Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга

Из дверей выглядывала детская мордашка, лукаво блестели глазенки. Милорадович не удержался – подмигнул мальчишке в ответ.

– Кто это у вас, князь?

– А! Николка Дюров, ученик театральный, из балетного класса. Сестра его учится у меня в драматическом. Вот берем их к себе, да еще племянницу Катерины Ивановны, на праздники. Нам в доме веселей, и детям роздых.

– От занятий отлынивают, значит?

Шаховской в ответ негодующе вздернул нос.

– Не от занятий, граф, а так – хоть поесть вволю. Поверьте, мы им баклуши бить не дозволяем, занимаются как положено.

– Поесть?

– Поесть. На целых простынях поспать. Отдохнуть от колотушек. Все Театральное училище взять к себе, видит Бог, не могу, да и не дозволит мне князь Тюфякин.

Милорадович думал промолчать – князь Шаховской из театров ушел, рассорившись с князем Тюфякиным, так стоит ли слушать? – но не удержался и все-таки спросил напрямую у большеглазой мордашки:

– Что, правда, душа моя, кормежка скверная?

Мальчишка застыдился, покраснел до ушей, скрылся за угол. Потом, видно, взял себя в руки и выглянул снова.

– Точно так, ваше сиятельство, скверная!

«Р» у него выходила плохо, но Милорадович изумился другому.

– Бог мой! Что это ты так по-военному, будущий служитель Мельпомены?

– Mais vous êtes une generale, votre excellence11!

Милорадович рассмеялся. Во французском картавость мальчишки оборачивалась модным грассированием, зато от ошибок его князь Шаховской даже носом задергал.

– Mon prince12, душа моя, не тревожьтесь, я не обижусь. Сам вечно путаюсь и могу сказать, что барышень весьма забавляет.

– Рано ему еще о барышнях-то, – буркнул князь. – Другим замучил. Расскажи да расскажи ему про смоленский пожар!

– Про смоленский не расскажу, не видал, – бросил Милорадович небрежно, заметив, как вспыхивает надеждой детский взгляд. – А про московский или как Смоленск обратно брали…

– Идемте же, граф! – взмолился Шаховской. – Прохладно в коридоре стоять, а Николка вцепится, так уж не отстанет!

В кабинете князя, в покойном кресле, Милорадович едва не задремал с недокуренной трубкой в руке. Хорошо! Кресло, печное тепло и душистый табак, а князь еще и глинтвейн обещал. Растаяли тени промороженного Петербурга и непростых разговоров с Остерманом, и будто вернулись давние времена, когда они с кузеном Гришкой шатались в Сочельник по узким улочкам Кенигсберга в распахнутых студенческих шинелях. На каждом углу торговки орали: «Glühender Wein!», а мальчишки считали гроши и отчаянно боялись опьянеть – прежде не пили крепкого. Несколькими годами позже, в Геттингене и в Страсбурге, они с кузеном уже для забавы товарищей до первой звезды садили гопака на площадях, распугивая припозднившихся бюргеров и местных привидений, но в первое Рождество за границей были малы и опасались всякого неприличия.

Его совсем сморило, когда в подступающий сон ворвался знакомый вежливый голос:

– С прибытием, ваше сиятельство. Заждались вас.

Милорадович с усилием разлепил глаза. Кружку горячего вина ему протягивала актриса Ежова, свет очей Шаховского Катерина Ивановна, а за ее плечом возвышался военный, которого он помнил еще темнокудрым молодым адъютантом с античными чертами лица и спокойным внимательным взглядом. Впрочем, с тех лет взгляд monsieur Киселева остался прежним, разве что прибавилось уверенной определенности, а пролегшие среди кудрей залысины сделали еще выше умный лоб.

Пришлось встать, поцеловать ручки хозяйки и поприветствовать своего когдатошнего адъютанта, уже с год как произведенного в генерал-майоры.

– Bonsoir13, душа моя Павел Дмитриевич. Какими это вы здесь судьбами?

– Ради вас, ваше сиятельство, – склонил голову Киселев. – Вы не забыли о моей способности отыскивать нужное?

Способности Киселева лежали скорее в области чувствительности к неправде, но скрыть от него местонахождение кого или чего-либо и впрямь было всегда нелегко. Не зря же он теперь военным следователем подвизается.

– Да разве забудешь? И неужто опять с бумагами?

Киселев улыбнулся.

– Не с бумагами, конечно, однако вы правы – по делу.

Милорадович, досадуя, дернул галстук.

