Крыжовенное варенье

Наталья Тюнина

Крыжовенное варенье

Глава 1. Натали и Митуш

«При въезде на Арбатскую площадь огромное пространство

звездного темного неба открылось глазам Пьера.

Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром,

окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами,

но отличаясь от всех близостью к земле,

белым светом и длинным, поднятым кверху хвостом,

стояла огромная яркая комета 1812-го года,

та самая комета, которая предвещала,

как говорили, всякие ужасы и конец света.

Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом

не возбуждала никакого страшного чувства».

(Л. Н. Толстой «Война и мир»)

– Таша! Ташенька! – голос деда прорезал вечерний дрожащий воздух. Августовские вечера были ещё тёплыми, и Натали до сумерек засиживалась в беседке с книжкой. – Пойдём, в шахматы сыграем, да и ужинать накрывают. – Афанасий Николаевич ласково растрепал короткие волосы подбежавшей девочки.

В окнах парадного этажа уже горел свет, и через плотные шторы были видны редкие силуэты людей. Сегодня дом ещё полупустой: основная часть гостей на именины Натальи наедет завтра к обеду. Приедут мать с отцом, братья с сёстрами, и даже Митинька, несмотря на уроки, обещался быть. Наташа послушно прижалась к деду и поднялась с ним в комнаты.

Дом Афанасия Николаевича поражал роскошью всех, кто приезжал в имение. В московском доме Гончаровых, Наташа видела это зимой, когда мать забирала её на праздники, царил затянувшийся ремонт – многие комнаты были заставлены упакованными вещами, мебель закрыта чехлами от пыли. У деда было гораздо уютнее и просторнее, но нрав матери, Натальи Ивановны, отличался суровостью, перечить ей казалось невозможным, так что Таше придётся скоро вернуться в родительский дом. Мать почему-то решила, что тех книг, что Наташа запоем читала в дедовой библиотеке, недостаточно для её образования, и обязательно нужны заграничные учителя, раз девочке уже исполняется шесть лет. Поэтому она хотела забрать дочь в Москву. Хотя Таша училась и в деревне – здесь с ней была её любимая англичанка мисс Томсон, а русской словесностью с ней занимался дед. Не предстоящие уроки страшили Наташу – гораздо больше она переживала, позволит ли маминька выезжать верхом. Только этим летом Афанасий Николаевич подарил ей каурого Пегаса, до того Таша каталась на смирном пони Ветерке, которого водил в поводу грум, а мисс Томсон забавно бежала следом, беспокоясь о сохранности воспитанницы. Теперь же девочке дозволялось ездить самой, и она каждое утро тренировалась в аллюрах под присмотром бдительного берейтора. Затем следовали занятия языками, чтение, музыка, а после обеда можно было сбежать к дворовым девочкам – Танюше и Параше. Они знали столько игр с пением и прибаутками, что Натали диву давалась. Жаль, что завтра нельзя будет их пригласить в дом, чтобы играть вместе с Александриной и Екатериной. Маменька не любила, когда дети сближались с простым людом.

Утро было ярким и праздничным. Наташа проснулась в своих покоях, вспомнила, какой сегодня день, и обрадовалась. Подбежав к высокому окну, она подтянулась, залезла на подоконник и выпрямилась во весь рост, вцепившись в переплёт. За зеленью деревьев блестела извилистая речка со странноватым названием Суходрев («Почему Сухо? Почему Древ? Это же МокроРек!» – удивлялась маленькая Таша). Полевых цветов на ровно скошенных газонах уже не было, зато на клумбах тут и там алели розы и георгины. Через стекло девочка услышала, как весело перелаиваются собаки на псарне, и ей захотелось с ними поздороваться. Наташа спрыгнула на пол прямо в руки подоспевшей мисс Томсон, чуть не уронив бедную англичанку.

– Good morning, miss Tomson! – воскликнула девочка. Русским гувернантка владела плохо, поэтому они всегда разговаривали по-английски.

– Доброе утро, милое дитя! С именинами! От всей души желаю тебе много радостных дней!

– Спасибо, милая мисс Томсон, – порывисто обняла её Натали и выбежала из комнаты.

На псарне Наташа чувствовала себя как дома. Псари и корытничьи знали и любили маленькую барышню. Девочка часто прибегала туда. Трепля за ушами датских легавых, английских борзых и французских гончих, Наташа весело отвечала на русские приветствия и поздравления людей и даже не заметила подошедшего деда.

