позвала её лечить Рыжего… то ему и в самом деле нечего соваться. Коньяка, конечно, жалко, но как-то всё остальное ещё дороже. И он вернулся в спальню, где его уже ждали кувшин с квасом, перестеленная кровать и Милуша с Белёной, весёлые, ласковые и услужливые. Он довольно быстро отправил их отдыхать, поспал, встал, совсем успокоившись, и вернувшись в кабинет уже спокойно, на трезвую во всех смыслах голову перечитал оставленные ему заезжей сволочью документы.

Купчая и квитанция об уплате налога были заполнены с соблюдением всех формальностей и ничего нового не дали. А вот карта… к пометке «шофёр» добавлено «телохранитель», в графу навыков «владеет рукопашным боем», а к трём единичкам категории добавлен плюс. Категория «Экстра». О рабах с такой категорией он только слышал, но ни разу не встречал. Что и понятно: категорию «экстра» не продают. Надо быть сумасшедшим, чтобы продать такую ценность, дважды сумасшедшим, чтобы купить такого раба, беззаветно преданного, готового выполнить любой, но не твой приказ, потому что не ты, а кто-то другой сделал из него «экстру», настроенного на полное подчинение одному единственному человеку, но не тебе, и трижды сумасшедшим, чтобы указывать это в официальной карте. Хотя… чтобы оправдать несуразно высокую цену? Или ещё одна пакость? Будем ориентироваться именно на этот вариант. И тогда сейчас всё зависит от Няньки и таинственной Мокошихи. А ему остаётся только ждать.

…сверкающая холодная белизна вокруг. Он падает, вверх или вниз, хотя падать вверх нельзя. Где он? Он нигде. Это ничто. Он никто, и звать его никак, и вокруг ничто. Его нет, он растворяется в сверкающей обжигающей холодом белизне, ещё немного, ещё чуть-чуть потерпеть, и его не будет, и больше ничего не будет, надо ещё чуть-чуть потерпеть…

Придя на рабскую кухню, Нянька строго посмотрела на сидящих за столом:

– Про Мокошиху что слышно?

– Сказала, не замедлит, – ответила бегавшая за ней Басёна.

Красава вздохнула.

– Мы его напоить хотели. Не принимает нутро, выливается. И не чувствует ничего.

Трёпка шмыгнула носом и повинилась:

– Я лапнула его, а он…

– У тебя одно на уме, – отвесила ей подзатыльник Жданка. – Кирпичи мы к ногам ему приложили, а он…

Мужчины угрюмо молчали. Нянька снова кивнула:

– Так. Я сейчас к себе зайду, а потом у него буду. И не лезьте никто. Сами управляйтесь. Большуха, Тумак, чтоб порядок был, поняли? Недосуг мне сейчас. Мокошиха когда придёт, ну, она сама дорогу найдёт.

И ушла.

Ужин закончился в сосредоточенном строгом молчании. Даже Орешек, как обычно сидевший на коленях Джадда, который кормил его из своей миски, не лепетал и не гукал. Поев, все встали и тихо разошлись по своим повалушам.

Отдав Орешка Цветне, Джадд накинул куртку и вышел покурить на крыльцо. Вскоре к нему присоединились остальные мужчины.

– Как думашь, – негромко спросил Тумак, – выживет?

Джадд пожал плечами.

– Ток плохо, – тронул себя пальцами за висок. – Очень плохо.

– Через голову пропускали? – удивился Тумак и понурился. – Хреново.

– Жалко мужика, – тихо сказал Чубарь.

Помолчали.

– Вызвездило-то как, – вздохнул Лузга.

– К морозу, – кивнул Сивко.

И снова помолчали.

– Быват же такие сволочи, – пыхнул дымом Чубарь.

Джадд молча кивнул, а Тумак припечатал:

– Нелюдь она нелюдь и есть.

– То-то Старшая Мать велела солью присыпать.

– Ну да, чтоб нежитью не перекинулась и не вернулась.

– От нежити да нечисти соль – первое дело.

И вдруг во дворе появилась высокая чёрная фигура замотанной в платки женщины. А как ворота или калитка открылись, никто и не видел. Вот не было её, и вот она. Мужики сразу загасили сигареты и с поклонами расступились, открывая проход. Она ответила им кивком и, проходя мимо, бросила:

– Спать ступайте.

Мужчины дружно потянулись в дом. Только Тумак сначала сходил к воротам, проверил обе щеколды: на больших створках и на калитке. Джадд ждал его на крыльце и, когда Тумак проходил мимо него, сказал:

– Мой пост полночь.

Тумак молча хлопнул его по плечу.

