И ангел молвил… «Танцуй, Федя!» и другие приключенческие рассказы

И ангел молвил…

«Танцуй, Федя!» и другие приключенческие рассказы

Александр Дёмышев

© Александр Дёмышев, 2024

ISBN 978-5-0062-4104-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Приключенческие рассказы данного сборника уже печатались по отдельности. С ними знакомы читатели журналов «Ротонда» и «ЛИterra», альманахов «Огни Кузбасса» и «Вятка литературная». И вот теперь эти произведения собраны вместе, под одной обложкой. А самый большой рассказ (из представленных тут) был написан в 2014-м году и публиковался в сборнике «Тихий океан…». История Феди-танцора настолько понравилась читателям, что по многочисленным просьбам, несколько доработав и улучшив через десять лет после написания, я включил рассказ «Танцуй, Федя!» и в данный сборник.

Прочь серые будни! Вспомните вашу юность! Первую любовь, первую ревность. Драки и шрамы, кровь на снегу.

Прочувствуйте философскую глубину монологов рецидивиста, ограбившего сберкассу и готового получить по счетам.

Окунитесь в ледяные воды крещенской купели, только постарайтесь не околеть, там же холодно, бр-р-р!

Штурмуйте фашистское логово вместе с группой бойцов, несущих красное Знамя Победы. Взгляните с крыши Рейхстага под ноги – на поверженный Берлин 1945-го.

И побудьте немного в плену у террористов-ваххабитов вместе с современным Иванушкой-дурачком, который по-настоящему умеет лишь одно – плясать. Но русская плясовая в его исполнении – настоящее оружие массового поражения.

Вперёд, к приключениям!

Шрамы

Я мужчина, имеющий два украшения на голове. Оба шрама получены на заре моей буйной молодости.

Один шрам тонкой проплешиной светится на макушке. Каждый раз, подымаясь с потёртого стула после очередной стрижки в нашей зоновской парикмахерской, в зеркале вижу его. Но проходит всего неделя, и чуть отросшие волосы закрывают шрам до следующего похода к цирюльнику. История появления этой отметины довольно банальна. Однажды, году в 1993-м, когда я второй год тянул стройбатовскую лямку, во время очередной групповой разборки между землячествами мне дали совковой лопатой по голове. Дело обычное, чего там, стройбат же. И то ли черенок у лопаты трухлявый был, то ли башка у меня слишком твёрдая… Короче, лопата сломалась, а голова – нет. Кость же ведь крепче дерева, верно?

До сих пор помню глаза ефрейтора Гарифуллина, застывшего с жалким обломком черенка в руках. В чёрных, как дербентская ночь, глазах его я увидел в тот миг испуг и, кажется, даже почтение – так поразила Гарифуллина мощь моего черепа. Кстати, именно после удара лопатой сложилась в моей голове идея написания одной чудной повести, но воплотить её в жизнь смог я намного позже. Что ж, музы бывают разные. Стройбатовцу муза может явиться и в образе ефрейтора, вооружённого ударно-копательным инструментом.

С другим моим шрамом – поинтереснее. Он расположен на подбородке чуть ниже рта. С годами шрам стал почти незаметен, никто из сидельцев не обращает внимания на него, я и сам вспоминаю о нём крайне редко. По утрам перед зеркальцем бреюсь – шрама не замечаю. Даже жена за все долгие годы нашего брака ни разу меня не спросила, откуда он. И дети не спрашивали. Наверное, думали они, что этот шрам – часть меня, что был он всегда на моём лице, как нос или уши. Но это, конечно, не так. Данный шрам появился очень давно, шёл мне тогда всего-то пятнадцатый год. И в день своего появления выглядел шрам совсем не так безобидно, как теперь, по прошествии тридцати с лишним лет…

В ту зиму на всех дискотеках Советского Союза крутились «Яблоки на снегу» – бессмертный шлягер, благодаря которому Михаил Муромов стал для меня на все времена певцом одной песни1.