– А, вот ты где, моя хорошая! Так и думал тебя здесь найти. Поздравляю, внученька! Подарок я тебе приготовил, в комнатах ждёт.

– Благодарю тебя, дединька! – обернулась Наташа и кинулась в объятия. – Я сразу посмотрю, только вот загляну к Пегасу, а то он же ещё не выезжен сегодня!

Афанасий Николаевич лишь усмехнулся, он привык к тому, что внучка часто предпочитала людям животных, особенно лошадей и собак. И подарок он заказал из Англии под стать Натали – чудесную фарфоровую куколку в костюме для верховой езды и, самое главное, с отлитой из олова и искусно расписанной лошадкой каурой масти. Кукла была так похожа на саму именинницу, что Афанасий Николаевич даже пожалел мимолётно, что нельзя её оставить в имении вместо портрета девочки.

До конюшен они дошли вместе. Наташа не шла – летела, так ей хотелось всё успеть скорее. Пегас был уже вычищен и накормлен, поэтому девочке не составило труда уговорить деда разрешить ей проехать на нём «вот самую чуточку».

Грум вывел молодого коня из ворот и подставил барышне предплечье. Маленькая Наташа лихо взобралась в седло. Держалась она как амазонка, несмотря на недолгий пока опыт езды верхом на настоящей лошади. Афанасий Николаевич дал груму увести её по аллее, а сам пошёл в дом, готовиться к приезду сына с остальным семейством. По слухам, доходившим из Москвы, Николай был всё ещё болен, и болезнь его прогрессировала – следовало дополнительно наказать прислуге по части подачи спиртного, чтобы сын не испортил праздника любимой Ташеньке. И дед решительно собирался дать отпор невестке и не позволить увезти внучку в городской дом, по крайней мере, до зимы.

Гончаровы приехали на двух каретах, всего с одной гувернанткой, зато со всеми детьми, и сразу заполнили собой усадьбу. Дворовые и прислуга засуетились под строгим взглядом Натальи Ивановны, создавая почти городское оживление. Таша выскочила из высоких дверей комнаты навстречу матери. Та не дала себя обнять, но поздравила и потрепала дочь по щеке.

– Maman, посмотрите, что мне дединька подарил! – Девочка принесла из кресла и показала куклу и лошадку.

– Незачем так баловать ребёнка, Афанасий Николаевич, – обратилась мать к свёкру, без интереса глянув на игрушки. – Деньги тратите на пустяки.

– Моё дело, куда тратить, – оборвал дед. – Именины ведь, jour de nomme. И тебя, Натальюшка, с праздником, и для тебя приготовлено, – он взял с комода какой-то воздушный свёрток и вручил невестке.

Наталья Ивановна развернула подарок и с удовольствием отметила:

– Шаль, как невесте! Надо же! Благодарствую, уважаемый Афанасий Николаевич!

Ажурное полотно приятного голубого цвета легло на плечи, подчёркивая красоту ещё молодой женщины. Зеркала отражали её, как в бальной зале. Таша восхитилась матерью. Она тоже приготовила в подарок вышитый платок с инициалами, но куда ей было тягаться с дедом. Наташа робко протянула платок. Наталья Ивановна улыбнулась и похвалила дочь.

Отец презентовал Таше кулёк сластей, а Митя, «от всей семьи», – басни Лафонтена. Хоть Наташа и любила читать, но отложила книжку, чтобы накинуться с расспросами на старшего брата.

Домой, в Москву, она, конечно, не хотела. Но по семье скучала, и ей было интересно знать все подробности их жизни: как зовут новую гувернантку, какие учителя приезжают к Дмитрию и Ивану, и как получается у Александрины играть на фортепиано.

– Приедешь домой – всё сама услышишь и увидишь, – рассудительно отмахнулся Митя. Брату в мае исполнилось десять лет, и девчачья трескотня была ему уже неинтересна, потому он обратился к Афанасию Николаевичу:

– Дедушка, можно мы с Ваней к Августу сходим, поздороваемся? Он нам лошадей новых покажет.

Дед улыбнулся и разрешил.