…он падает в пустоту, белую прозрачную темноту, боли нет, потому что тела уже нет и болеть нечему, ни холода, ни жара тоже нет, ничего нет… а он сам есть? Его тоже нет… Полёт, он летит, в никуда, в ничто, он никто и летит в ничто… нет, его нет… пустота… какая она глубокая, пустота…

Нянька обмакнула палец в маленькую рюмку и провела мокрым пальцем по сухим холодным губам, потом осторожно нажав на губы, приоткрыла рот и смазала коньяком язык. Он не пошевельнулся, ресницы не дрогнули, дыхание не сбилось. Тело без души. Что же сотворили с тобой, Рыжий, что решил так уйти? Тогда, прибежав на отчаянный крик Своего Малого, увидев распростёртого на снегу голого мужика, что это Рыжий не поняла, да его и сейчас признать нельзя, а тогда-то она сразу почуяла неладное, но надо было что-то срочно делать, успокаивать, командовать, распоряжаться. Ну, Малого успокоила легко, Милуше с Белёной только мигнула, девки опытные, мужикам работу нашла, бабы тоже все при деле. Но вот когда вошла в кухню, всмотрелась в белое лицо, даже губы в один цвет, пощупала холодное, твердеющее под руками как у мёртвого тело, поняла – без Мокошихи делать нечего, не справиться ей с ним. Рыжий всегда был нравным, решил уйти, так уйдёт. А ведь тоже не сам решил, заставили. Бывает, слышала она ещё девчонкой, что может раб – вот так в побег уйти, живым куда уйдёшь в ошейнике и с клеймом, а вот так, в смерть… случалось, уходили. По-всякому. Шли на управляющего, а то и на хозяина с кулаками, чтоб казнили, а некоторые и вот так: ложились и застывали. И голозадые, редко, но случалось, так же от жизни невыносимой в смерть бежали. И вживую повидать пришлось, даже провожала, принимая решение уходщего, а случалось и останавливать, и возвращать. Всякое бывало. Далеко ты уже, Рыжий, еле дотягиваюсь до тебя, и возвращаться не хочешь. Ох, лишь бы Мокошиха не запоздала.

…белая прозрачная пустота… он летит, и полёт не радует и не опьяняет… летит или падает? В пустоте нет ни верха, ни низа, так не всё ли равно… блаженное чувство равнодушия, всё кончилось, он ни о чём не жалеет, ничего не боится, нет ни боли, ни… ничего нет… пустота, ты совсем не страшная, пустота, я ухожу в тебя, растворяюсь в тебе, ещё немного и меня не будет, совсем, будет только пустота…

Лёгкий шум за дверью, чей-то шёпот.

– Наконец-то, – сказала, не оборачиваясь, Нянька.

– Как уж смогла, – ответил за её спиной немолодой, но исполненный силы голос. – Ну, чего тут? Застыл, мне сказали.

– Уходит он, – ответила, по-прежнему не глядя на вошедшую, Нянька, – еле дотягиваюсь, не слышит он меня.

– Как так? Ты ж не в малых силах, – удивилась Мокошиха, становясь рядом и сверху, не наклоняясь, разглядывая по-мёртвому неподвижное тело. – Ну-ка посмотрю… И впрямь… непросто. Куда же это он?

– Пока до места не дойдёт, – вздохнула Нянька, – не увидим.

– Будем ждать, – кивнула Мокошиха, пододвинула непонятно как оказавшуюся в повалуше вторую табуретку и села рядом. – Поишь чем?

– Глотать не может, – Нянька повторила процедуру смазывания губ и языка коньяком, – смазываю.

Мокошиха кивнула.

– Малого своего этим тогда отпаивала?

– Ну да, ещё от евонного деда знаю. Тот тоже был… с характером.

– Помню, – улыбнулась воспоминаниям Мокошиха, – но понятливый. Ну, давай, придержим хоть малость, чтоб не так быстро бежал.

– Ты дорогу запоминай, – попросила Нянька, – а то ведь… заплутаем, не ровён час.

– Нет, – строго покачала головой Мокошиха, – по этой дороге возврата нет, если и будем выводить, то по другой.

Нянька вздохнула.

– Как знашь.

Мокошиха достала из лежащего у стены узла маленькую глиняную плошку, налила в неё тягучей как масло, но тёмной, почти чёрной жидкости из маленькой тоже глиняной бутылки, поставила плошку на тумбочку у изголовья и спрятала бутылку. Нянька кивнула. И почти одновременно в плошке засветился жёлтый огонёк и погас верхний, электрический свет. Теперь они сидели молча и неподвижно. Чуть потрескивал огонёк в плошке, и его отсветы играли на их грибатках.