– Помилуйте, Павел Дмитриевич! Вечер, вино с пряностями, театральные красавицы – какие тут дела могут быть? Дайте хоть ненадолго забыть про счета, караулы, и что на Неве обвалился кусок набережной!

– Его сиятельство граф Михаил Андреевич истинно прав, и мы ждем вас в зале, господа, – вмешалась Катерина Ивановна с милой улыбкой, но Киселев даже бровью не повел.

– Мы не задержимся, damoiselle Egoff14.

Катерина Ивановна подмигнула в ответ и вышла, оставив их наедине, но Милорадовича покоробило. Хорошо, что тут нет Шаховского – князь трепетно относился к репутации своей любимой Ежовой, которая лишь по собственному почину не желала стать «смешной княгиней», по-прежнему регулярно получала билеты на ведовство и, хоть и пользовалась ими исключительно для театра, вызывала этим разные толки.

Пришлось сесть и указать Киселеву на кресло. Павел Дмитриевич чинно положил ладонь на подлокотник.

– Не о набережной я хотел говорить, а попросить ваше сиятельство о помощи одной особе, к коей питаю большое уважение.

Милорадович устало вздохнул в сторону, хотя утаить что-либо от Киселева было практически невозможно.

– Говорите.

– Графиня Потоцкая с дочерьми в Петербурге, как вы знаете, – обстоятельно начал Киселев – разом вспомнилось, как он зачитывал бесконечные реляции после сражений и просил внести правки. А что, спрашивается, после него править? Излагал на бумаге факты Киселев тоже всегда очень гладко.

Милорадович с трудом сдерживал зевоту, но вспомнил, что означенной графине Киселев надеется стать зятем, а значит, следует хотя бы изобразить внимание – усилие собеседник почувствует и оценит.

– О тяжбе comtesse15 Потоцкой с пасынками я наслышан. Продолжайте, прошу вас.

– Она просит ваше сиятельство принять ее и разобрать дело, надеясь на ваше справедливое заступничество и всем известную смелость.

– Бог мой! Павел Дмитриевич, канцелярия открыта для всех просителей в приемные часы, но я все-таки по иному ведомству. Да и известная ваша близость к государю могла бы много больше пользы принести для графини Потоцкой. Отчего же вы не сами?..

Киселев любезно улыбнулся, но в глазах мелькнуло приметное огорчение.

– Значит ли это, ваше сиятельство, что я должен передать от вас графине отказ?

Милорадович вздохнул – хорошего настроения как не бывало.

– Я буду ждать графиню, но не могу ничего обещать.

– Она очень несчастная женщина…

– С очень красивыми дочерьми, – подхватил Милорадович, и Киселев закусил губу. – Павел Дмитриевич, не сердитесь, но дело госпожи Потоцкой такого свойства, что, право, не знаю, чем я мог бы помочь.

– Votre excellence16, в свете распространяются разные слухи, и не всем им следует верить, – холодно заметил Киселев. – Но вы не откажете выслушать ее сиятельство d'original17?

– Si, monsieur, surtout que18 я еще не имел удовольствия быть с ней знакомым, – примирительно сказал Милорадович. Ссориться не хотелось, хотя о греческой куртизанке Потоцкой он слышал довольно, чтобы не верить ни единому ее слову. Похоже, не верит ей и Киселев. При его-то способностях это неверие – лучшее доказательство, что дело гиблое. Но, говорят, он до безумия влюблен в ее старшую дочь, а любви надо прощать. Тем более, графиня упорно отказывает ему в руке Софьи, а Павел Дмитриевич большая умница и не мытьем, так катаньем умеет добиваться своего. Понять бы, отчего он не обратился к государю. То ли графиня не пожелала прибегнуть к его помощи, чтобы не быть обязанной, вот он и придумал обходной маневр? То ли сам не хочет ввязываться в тяжбу невестиного семейства, чтобы не портить себе славу безукоризненно честного следователя?

Желая поскорее сменить тему, Милорадович поднялся, и Киселеву тоже пришлось встать.

– Кем же нас потчует нынче любезный князь? Вы ведь были там, Павел Дмитриевич, кто нынче представляет?

– Ученицы класса Дидло, – неохотно откликнулся Киселев, ему явно хотелось еще похлопотать за графиню. По крайней мере, двинулся следом и вышел в коридор, вежливо придержав двери для бывшего начальника и нынешнего генерал-губернатора.

– Бог мой! Неужто сама великая чаровница Авдотья Истомина снизошла до нашего скромного общества?