В нашем восьмом «Б» училась Хорошавина Оксана – девочка (думаю, правильнее всё же – девушка) во всех смыслах выдающаяся. Первая красавица нашей школы. Внешне и манерой держаться она походила на кошку. Нет, скорее, на молодую тигрицу. Гордая осанка, не по годам развитая фигура. Лицом она смахивала на Клеопатру, египетскую царицу из одноимённого фильма. А если точнее – на королеву Голливуда Элизабет Тейлор, которая исполнила роль Клеопатры – такая же чернявая, дерзки красивая, только моложе. Юная Клеопатра! Ухлёстывали за Оксаной самые крутые старшеклассники, то есть самые сильные, самые смелые, самые наглые. И она с ними гуляла напропалую. Это при том, что отец у неё был майор милиции! Возможно, папа был слишком занят; к тому же Хорошавина как-то умудрялась учиться на четыре и пять. Нас, своих ровесников, считала она малолетками. Да мы против этого и ничего не имели. Для нас она была… я не знаю… Звезда. Да, так! Недосягаемая Звезда, на которую можно только глазеть, а трогать… не то что нельзя, об этом даже и мысли не возникало. Ну, откуда ж такое придёт: прикоснуться к Звезде?

И вот в начале декабря наш классный руководитель Елена Афанасьевна, которую меж собой мы «любя» прозывали Афоней, решила, что меня, некогда твёрдого троечника, успевшего в первой четверти нахватать двояков, срочно следует подтянуть. Показатели классу порчу, мол, и так далее. И поскольку сам я со своей коронной последней парты пересаживаться наотрез отказался, решила Афоня подсадить ко мне гордость и красу нашего класса Оксану Хорошавину. Ну чтобы она меня как-то подтягивала. Звезда за моей партой – вот поворот!

Поначалу отношения со Звездой не заладились. Хорошавина внимания на меня обращала не больше, чем на череп неандертальца – учебное пособие, пылившееся много лет на полке в кабинете биологии. Я сидел на уроках, большей частью пялясь в окно, но иногда бросал взгляды косые и на соседку. Там было на что посмотреть! Коснуться её я не мог. Даже локтем по-соседски случайно я ни разу её не задел. Звезда! Однако её присутствие за моей партой будоражило воображение. Ежедневная близость с самой красивой девушкой и при этом – полная её недоступность! Я тихо сходил с ума.

На уроках бросало меня то в холод, то в жар. Бывало, я весь напрягался. В такие моменты наваливался, облокотившись, на парту. Парта скрывала то, что находится ниже живота, ну вы понимаете: в этом возрасте гормоны бурлят, эрекция ого-го! Вызывать меня отвечать к доске в таком случае – дохлый номер. Я мог лишь что-нибудь буркнуть учителю, не подымаясь с места. Но это было как раз в порядке вещей. Педагоги 36-й школы, давно привыкнув к некоторым особенностям моего поведения, внимания не такие мелочи не обращали.

Короче, влюбился я не по-детски. Не знаю, заметила ли Оксана моё состояние. На контакт она не шла. Да какой там контакт! Я пары слов не мог связать, чтобы как следует к ней обратиться даже по делу. Я как-то притих, на уроках перестал зубоскалить. Учителя отмечали: поведение моё стало лучше. Вскоре улучшилась и успеваемость. Звезда хоть и вела себя довольно надменно, однако списывать мне позволила.

– Ты должен решать свой вариант, – сказала Оксана, глядя прямо перед собой, когда давала списать мне контрольную в первый раз.

– Какая разница, ёлы-палы, авось прокатит! – горячо прошептал я тогда под нос.

Этим общение наше и ограничилось до самого конца второй четверти. А списывание прокатывало! Правда, оценка в моей тетради стояла всегда на один балл ниже, чем у соседки, но я, конечно, не возражал. Учителя закрывали глаза на то, что сдаю я не свой вариант, ведь не очень-то желали они оставлять меня на второй год. Я им и так уже надоел, был для них горше редьки. Четверть закончил троечником, все были довольны.

На новогодней дискотеке музыка грохотала так, что из ушей танцевавших дым валил. Стёкла в огромных окнах дрожали, тьму школьного актового зала пронзали цветные лучи. В лучах посреди зала танцевала Звезда, Оксана Хорошавина, наша школьная королева, юная Клеопатра. Рядом с ней кружил, дико выписывая пьяные резкие пируэты, Лёха Потехин – неформальный лидер десятого «Б». Я поискал глазами Бориса Семигорова, который учился в десятом «А» и считался главным драчуном нашего микрорайона, – ведь именно Борька крутил с Оксаной шуры-муры последнее время. Но Семигоров куда-то запропастился.