…Падение прекратилось так внезапно, что он даже удивился, ощутив вдруг удар о холодную твердь. Как с парашютом – успел он подумать, падая набок и почему-то в темноту…

Мигнув, громко затрещал огонёк в плошке, но тут же пламя выровнялось, правда, став чуть красноватым.

…Темнота была прозрачной. Да, не серая пустота, не слепящая белизна, а темнота. Где он? Он лежит на твёрдом гладком и холодном. Что это? Это… он осторожно повёл руками, ощупывая… что? Похоже, лёд. Лёд? Страшная догадка мгновенно обдала тело ознобом, собрав кожу пупырышками. Коргцит?! Мрак вечного Огня, ледяное озеро клятвопреступников, отце- и братоубийц, палачей… Так оно… оно есть?! И это его судьба?! «Огонь Великий, – беззвучно шевельнул он губами, – за что?» И ответный хохот, оглушительно грянувший со всех сторон.

– Он не знает!

– Он не помнит!

– Он ещё спрашивает!

Они смеялись над ним, хохотали. Медленно, с трудом, он перевернулся на живот, подтянул под себя руки и, как когда-то в пресс-камере, оттолкнулся, отжался от холодной тверди, и встал. На четвереньки, на колени, во весь рост. Огляделся. Прозрачная темнота вокруг, прозрачный чёрный лёд под ногами. Сквозь черноту смутно просвечивали какие-то голые фигуры. Их было много, они лежали, сидели, стояли, там, в ледяной толще, теряясь в его глубинах. Они видели его сквозь лёд и, гримасничая, строя рожи, хохотали над ним.

– Кто там?

– Ещё один Юрденал.

– Слышали, Юрденалы? Принимайте родича!

– Он полукровка!

– Но достоин Коргцита!

Он слышал их голоса и смех. Они были повсюду, со всех сторон. Он со стоном заставил себя поднять руки и зажать уши. Но голоса продолжали звучать где-то внутри, под черепом. Он шёл по гладкому чёрному льду, по их гримасничающим кривляющимся лицам, а вокруг чёрная прозрачная темнота и голоса, и смех…

– Дошёл? – встрепенулась Мокошиха и подалась вперёд.

– Ох ты, – Нянька досадливо покачала головой. – Ну и занесло ж его.

– Совсем чужое место, – недоумевала Мокошиха, – не место ему там, и как попал?

Нянька вздохнула.

– Он говорил, отец у него… вот по крови и дорога вышла.

– Нехорошо, – покачала головой Мокошиха, – не хватит силы нашей, боюсь. Там чужие силы, не отдадут его.

– Попробуем? – предложила Нянька.

– Надо, – вздохнула Мокошиха, – нельзя им победу давать, – и заговорила тихим монотонным речитативом. – Матери-миродержицы, Матери-владычицы, вас зовём, вы одни опора нам…

– Матери набольшие, – вступила Нянька, – Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна, силы земные и небесные вам подвластны, вас зовём, вас о помощи просим…

Затрещал, взметнулся красными искрами огонёк в плошке и снова припал к чёрной ровной глади, стал маленьким и ровным.

– Ох, Рыжий, – вздохнула Нянька, – угораздило же тебя крови своей поддаться.

– Совсем чужое место, – вздохнула и Мокошиха. – Матерям чужое, нету у них там силы.

– Ну, давай ещё, – попросила Нянька, – нельзя, чтоб пересилили Матерей.

– А то не знаю, – сердито отмахнулась Мокошиха. – Да Золотой Князь на отдыхе, тёмное время сейчас.

– Не его время, – кивнула Нянька, – а Ветер звать не с руки, закрыто всё. Ну, давай ещё.

И они снова зашептали, зовя Матерей и Судьбу-Сестру.

…Он брёл по чёрному гладкому и холодному льду, из-под которого скалились лица, неразличимые, странно знакомые. Сколько же их?

– Зря ты это.

Он вздрогнул и обернулся. Голый, чёрно-прозрачный человек, сидел на ледяной и тоже чёрной прозрачной глыбе в трёх шагах от него и разглядывал его жгуче чёрными, холодно блестящими глазами.

– Что зря?

– Убегаешь. Из Коргцита не уйдёшь, – и усмехнулся, блеснув белыми, но тоже прозрачными зубами. – Бегай, не бегай, ляжешь и вмёрзнешь.

– А ты?

– И я. Как пролежишь тысячу лет, научишься, вылезать, – и снова жуткая усмешка, – новичков встречать и к порядкам приучать.

– Кто ты?

И в ответ странное прищёлкивающее слово.

– Что? – удивился он. – Как это?

Прозрачный рассмеялся, запрокидывая голову странно знакомым движением.

– Не помнят! Уже не помнят! – веселился Прозрачный.

– Кто ты? – повторил он.