Киселева проняло – оживился.

– О нет, votre excellence, Истомина вряд ли до таких вечеров снизойдет. У нее сейчас и без того урона репутации довольно, опасается, как бы ангажемент не отняли за этакое пользование театральной славой! Слыхали вы, что дуэль четверых из-за нее не закончилась? – он говорил теперь совсем иначе, без всякой холодности, и размахивал руками всю дорогу до залы. – В Тифлисе столкнулись messieurs19 Грибоедов и Якубович и снова стрелялись! Не понимаю, какая польза госпоже Истоминой в том, чтобы стреляться секундантам, пусть оба и не без греха в ее истории. Однако погибшего Шереметьева мне, право, очень жаль, и я бы на месте столичных следователей проверил…

– Что не надобно ему было бить свою Дунечку, – поддразнил Милорадович. – Да и с Завадовским чары Истоминой были без надобности, он сам ей яму копал и попался.

Киселев остановился и всерьез задумался, сдвинув точеные брови.

– Ревность, votre excellence, не вполне христианское чувство, но ежели задета честь, что было Шереметьеву делать? Мне кажется, с его стороны возникло сильное душевное переживание… Любовь истинная, если можно так выразиться.

– Бог мой! Вы – и вдруг о любви? Графиня Софья Станиславовна имеет на вас большое влияние!

Вспыхнув до ушей, Киселев замолчал.

– Грибоедов, сказывали, ранен, – заметил Милорадович, бросив ерничать, чтобы не обижать больше собеседника. – Об их дуэли генерал Ермолов отписал в столицу, но дело он, думаю, замнет. Алексей Петрович очень ценит monsieur Грибоедова. Вину Истоминой в этой новой дуэли расследовать и вовсе никто не станет, с нее в прошлом разе довольно сняли допросов. А славе таланта ее немного скандала не повредит, уж поверьте! Актрисам нечасто вредит скандал.

Киселев наконец-то снова заулыбался.

– Je vous l'accorde, votre excellence20. Не повредит, разумеется.

– Так что же, идем любоваться на здешних Харит?

– Нет, ваше сиятельство, они прекрасны, но я, пожалуй, поеду.

Милорадович подумал, что не иначе Софья Станиславовна склонна к ревности, раз Киселев, с известным его ровным характером, оправдывает покойного Шереметьева.

Сам же он не был связан никакими узами, но то ли князь Шаховской на вечер неудачно подобрал актрис, то ли одолели нынешние намеки и просьбы, но в танце барышень виделась какая-то нарочитость, заготовленное и расчетливое кокетство. Природное чутье ко всяким воздействиям говорило не хуже, чем Киселеву: любую из этих красавиц поджидал молодой и, возможно, небедный поклонник, приятный ее художественному вкусу более собравшихся здесь театральных начальников, но девицы думали сегодня не о развлечениях – о собственных карьерах. Любопытно, у скольких уже были притом билеты от Церкви на актерское их колдовство, ведь все-таки ученицы?

«Стареешь, генерал-губернатор, – упрекнул себя Милорадович. – Такие красавицы за честь почтут твою благосклонность, а ты о билетах».

Следовало бы лучше принять приглашение Остермана на ужин – не иначе, сиятельный граф Александр Иваныч лежит сейчас один в полутемном кабинете на диване, перекладывая по подушке гудящую голову, и никак не может найти удобного положения для увечного тела. Жалости Остерман не выносил, но любил скрасить тяжелые вечера едким политическим спором, чтобы излить желчь от боли и немощи, или партией в шахматы, где нещадно пускал в ход чародейские скрытные штучки и зло подсмеивался над оплошностями соперника. Милорадович ему временами поддавался, а временами поколачивал на клетчатом поле, насмешливо пуская дымные клубы на фигуры в положении «шах королю».

Захотелось курить. Он незаметно выбрался из залы в перерыв между танцами и направился хорошо известным путем обратно в кабинет, где даже на зиму не забивали окон, и оттого всегда жарко топился камин, чтобы домовые не мерзли.

Остановился внезапно – впереди, в полутемном холле танцевала девочка.

Плыли в воздухе хрупкие руки, а под короткой, едва до щиколоток, юбкой ножки в балетных туфлях старательно выделывали пти батманы и арабески. Закончив одно движение, юная танцорка замирала надолго, будто припоминая следующее, и снова повторяла отрывок.