Из динамиков лились хиты крутых групп. Modern Talking, Europe, Status Quo – всё самое модное с не такого уж «загнивающего» Запада. Советскую эстраду представляли «Мираж», «Фристайл», «Рондо», диск-жокей Минаев Сергей и, конечно же, Михаил Муромов с главным хитом сезона! Старшие парни, прячась по тёмным углам, разливали дешёвую бормотуху, а мы, восьмиклассники, плясали и подпевали:

Яблоки на снегу — розовые на белом,Что же нам с ними делать, с яблоками на снегу?Яблоки на снегу в розовой нежной коже,Ты им ещё поможешь, я себе не могу…

В начале танцулек композицию эту врубили дважды подряд, а затем в течение вечера включали ещё раза три! И каждый раз сумасшествие среди школьников нарастало. И вот, когда под занавес дискотеки «Яблоки» закрутились в последний раз, в зале вспыхнула драка. Сцепились два лидера десятых «А» и «Б» классов. По пьяной лавочке Потехин и Семигоров не поделили нашу Звезду. Не прошло двух минут, как драка «раз на раз» переросла в групповое побоище. В зале врубили свет, смолкла музыка. Учителя и дяденьки с красными повязками на рукавах (активисты родительского комитета) принялись усмирять самых буйных. Сквозь крики и суматоху я двинулся к раздевалке, там было пусто. Взяв одежду, буквально столкнулся у зеркала с Хорошавиной. В этот момент сюда же ввалился и нокаутировавший соперника Борька, под глазом его набухал синяк. Семигоров был пьян как сапожник и ревнив как мавр, только кинжала и молотка ему не хватало. Сумасшедше вращая глазами, Борька рычал:

– Ксюха! Шалава! Внаглую перед Потехиным задницей вертишь!

Хорошавина даже не обернулась, всё так же продолжала она прихорашиваться перед зеркалом. Ещё и надменно так ухмыльнулась.

– Она не шалава, – ответил вдруг я.

В этот момент мы удивились все трое, но каждый по-своему. Оксана, не отрываясь от зеркала, чуть подняла брови. Борька прищурился. А я про себя подумал: куда лезу, зачем? Раздевалка уже наполнялась народом.

– Чего? – Борька, кажется, не поверил своим ушам. Пьяным взглядом он смерил меня, затем, широко размахнувшись, нанёс удар. Но я среагировал, увернулся и тут же автоматически принял боксёрскую стойку (секцию в спорткомплексе «Факел» посещал я тогда уже больше года).

– Чего-чего?! – Борька удивился ещё сильнее.

Да я и сам себе удивился. Не собираюсь же я в самом деле махаться с этим верзилой? Борька старше почти на три года, он самый сильный не только в школе, во всей округе. Поэтому, когда Семигоров, улыбнувшись, поманил пальцем – с плеч моих ровно глыба свалилась. Так-то с Борисом я был «вась-вась»: семейство Семигоровых проживало в соседней девятиэтажке, наши отцы работали на одном заводе. Борька даже здоровался со мной всегда за руку, что очень мне льстило. Поэтому, разжав кулаки, я с готовностью опустил руки и шагнул к Семигорову. Ладонь протянул для рукопожатия – и тут же получил резкую «двойку» в подбородок. Левой, правой – вот так!

Я поплыл, но кое-как устоял на ногах. Борьку уже оттаскивали. Мой подбородок чуть ниже губы был рассечён, кровь стекала ручьём на рубашку. Не знаю, чем он так вдарил, печатка с острыми краями, что ли, была надета? Посмотрев в зеркало, узрел я себя – вампира, упившегося кровушки. И тут же рядом отразилась она – Звезда, тигрица, наша школьная королева. Оксана смотрела на меня через зеркало. Смотрела не так, как всегда, то есть не равнодушно. Мне показалось, она озабочена. Я улыбнулся ей. Лучше бы этого мне не делать! Зубы показались не только меж губ, зубы открылись ещё и в дыре под губами. Казалось, у меня теперь стало два рта – сверху большой, снизу малый. Настоящий урод! Ещё и кровь. Зрелище не из приятных.

Уходил из школы, прижимая к подбородку тёплую и липкую, намокшую кровью тряпку. Багровые точки на белом снегу отмечали мой путь. Следом шла Хорошавина.

Через час с пластырем на подбородке я спустился в холл травмпункта. Навстречу мне со скамьи поднялась она.

– Ну, как ты? – спросила Оксана.

– Нормально. Четыре шва наложили. Доктор какой-то усталый. Он говорит, что дыра зарастёт быстро, только вот шрам останется на всю жизнь.

– Значит, будешь всю жизнь меня вспоминать. Будешь думать обо мне ежедневно, как только в зеркало глянешь, – Хорошавина улыбнулась лукаво. – Да не переживай ты, шрамы ведь украшают мужчину.