– Тебя встречаю, – продолжал смеяться Прозрачный, – и знаешь почему? Нет, – тут же поправил сам себя, – хочешь знать, почему?

– Хочу, – кивнул он, уже начиная смутно догадываться.

– Хоти, не хоти, – стал серьёзным Прозрачный, – раз сюда попал, так будешь знать. С меня Юрденалы начались, это раз. И был я младшим из младших и захотел стать первым. А чтобы младшему стать первым, он должен стать единственным, это два. Правда, не думал я, что ты отца опередишь. Тот бы меня понял, сам такой же. А ты…

– Я не Юрденал, – твёрдо ответил он. – Я Юрд.

Прозрачный снова закатился смехом.

– А мы все такие! Бьём в спину и руками разводим, дескать, не хотел, копьё само из руки выскочило. Убивать любим, а как отвечать, всегда найдём на кого свалить. Ты скольких убил?

– Я убивал на войне! – крикнул он. – Я выполнял приказ!

Ему ответил дружный многоголосый хохот. И с хохотом, кривляясь, разламываясь на осколки, Прозрачный исчез вместе с ледяной глыбой, на которой сидел. Он попытался повернуться и уйти, но не смог. Опустил глаза и увидел, что его ноги по щиколотку погрузились в лёд. Он рванулся и, не удержав равновесия, полетел вниз в чёрный, заполненный просвечивающими телами лёд…

Мокошиха покачала головой и решительно встала.

– Нет, не могу. Нет у нас там силы.

– Не хотят Матери туда идти, – вздохнула Нянька. – Что делать будем?

– Что-что, – Мокошиха сверху вниз с необидной насмешкой более сильной и старшей посмотрела на Няньку. – Ты давай пои его, держи, сколько можешь. А я буду, – она вздохнула, – Древнюю Силу звать.

Нянька охнула и вскинула руку защищающим лицо жестом.

– Боишься, так уйди, – даже не спокойно, а равнодушно сказала Мокошиха и стала искать что-то в своём узле.

Нянька, стараясь сдерживать дрожь внезапно захолодевших рук, достала из-под платка бутылку коньяка и рюмку, налила, обмакнула палец, смазала Рыжему губы и язык. За её спиной что-то вроде как звенело, но она не оборачивалась. Про Древнюю Силу она слышала, но что её можно позвать… Сильна Мокошиха, да Древняя Сила может прийти, а подчиниться не захочет, Древняя Сила Матерей старше, нет над ней старших, она всему начало. Ох, как же это? А ну как рассердится, что по пустякам беспокоят? Ей ведь люди, что комары летом, не заступилась за склавинов, позволила роды-племена вырезать да выжечь. Что ей Рыжий? А рассердится – так всем конец, вырвется из Глуби – так не удержишь. Ей ни Матери наши, ни Огонь ихний не указ, по своей воле творит, как создала, так и прахом созданное рассыплет. Всему тогда конец. Было же уже. Жили за Валсой люди, плохо ли, хорошо ли, да прогневали Древнюю Силу, и нет теперь там никого и ничего, только полоса вдоль Валсы уцелела, да жить там нельзя, так походить чуток, но по делу и сразу назад, а уж дальше вглубь никому и никак, без возврата дорога.

Откуда-то сзади потянуло холодом, огонёк в плошке задрожал и испуганно прижался к чёрной глади, темнота в повалуше стала синей, странно светящейся. И окутанная этим синим светом как туманным платком, из-под которого тускло просвечивала грибатка и ярко светились ажурные шарики на височных кольцах, ставшая необычно высокой – головой под потолок – с неразличимым бледным лицом выпрямилась Мокошиха, заполнив собой повалушу. Задрожали, заструились туманными дымными струйками брёвна стен, распахиваясь в синюю равнину, где колыхались тоже синие, светящиеся и просвечивающие клубы то ли дыма, то ли тумана… Камни, деревья, рыбы, птицы, странные звери, и всё сразу, меняющееся, плывущее ничто.

Мокошиха что-то говорила, но… голос был не её, и слова непонятны… И вдруг прорвалось:

– Не прошу многого, не прошу невозможного.

И глухой далёкий голос, чужая, но почему-то понятная речь.

– Ну чего тебе?

– Открой Двери. Ты их закрыла, только тебе и открыть.

– Зачем тебе?

– Помощь позвать.

– Кому помощь?

– Ему. Не по праву он место занял. Не по вине осудил себя.

– Нет. Сам решал, сам пусть и отвечает.

– Не виноват он в бедах своих.

– Нет виноватых. Все виновны.

– Свою вину я знаю. За неё и отвечу. А он чужую вину на себя принял.

– А мне-то что?

– Открой Двери, дальше я сама.