Милорадович отступил в тень коридора. Девочка премилая – белое старомодное платьице из бумажной ткани, перехваченное высоко по талии, руки кажутся совсем тонкими в фонариках рукавов, но в очертаниях плеч уже сквозит близкая женственная красота. Темные волосы причесаны гладко на прямой пробор и скручены в узел на затылке, как у балетных на репетиции. Брови сосредоточенно сведены. Двигалась она прелестно, и от ее танца на душе делалось тепло, как в сказке.

У нее не выходил один поворот. Она каждый раз останавливалась и повторяла еще, считая вполголоса тихо и четко, как метроном. Милорадович сам неплохо плясал и видел ошибку – в погоне за плавным взмахом руки девочка слишком напрягала тело и теряла равновесие, но он не хотел спугнуть невинное волшебство и помалкивал.

В глубине притихшего этажа скрипнул паркет, и девочка, видно, забывшись, вдруг повернулась легко и свободно, отпустив на волю непослушную руку. Замерла, изумленная осознанием. Повернулась снова. Улыбнулась – широко, но еще недоверчиво, замурлыкала под нос мелодию танца, проделала несколько па и поворот – идеально!

Милорадович невольно хлопнул в ладоши.

– Браво!

– Ай!

Глаза у нее были светлые, но в лице – что-то южное, напомнившее родной Чернигов. Опасливо склонив голову и приминая руками юбку, девочка отступала по темному холлу.

– Бог мой, простите, я не хотел…

Она развернулась и побежала, только мелькали балетные туфли под светлым подолом. Ну вот, напугал! А ведь способная девочка и старательная. Кто – сестра Николки или племянница Ежовой? По годам, князь ее на вечер не пригласил бы.

Милорадович вздохнул – надо будет принести извинения. Но разве должно будущей актрисе бояться? Он вспомнил расчетливых одалисок в зале и подумал, что пусть уж лучше эта боится.

***

Из укрытия под лестницей Катю вытащила строгая тетка Катерина Ивановна.

– Что с тобою? И что это у тебя с его сиятельством вышло?

– С кем, тетя? – с перепугу Катя враз отерла глаза.

– С его сиятельством графом Михаилом Андреевичем Милорадовичем. Военным генерал-губернатором Петербурга.

– Ой! Я не знала, тетя, Богом клянусь, не узнала его! Я упражнялась, а он захлопал, и я… убежала…

Ежова картинно схватилась за голову. Последние годы тетя исполняла все больше партии комических старух, и теперь, сама того не желая, часто представляла вне сцены. Однако суровый выговор для Кати оказался совсем не забавен.

– Что за бестактные выходки, Катерина? Позор! И граф еще так любезен, что считает себя – себя! – виноватым!

– Тетушка, пощадите! Я подумала, вдруг он подумал, я не просто так танцевала, а ученицам ведь запрещено…

– Подумал?! – к удивлению Кати, тетушка схватилась за сердце совсем не притворно. – С ума спятила, что ли, ты, Катерина? Его сиятельство граф Милорадович, коль ты не знаешь, из первых охотников на нечисть! Недозволенную волшбу учует – не оставит и мокрого места!

– Разве? – поразилась Катя. – Тетя, но я просто так танцевала!

– То-то «разве»! Но коль не колдовала, убегать-то зачем?

– Я подумала…

– Подумала! Индюк тоже думал!

Катя смешалась, не зная, как объясниться.

– Тетя, простите… Он захлопал, и я… Не видела его… Испугалась…

– Молчи! Младенцу эдакое поведение непростительно! – вспылила немедленно тетка. – Испугалась, поди ты! Стыд! Актриса! От аплодисментов сбежала! А как дойдет до мсье Дидло, что он скажет? Думаешь, станет нахваливать?

Катя слушала молча, склонив голову. Щеки ее пылали.

– Утрись! – сердито закончила Ежова. – Граф в кабинете. Ступай! Немедленно! Его сиятельство ждать тебя не должен! – и прибавила ей в спину, когда она выбегала: – И чем ты ему приглянулась, прости господи?

От двери, робея войти, Катя долго разглядывала важного гостя. Грозный генерал-губернатор и чародей выглядел на удивление безобидно – пожилой военный, полуседой и собой далеко не красавец, горбоносый, с живыми веселыми голубыми глазами в сетке морщин и браво выпуклой грудью, увешанной звездами.

Орденов и мундиров в доме князя Шаховского и тетушки Катя навидалась предостаточно. Впрочем, подсчитав ордена и глянув на золото эполетов, она опять оробела, но подивилась уже, что перед ней не умудренный опытом древний старец, и ничего чародейного в нем особо не видать.