– А я и не переживаю, чего мне!

Поздний пустой троллейбус, покачиваясь, вёз нас одних на Филейку. Мы рядом сидели, наши ноги время от времени соприкасались. Затем шли пустынными тихими улочками и разговаривали так, как беседуют давнишние друзья или даже родственники, встретившиеся после долгой разлуки. Оксана взяла меня под руку, чтобы не поскользнуться, и было это естественно, словно с первого класса мы так ходили.

Хорошавины жили в частном доме в посёлке за нашими девятиэтажками. Стараясь не выдать некоторых своих опасений, пошёл я её провожать. Луна освещала нам путь. Хрустел под ногами снег. Морозило. За поселковыми заборами лениво перелаивались четвероногие сторожа. Дымы из труб белёсыми столбами подымались в ночи высоко к самым звёздам. Вот и Березниковский переулок. В доме Хорошавиных свет не горел.

– Твои родаки уже дрых… э-э… спят.

– Или из гостей ещё не вернулись. Стой тут, я проверю.

Оксана юркнула за калитку. А я поднял голову и обомлел. Прямо надо мной раскинула заснеженные ветви яблоня. Листьев на ней, само собой, не было, но яблоки (крупные яблоки, несколько штук) были! Лунный свет, снег, яблоки. Я словно попал в волшебное измерение.

«Розовые на белом, что же нам с ними делать?» – тут же пронеслось в моей голове.

– Ну, заходи скорей! Что там увидел? – послышался насмешливый голос Оксаны.

– Красиво… как в песне, – ответил я.

Мы вошли в дом. Оксана свет не включила, и это мне нравилось – интим, ёлы-палы! Для ориентации нам хватало лунных отблесков из незашторенных окон. В доме было жарко натоплено (или с мороза мне так показалось?). Тепло приятно отогревало конечности. А когда Оксана протянула мне большую чашку, и я начал прихлёбывать – тепло разлилось и внутри. Нет, чай был не слишком горячий, но кое-что горячительное в нём определённо присутствовало. Мой подбородок совсем не болел. Лидокаин, вколотый усталым доктором, всё ещё действовал. А чувствовал я теперь бодрость и нервное возбуждение: что будет дальше?

А дальше случилось нечто из ряда вон. Оксана прыгнула на мои колени и вцепилась в меня губами. Ещё секунду назад я и представить не мог, что такое может со мной на яву случиться! Недопитая чашка опрокинулась, на белой скатерти появилось пятно – тёмная лужица, но нам было плевать на такую мелочь. Я потерял голову. Нет, не так, а вот как: я обалдел! В моих объятиях была Звезда, юная Клеопатра, наша школьная королева! Целуясь и тискаясь, мы поднялись. Целоваться тогда я не очень умел, а тут ещё этот пластырь на подбородке и онемевшие от обезболивающего укола губы. Но это всё ерунда! Оксана стаскивала одежду с себя, с меня, бросала её тут же под ноги. И вот, когда на телах наших ничего не осталось, когда я, крепко обняв, попробовал двинуть её к дивану, она резко вдруг напряглась. Я продолжал своё дело и тут услыхал её шёпот:

– Стой! Ты слышал?

Остановился, прислушался. Ничего. Только собака вдали потявкивала.

– Тебе показалось, – я снова полез целоваться и тискать.

– Да стой же ты! Это он!

Мне пришлось подчиниться. Я чуть отстранился, не выпустив из объятий Оксану. Она прошептала, и в голосе её мне почудился страх:

– Ну? Слышишь теперь?

Но я ничего не слышал. Я любовался Оксаной. В отблесках лунного света была она ослепительно хороша. Правая рука моя скользила по её ягодицам, левая ласкала упругую грудь. Надменная тигрица в моих объятиях – вот поворот! Ситуацию я понимал так: Оксана всё-таки передумала, она просто не хочет связываться с малолеткой, решила остановиться и выпроводить одноклассника. Сейчас она попросит меня уйти, но я всё же успею ещё напоследок насладиться моментом. Как вдруг я действительно уловил голоса: они доносились издалека, приглушённые оконными стёклами и расстоянием.

– Люди где-то идут, – неуверенно констатировал я.

– Говорю же тебе, это он! Поздно бежать. Стой теперь тихо, замри и не двигайся. Не дыши даже, иначе – хана обоим.

Мы так и застыли у стены между окон. Голые, крепко прижавшись друг к дружке.