Наташа терпеть не могла противного дядьку Августа, которому дединька уделял внимания больше, чем даже ей. Она сама могла показать лошадей и рассказать о них ещё и поболее Августа. Но перечить старшим не стала, а, слегка обидевшись, ушла в свою комнату играть с маленьким Серёженькой, который за полгода так вырос, что и не узнать. Оттуда девочка не слышала разговоров взрослых и не знала, что дед ещё до праздничного ужина выторговал у матери разрешение оставить любимую внучку у себя до Рождества.

Таша очень хотела отпраздновать Рождество у деда, в Полотняном Заводе, но мать строго велела привезти её к праздникам в Москву. К счастью, снег в этом году лёг рано, поэтому к концу декабря Таша уже накаталась с горок и наигралась в снежки с подружками. Девочка сама сложила свои любимые игрушки и кукол в сундуки и отправилась в путешествие. Не одна, конечно. В крытых санях устроились также англичанка и горничная. Наташу укутали в шубку и две пуховые шали, обули в расшитые валенки, руки спрятали в муфту, но несмотря на это, всю долгую дорогу девочка немного мёрзла.

Родительский дом на Большой Никитской было не узнать. К старому, свежевыкрашенному строению было пристроено ещё одно, на каменном фундаменте и с большими окнами на улицу.

Лошади остановились, сильные руки подхватили Наташу и отнесли прямо в гостиную к матери. Та сдержанно поцеловала её и поставила на пол.

– Как разодета! Это преступление – приучать ребёнка к неслыханной роскоши! – сказала она недовольно, оглядывая соболью шубку дочери. – А это что за сундуки? Несите их на место, для Натальи Николаевны приготовлена комната. Что там?

– There are some toys into the boxes, – ответила мисс Томсон.

– Немного? – фыркнула Наталья Ивановна. – Это возмутительно. Тебе некогда будет играть, душа моя, – обратилась она к дочери. – Нужно будет учиться. Все благородные девицы должны получать хорошее образование, чтобы занять положение в обществе. И Екатерина, и Александрина радуют меня и Господа нашего своими успехами в учёбе. Буду молиться, чтобы и ты, Натали, была так же послушна, как твои старшие сёстры.

– Конечно, маминька, я постараюсь, – опешившая Таша даже забыла, что в родительской семье было принято говорить по-французски.

Наталья Ивановна скривилась и, наклонившись, сама сняла с дочери платки и шубку. Уходя с няней в свою комнату, Наташа не знала, что больше ей не носить подаренных дедушкой нарядов. Зато через несколько дней у сестёр появились собольи муфточки и палантины.

Игрушки в первые недели действительно было некогда даже достать из сундуков. Мать нашла дочери новые занятия, стремясь нагнать упущенное в Полотняном Заводе время. Хотя сама Таша дни и месяцы, проведённые у деда, отнюдь не считала потерянными. Напротив, часто, скучая за уроками немецкого языка, которого не любила, вспоминала свою привольную жизнь в дедовом имении, своих Пегаса и Ветерка, Парашу и Танюшу, и дуновение приключений тоской отзывалось в сердце. Натали начала писать стихи, сперва тайком от всех, потом осторожно показала свои строки сначала Серёже – он был в восторге, потом – Мите. Дмитрий, как старший и серьёзный брат, критически разобрал Наташины вирши, но в целом одобрил. В семье Гончаровых вообще уважали поэзию, следили за творчеством модных петербургских и московских писателей, покупали книги, не считаясь с расходами. Но, конечно, девичье неловкое стихосложение было просто упражнением в словесности, хотя и весьма приличным, о чём Митя и заявил Наташе, жаждущей одобрения и ловящей каждое его слово.

Это лето они проводили в Москве, последнее Митино лето в семье – осенью брат должен был переехать в Московский университетский благородный пансион на долгие шесть лет. Натали отчаянно ему завидовала и заранее скучала. Но мальчикам нельзя было ограничиваться домашним образованием.

– Государева служба – это вам не мужа очаровывать, тут танцами и музицированием не обойдёшься, – заявила Наталья Ивановна девочкам. – Помолитесь лучше за вашего брата Дмитрия, чтобы окончил университет с отличием, на него вся надежда. Он – наша опора.

– А как же папинька? – робко спросила Наташа.

– Фу, какая ты недалёкая, и память у тебя девичья, – выругалась в сердцах по-русски мать. – Мало он вас гоняет? – но тут же взяла себя в руки. – Отец ваш, Николай Афанасьевич, болен, а дед стар и недальновиден.