Граф Милорадович сидел у стола, небрежно откинувшись в кресле и вытянув скрещенные ноги в блестящих сапогах. Напротив вездесущий Николка стоял на коленках на стуле, опираясь на локти, крутил в пальцах Георгиевский крест и явно ничего не страшился.

– Ваше сиятельство, а он у вас заколдован?

Милорадович фыркнул насмешливо.

– А ты, душа моя, думаешь, нет?

– А на мертвяков или бесов?

– Хоть на мертвяков, хоть на бесов – серебро же.

– А кресты из серебра нарочно делают?

– Бог мой, конечно! Обереги, помимо орденов, военным носить не положено.

– Вы же носите, – недоверчиво покосился Николка. – Охотничий знак!

– Не охотничий знак, душа моя, а командорский крест Ордена святого Иоанна Иерусалимского, – усмехнулся граф Милорадович, тронув у самой шеи черный форменный галстук. – Охотничьих знаков не существует.

Любаня Дюрова чинно сидела в стороне на диване, сложив руки на коленях.

– Не существует разве, ваше сиятельство? Но все знают, что охотнику знак нужен, чтобы нечисть всякую упокаивать, вроде как распятием батюшка…

– Вздор, душа моя. Бабкины сказки. Какое распятие, когда есть статут ордена, по которому его носят?

Тут Кате отчего-то показалось, что грозный гость немного приврал. А он снова взялся за воротник и прибавил задумчиво:

– Бог мой, эти сказки с черным колдовством совсем рядышком, потому все охотники – либо рыцари Мальтийского Ордена, стало быть, не православные и государю не присягали, либо действуют тайно. Оттого на них на всех Священный Синод смотрит косо, да и служить в России, будучи мальтийским рыцарем, затруднительно. Пока существовало приорство Ордена в России, давали кресты Иоанна Иерусалимского тем, кто на государственной службе, с правом на охотничье чародейство. Но уже два года, как жаловать их полностью запретили.

– Отчего же так, ваше сиятельство? – подняла бровки Любаня.

– Оттого, что нет такого святого. И Русского приората Ордена больше нет. Новых охотников на государеву службу больше не набирают, и носить кресты, выданные в последние годы, запретили тоже.

– А вы почему носите, ваше сиятельство?

– Потому что мне, душа моя, как и другим командорам времен государя и Великого магистра Ордена Павла Петровича, упокоение нечисти никто не запрещал.

– А почему у вас Георгий солдатский? – вмешался Николка. – Для того же?

– Меня государь назвал другом солдат и велел носить награду солдатскую.

– А Суворов – он каков из себя был? Вы ж видали?

– Видал, душа моя. Когда, как ты нынче, пешком под стол ходил.

Граф Милорадович улыбался, и Катя собралась с духом войти и присесть тихонько подле Любани.

– А каков он из себя показался, ваше сиятельство? – канючил Николка. – Ну, расскажи-и-ите!

– В детстве – не помню уже, каков показался, помню только, что мы с Marie за ним хвостом увивались и боялись до смерти, что заметит, и влетит нам от батюшки по первое число. А вот потом, уже когда в Италии с ним повстречался…

– Ваше сиятельство, а в Италии красиво? – не утерпела заскучавшая Любаня.

– Бог мой! Очень! Небо там синее-синее, даже если горы неблизко, а зелень яркая, какой у нас не бывает. И свет такой – золотой и розовый, только акварелью писать.

– А вы умеете акварелью? – удивился Николка и раскрыл перед глазами ладошку с крестом. – Вы же генерал!

– И что же, что я генерал? Сейчас времени нет, а раньше писал, душа моя, как же. В Италии много писал, только грустные картинки получались. Среди такой красоты, и вдруг военный лагерь, и русские мундиры – далеко от дома. Я и Суворова писать как-то пробовал, только он меня застукал и изволил очень сильно разгневаться, потому как я ему должен был по артиллерии сведенья представить. Но то уж в Богемии было, когда я у него состоял непременным дежурным генералом по армии.

– А в Италии не были? – не отставал Николка. – А почему стали?

Граф Милорадович пожал плечами, вновь задумчиво дернул галстук.

– Суворов назначил, вот и стал.

– А это трудно?