Вскоре послышались пьяные голоса, тут же переросшие в отборную брань. Да, это был он, Борис Семигоров. И не один, а со всей своей шоблой. Он колотил в дверь. Колотил всё сильнее, сильнее. Сообразив, что родителей дома нет, он орал:

– Ксюха! Сучка, открой! Я знаю, ты тут!

– Да нет же здесь никого, – пытался один из приятелей образумить буяна. О, как же я был благодарен тому смельчаку! Но Борька не унимался:

– Ты чё гонишь?! А следы на снегу? Она, сука, с хахалем в доме! Эй, Потехин, чмо вшивое, если ты мужик, выходи!

Новый град ударов обрушился на деревянную дверь. Мне стало вдруг холодно без одежды. Хорошавину обнимал я теперь не слишком крепко, да и её объятия явно ослабли. Мой дружок (или как там его покорректней назвать? ну, вы поняли) сник окончательно. Ещё и челюсть стала тихо постанывать: похоже, заканчивалось действие анестетика.

Загрохотали оконные стёкла. Сначала слева от нас, затем справа. Кажется, Борис проверял шпингалеты на прочность. Но если сейчас он не остановится, то стёкла от этих проверок повылетают. Мне привиделась рожа разъярённого Семигорова, заглядывающего в выбитое окно: он видит опрокинутую чашку и тёмное пятно на белой скатерти, переводит взгляд на нашу сладкую парочку, глаза его наливаются кровью, как у разъярённого быка с большими, очень большими рогами. Я зажмурился.

И тут что-то случилось. Понял это, лишь почувствовав толчок острого локотка в рёбра. Открыл один глаз, другой. С улицы слышался уверенный взрослый бас:

– Парни, валите отсюда на хрен! А ты, Семигоров, придёшь завтра в опорник на Крупской, 5. Побеседуем. Жду тебя у себя в кабинете в 18:00. Мать захвати, понял?

– А я чё? Я ничё. Раз надо – придём, – голос Борьки теперь казался совсем не страшным.

Снова толчок локотком, на этот раз в солнечное сплетение. И голос Оксаны над ухом:

– А я-то уж было решила, что ты – герой, – Звезда снисходительно ухмыльнулась. – Ну, чего застыл? Одевайся, живо! Предки мои из гостей возвратились.

Кое-как мы успели принять надлежащий вид. Оксана смогла объяснить родителям ситуацию, разумеется, без лишних подробностей. Правда, мама её как-то подозрительно косилась на опрокинутую чашку и пятно на скатерти. Я вдруг подумал, что отец Оксаны, этот грузный майор милиции, по одному пятну при желании сможет восстановить всю картину того, что здесь недавно происходило. Но, к счастью, не был майор Шерлоком Холмсом. Удовлетворившись рассказом дочери, он даже немного меня проводил, чтоб уберечь от повторного нападения. Папа Звезды оказался очень общительным мужиком, он предложил забегать в гости к ним. Я обещал. Не думал, что больше не доведётся мне побывать у них дома.

Кончились новогодние праздники. Мне с подбородка убрали швы. И правда дыра заросла, только шрам остался. После каникул всё неожиданно изменилось. Хорошавина вновь переехала за первую парту, а ко мне подсадили Артёма Крыловского – очкарика, у которого я теперь должен был списывать до конца учебного года. Оксана продолжала гулять с Семигоровым, как так и надо, я же по-тихому ревновал. Звезда вновь игнорировала меня, это было так странно после всего, что случилось. Хотел подойти, спросить: как же так, мы же голые с тобой обжимались? Герой, не герой… Что я должен был сделать тогда? Выскочить нагишом, чтоб махаться с толпой старшеклассников?

Однажды решился. Подошёл с дерзким видом. Она усмехнулась:

– Ну? Чего?

Долго пыхтел. Наконец выдавил:

– Яблоки там у тебя на дереве. В снегу висят. Ты специально, что ли, придумала их оставить? Модничаешь? Чтобы типа как в песне?

Она не ответила. Ушла, тяжело вздохнув. Как же я Борьку возненавидел!