Николай Афанасьевич «по состоянию здоровья», как говорили вслух, с недавнего времени жил во флигеле, и Таша видела отца только изредка, когда он заходил к ней в детскую. Девочка любила его несмотря ни на что – тем более что стараниями матери дети теперь были ограждены от выходок нетрезвого отца. Родитель появлялся, когда оказывался в настроении поиграть с младшими или проверить уроки у старших. Особенно радовала его Наташа – воспитанная дедом, она напоминала Николаю самого себя во времена счастливой юности. Именно он настоял, чтобы Наталья Ивановна разрешила Таше продолжить занятия верховой ездой, когда дочь затосковала по Полотняному Заводу.

…В тот день Наташа, наконец, добралась до своих сундуков. Она, как прежде, разложила игрушки по полу, нашла любимую оловянную лошадку Лиску и её фарфоровую хозяйку Мари и устроила им настоящий выезд, с путешествием в страну Покрывалию. Примостившийся на уголке кровати отец с улыбкой наблюдал за переправой через реку Половицу и восхождением на Венскую гору. Игра была в самом разгаре, когда в комнату размашистым шагом вошла Наталья Ивановна.

– Всё в куклы играете? – неодобрительно сказала она. – Там стряпчий пришёл, по делу об имении, ему нужна ваша подпись, Николай Афанасьевич.

Отец неохотно поднялся и, виновато улыбнувшись Наташе, вышел. Мать взяла со стула Мари.

– Какой у неё наряд! У меня такого нет.

– Это для верховой езды, маминька, – пояснила Таша.

– Да уж вижу! А ты встань, когда с матерью разговариваешь! Ишь, расселась на полу, юбки мнёшь.

Наташа покорно встала и протянула руку за Мари. Но Наталья Ивановна убрала куклу за спину.

– Зачем она тебе? Лучше б делом занялась! Sprichst du Deutsch?

– Отдайте, маминька! Я сделала все уроки! – Таша попробовала дотянуться до куклы, но мать разгневалась и оттолкнула её.

– Библию читай, коли заняться нечем! Совсем у деда от рук отбилась! – воскликнула Наталья Ивановна. – Напрасно я ему потворствовала, надо было раньше тебя забрать от этого безделья и мотовства. Тебе нужно жёсткое, богобоязненное воспитание. А ты даже молитв никаких не знаешь!

– Почему же, маминька, знаю, – возразила Наташа, почти плача. – Мадам Бабетта меня учила: «Pater noster, qui es in caelis…»

– Бабетта католичка! И потаскуха! – рассвирепела мать. – А ты за ней повторяешь! Это дед её привечает, а в моём доме чтоб имени её я не слышала! – в сердцах она развернулась к дверям, увидела вдруг куклу в своей руке, посмотрела на неё долгим яростным взглядом и швырнула бедняжку Мари прямо об стену. Голова куклы с глухим стуком раскололась. Наташа вскрикнула и зарыдала. Наталья Ивановна бессильно всплеснула руками и стремительно вышла, шумно шурша юбками.

Таша ещё оплакивала безвинно пострадавшую Мари, когда в комнату вернулся отец. Он опустился на пол рядом с дочерью и обнял её.

– Папа, за что её так? – всхлипывая, пожаловалась Наташа. – Лучше б я у дединьки жила всегда! Здесь мне душно, тесно! «Так не смотри, это не говори!» – Она подняла с пола уцелевшую лошадку. – Только ты у меня теперь осталась! – сказала ей девочка. – К настоящим лошадям меня здесь не подпускают, а Пегас там, в Заводе, один… – и снова залилась слезами.

Николай Афанасьевич ничего не ответил дочери, но через месяц всем трём девочкам из Полотняного Завода выписали верховых лошадей и берейтора Трофима для обучения и этому искусству тоже.

В конце августа родные проводили Митиньку в Московский университетский благородный пансион. Наташа даже расплакалась, глядя в окно на коляску, увозившую брата. В пансионе Дмитрий действительно учился хорошо и исправно писал об этом матери. Сёстрам тоже часто приходили весточки от брата, каждой из трёх отдельные. Катерине Митя писал больше об учёбе, об учителях, строил планы на блестящее будущее. Саше – о новой университетской форме, о театральных постановках и литературных вечерах. А Таше доставались описания его шалостей и увлечений. Дмитрий был человек, конечно, серьёзный, но в силу возраста и он умел созорничать. Таша пересказывала его письма Серёже, и они вместе смеялись и радовались за брата. В университетском пансионе литературе и театру уделялось много внимания. Митя хоть и не обладал писательским талантом, но вкус к поэзии имел и с восторгами писал сестре о занятиях у профессора красноречия Мерзлякова. Алексей Фёдорович с чувством декламировал воспитанникам стихи и прозу, поощрял споры и критические разборы произведений, но сам предпочитал в поэзии «гражданственность и героизм».