– Не трудно, душа моя, а моторошно очень. Дел много, людей много, и все через меня. Александр Васильевич еще и вопросы каверзные задавать любил. Сижу как-то, сверяю, что на походе потеряли – коней, фураж, боеприпасы – а он, по обыкновению, вдруг как встанет передо мной, руки на груди сложил и вопрошает: «Знаешь ли ты, Миша, трех сестер?» Ну, я и ляпни с перепугу: «Знаю, ваше сиятельство!»

– Каких трех сестер? – робко перебила Любаня.

– Веру, Надежду, Любовь, – пояснил граф с улыбкой. – Это уж он мне сам рассказал, потому как сильно обрадовался. Молодец, говорит, Миша, ты русский, знаешь трех сестер. С ними правда, с ними Бог. С тем и ушел. А я остался дальше росписи от интендантов сводить друг с другом.

Николка захихикал.

– Любаня вот сидит. Верочка по нашему классу учится, подружка Кати. А Надежда…

– Николка, это же святотатство! – возмутилась Любаня, но граф Милорадович развеселился.

– Может, ты и прав, хотя вряд ли Суворов имел в виду именно это. Бог мой, Катя, вы здесь наконец-то? Я не хотел вас так безобразно пугать.

Катя смешалась, вскочила, пискнула что-то невнятное. Граф Милорадович встал тоже. Не слишком высокий, он все же оказался крепок и ростом на голову выше нее, не просто так в коридоре его фигура показалась огромной! Она беспомощно теребила юбку, опустив глаза и не зная, как отвечать. Милорадович вдруг заложил руки за спину и смешно изогнулся, наклоняясь, чтобы заглянуть ей в лицо.

– Глянь, сестрица – журавль! – озорно прошептал Николка, но вышло громко, на всю библиотеку, и обе девочки невольно хихикнули. Граф и правда напомнил Кате какую-то птицу, и взгляд его стал тоже птичий – круглый и озабоченный. Галстук у него был смят и ослаблен, и почему-то очень захотелось поправить.

– Простите меня, ваше сиятельство, за мою безобразную выходку, – вспомнила Катя слова Ежовой. – Вы были столь любезны, что…

– Пощадите, душа моя! – шутливо взмолился Милорадович. – Вы так чудесно танцевали! И с моей стороны следовало предупредить о своем присутствии, – он протянул ей руки. – Помиримся?

Робея, Катя едва решилась дотронуться пальцами до теплых ладоней.

– Катя хорошо танцует, – сообщил Николка, озорничая и страшно картавя. – Она по нашему классу первая!

– Это у Дидло-то? Бог мой! Никак будущая прима?

Николка вздохнул, снова сжал в ладошке Георгиевский крест.

– А я на войну хочу. Хоть глазком на Италию глянуть.

Милорадович легонько пожал и сразу выпустил Катины руки.

– Для этого войны не надо, душа моя. Да и что – Италия? Вон на Катю посмотри, она лицом вылитая итальянка.

– Правда? – Николка даже со стула спрыгнул и подбежал к Кате, разглядывая ее с небывалым вниманием.

– Не балуй, – строго сказала ему раздосадованная Катя и добавила по праву старшей: – Лучше верни его сиятельству орден, еще забудешь.

– Tiens! Vous êtes là21! – воскликнул князь Шаховской, заглядывая в библиотеку. – А мы уж не знали, где искать вас, граф! А ну спать, сорванцы! – пригрозил он детям.

Николка брызнул в двери.

– А крест? – вскрикнула Катя. – Николка, верни!

– Оставьте, Катенька, – попросил Милорадович, смеясь. – Не иначе, пойдет ночью на нечисть охотиться, да что за беда? Поутру вернет.

Кате вновь показалось, что про охотничьи знаки он что-то им не договорил.

– Чтоб вернул, проследите, – велел девочкам князь Шаховской. – И ступайте тоже, мне нужно поговорить с господином графом.

Любаня с Катей присели, и граф в ответ вдруг почтительно склонил голову, точно они были взрослые барышни.

– Надеюсь увидеть вас в скором времени на сцене, mademoiselles22. Доброй ночи.

Князь Шаховской тем временем извлекал из-за книг пузатую коньячную бутыль.

– Катя, ты еще не ушла? Куда свет-Катерина Ивановна засунула рюмки? Ах, в ящике?! Никакого порядка в доме, Михайла Андреич! А вы, я смотрю, в меланхолии нынче?

– Я? Бог мой, отнюдь! С чего такие мысли, князь?

– Тогда – вам не понравилось представление? Этим девушкам, конечно, до Истоминой далеко, но надобно же им где-то танцевать и заглавные партии.