«Вот послушай, – писал Митя Наташе, —

"Сижу за решёткой в темнице сырой,

Вскормлённый в неволе орёл молодой.

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюёт под окном…"

И дальше:

"Мы вольные птицы, пора, брат, пора…"

Пора, сестра, пора! Приеду домой на каникулы, расскажу, какие тут ведутся разговоры, что-то будет, Таша. А Пушкин хороший поэт, почитайте его стихи, Алексей Фёдорович хоть и критикует его за излишний романтизм, а мне, ей-богу, нравится!»

«Подружился с братьями Борозднами, – писал Дмитрий в другой раз. – Отличные ребята Иван и Николай, оба учатся со мной на одном курсе, и живём мы в соседних комнатах. Ивану, правда, уже пятнадцать, зато Никола – мой ровесник. Они везде ходят вдвоём и иногда берут с собой меня, даже к третьекурсникам, с которыми дружен Иван. Братья тоже не уезжают домой на воскресенья, поэтому в эти дни у нас особое веселье. Ты обзавидуешься, милая Таша, и прости, что я тебе это пишу. Буду дома на Рождество, расскажи об этом Серёженьке, пусть не скучает».

Хоть Дмитрий и обещал сестре подробных рассказов, но на праздниках было не до того, и задушевные разговоры отложились до лета, а летом Ташу с сёстрами увезли к деду в Полотняный Завод, Митя же остался заниматься с репетиторами и гувернёрами в Москве.

Митины письма из Пансиона с каждым разом становились всё более сдержанными – ведь о чём может писать взрослеющий муж двенадцати-четырнадцати лет своей малолетней восьмилетней или чуть старше сестре? Наташа же в письмах всегда подробно и с чувством рассказывала брату о домашних происшествиях: как кошка Муська родила пятерых котят, а Дарья Лукинична, прибираясь в гостиной, едва не смахнула их веником; как гувернантка Нина купила новый зонтик и чуть не улетела на нём в ветреную погоду; как Катерине подарили новую молодую лошадь – Любушку, и теперь Таше приходится держать Пегаса от неё подальше на прогулках. Дмитрий снисходительно принимал всё это, не обижая сестру.

В пансионе Митя через свою дружбу с Иваном Бороздной сблизился со старшекурсниками и всё свободное от учёбы время проводил в компании Володи Одоевского и Эраста Перцова. Мать, да и отец, назвали бы эту компанию сомнительной, несмотря на древность Володиного рода, если бы знали, что Одоевский пренебрегает своим княжеским титулом и превозносит идеи равенства и братства. Но Митя, конечно, не писал об этом матери, поэтому та была довольна дружбой сына с юным князем.

Когда Владимир выпускался из Университета, Митя оканчивал четвёртый курс.

– Митуш, послушай, что я тебе скажу, – Володин заговорщицкий тон заставил Дмитрия обратиться во слух. Они сидели на широком подоконнике в конце коридора общежития, вокруг никого не было – в свободное от занятий время большинство студентов гуляли во дворе, тем более что солнце било в окно и припекало спины совсем по-летнему. – Будешь приходить ко мне? Я хочу, чтобы наше общество не только не распалось, но и наоборот, стало прирастать! Мой брат Александр всегда говорит: «Мы все равны перед Богом, и мы должны быть вместе!» Только так мы сможем добиться восстановления в правах Человека, который, если верить нашему профессору Павлову, является высшей целью природы.

Митя, которому на днях исполнилось только пятнадцать лет, был польщён таким доверием и, конечно же, горячо обещал Владимиру посещать его. Если б он знал тогда, к чему приведёт столь опасное знакомство!

«Общество любомудрия», как называл свои приёмы Одоевский, собиралось у него на квартире в Газетном переулке. Вернее, квартира была дядина, и Володя занимал всего одну комнату, поэтому там становилось тесновато, когда приходило много народу. Встречались тайно, был даже свой устав и пункт в нём: «Никому не рассказывать об Обществе Любомудрия». Собрания заговорщиков сначала походили на интеллектуальные гостиные, молодые люди обсуждали литературу, труды зарубежных философов, особенно немецких «любомудров», но постепенно становилось всё больше речей о положении России в мире, о том, что цивилизованные страны уже пришли к идеям равенства всех людей, что Греция охвачена восстаниями, а во Франции, страшно сказать, давно произошла революция, и даже какое-то время была республика, правда, потом Бурбоны вернули своё, да и в Испании с Италией восторжествовала монархия, но это же наверняка временно, ведь люди уже почувствовали вкус свободы. На самом деле, Митуш был одним из самых юных членов Общества. В основном Одоевского посещали его сослуживцы из Московского Архива Коллегии Иностранных Дел, на пять-семь лет старше Мити, поэтому Гончаров чувствовал себя не всегда уютно, хотя любил приходить в большой пятиэтажный дом с арками и, сидя в дальнем кресле, слушать, как горячо спорят и рассуждают умные люди. Дмитрий и сам имел целью поступить в Архив после окончания университета и упорно налегал на языки и законоведение, но и история философии ему нравилась. Благодаря Обществу он уже несколько раз блистал на семинарах знанием Канта и Шеллинга, а получать высшие баллы Мите было всегда приятно. Да и завести полезные знакомства с будущими коллегами казалось ему правильной стратегией.

В один холодный и сырой октябрьский день 1823 года в дом по Газетному переулку, 3 в разгар встречи Общества пришёл худой, высокий, сутулый человек. Владимир очень обрадовался визиту.

– Знакомьтесь! Вильгельм Карлович, очень известный литератор, автор нашумевших в Париже лекций по русской словесности, – представил он гостя. – Мы с Вильгельмом Карловичем хотели бы распространять наши идеи, чтобы у них появилось больше последователей. Нам нужны люди! Как вы к этому относитесь, друзья?

Любомудры загалдели. Мите, задремавшему было на минутку в своём кресле, даже показалось, что он находится не у Володи, а в коридоре Университетского пансиона в разгар большой перемены. Мнения разделились. Многие считали, что это слишком опасно. Но некоторые встретили предложение с большим энтузиазмом.

– Что вы! – успокаивал собравшихся тихим голосом чуть заикающийся Вильгельм Карлович. – Мы планируем всего лишь литературный журнал, никакой революционной пропаганды: оды, элегии, хотя, конечно, и философия, и военная история будут освещены, – поправился он в ответ на возмущённый взгляд Одоевского.

– И всё-таки я считаю, – разгорячённый Владимир явно продолжал давний спор, – что прежде всего мы должны распространять новые мысли, блеснувшие в Германии; обратить внимание русских читателей на предметы в России мало известные, по крайней мере, заставить говорить о них!

– Да-да, конечно, – согласился Вильгельм Карлович. – Но подача должна быть исключительно светская, литературная, никаких призывов и агитаций мы печатать не станем. Если кто-то хочет предоставить свои философские труды или предложить посильную помощь – буду только рад. Думаю, выпуск журнала начнём со следующего года, прямо с января, поэтому материал уже набираем.

Сразу появились желающие, общество оживилось, и началось горячее обсуждение издательских вопросов, прерываемое только бульканием вина и подачей закусок. Митя мимоходом попрощался с хозяином и вышел. Его несколько угнетало то, что, несмотря на гуманитарную направленность Университета, он всё-таки оставался далёк от литературной деятельности и чувствовал свою некоторую ущербность. Мелкий моросящий дождик обволакивал его лицо и каплями стекал с козырька фуражки. Очень захотелось домой – к матери, братьям и сёстрам. Старшекурсников легко отпускали в город в выходные дни, но Митя редко пользовался этой возможностью для визитов к родственникам, гораздо чаще – для посиделок у Одоевского или просто прогулок с друзьями. А сейчас время было уже позднее, Гончаровы ложились рано, мать строго следила за этим – вечерняя молитва и отбой сразу после ужина. Младшие уж точно в своих постелях. Повздыхав, Дмитрий повернул на Тверскую, в сторону пансиона.

В следующий назначенный для сбора общества день Митя нарочно пришёл раньше. Володя встретил его радушно.