Со страшной силой меня тянуло к Оксане. И туда – к её дому. Наверное, так же маньяка тянет на место убийства. В ту зиму не раз, будто случайно там оказавшись, я проходил по Березниковскому переулку. Шёл, глядя по сторонам. На дом её посматривал краем глаза, боясь, вдруг Оксана увидит меня из окна и опять снисходительно ухмыльнётся. Звезда! И каждый раз видел я то заснеженное дерево, и розовые яблоки по-прежнему висели на нём. А в голове моей вновь и вновь просыпался мотив:

Яблоки на снегу медленно замерзают.Ты их согрей слезами, я уже не могу…

«Да что она?! Скотчем, что ли, к веткам яблоки примотала? – злился я на Оксану. – Или это муляжей она яблочных для красоты понавесила? С неё станется, модница хренова!»

Так и висели те яблоки до самой весны…

Минуло тридцать лет с гаком. Перед тем как попасть за решётку обитал я в многоэтажке, построенной на месте того посёлка. Деревянные дома там ещё кое-где сохранились. Березниковский переулок пока что не весь снесли, но бетонные высотки уверенно наступают. Когда освобожусь, от посёлка, наверное, уже ничего не останется. А дома семьи Хорошавиных давно уже нет. На его месте – новенький детский сад. И нет яблони.

Что стало с Оксаной, где она теперь – я не знаю. Знаю лишь, что Борьку Семигорова (вернее, его тело, исколотое то ли шилом, то ли гвоздём, то ли ещё чем-то острым – следствие точно не выяснило) в том же году по весне обнаружили на берегу Вятки в районе трамплина. Как Бориса туда занесло? Медэкспертиза установила: он сильно пьян был, когда расставался с жизнью. Но боль, думаю, всё же он чувствовал. Весна для него выдалась неудачная! Кто грохнул его – ментам узнать так и не удалось.

Усталый доктор, что в 1987-м зашивал мне дыру на подбородке, оказался прав: шрам под губой у меня на всю жизнь остался. А вот Оксана Хорошавина ошиблась: теперь я НЕ думаю о ней ежедневно! Я и шрам-то не замечаю, даже когда перед зеркальцем бреюсь, – до того я к нему привык. Не каждый день, далеко не каждый, но… изредка я всё-таки вспоминаю всю эту кровавую историю и нашу школьную королеву, юную Клеопатру, тигрицу, Звезду.

В нашем бараке нет телевизора, но мне известно: по ящику давно не показывают клип Михаила Муромова. Зато тут есть радио. А по радио шлягер его всё ещё иногда крутят. Редко крутят. Очень редко. Очень.

Когда я вдруг слышу тот старый мотив – вот тогда вспоминаю.

Яблоки на снегу – так беззащитно мёрзнутСловно былые вёсны, что в памяти берегу…

Как Белка и Стрелка

Монотонный голос, усиленный рупором, вещает из моросящей мглы:

– Сдавайтесь! Вы окружены, сопротивление бесполезно! Сдавайтесь! Вы окру…

Грохот автоматной очереди обрывает говорящего на полуслове. Над неспящим посёлком Торфяной повисает звенящая тишина. Даже собаки, безудержно надрывавшие до сих пор глотки, разом смолкают.

По пустому тёмному зданию школы ещё гуляет эхо выстрелов. Воздух учительской пронизан дымом пороховых газов. Здесь таятся, прислушиваясь и приглядываясь, двое: молодой парень (чуть за двадцать) и мужчина (под пятьдесят). Одинокий тусклый фонарь робко подсматривает из-за окна; дальше – мокрая тьма, хоть глаз коли. В полумраке учительской проступают силуэты мебели: столы, стулья, шкафы. На ближнем столике (кроме тощего брезентового рюкзачка) модный сувенир – фарфоровая статуэтка, ракета с красными буквами «СССР». Из иллюминаторов ракеты выглядывают, улыбаясь, самые знаменитые собаки на свете – Белка и Стрелка2.

Установившуюся тишину нарушает лишь отчётливое тиканье настенных часов в виде деревенского домика, за дверцей которого прячется кукушка. Часы висят между багровеющим вымпелом «Победителю в социалистическом соревновании» и портретом Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущёва.

Тик-так, тик-так, тик-так… Да затяжной осенний дождь всё сильней барабанит по жестяной крыше. Из разбитого окна противно сквозит. Эти двое очень похожи, как могут быть похожи лишь сын и отец. Худые остроносые лица, светло-русые волосы, голубые глаза. У старшего разве что морщин больше, а волос меньше. Усталые взгляды их в полумраке блуждают. Оба они в мокрых фуфайках и грязных кирзачах. Старший шепчет:

– Тебе патроны, что ли, девать некуда? Почитай, половину магазина им подарил; ещё и обозначил нас! В окошко это пока не высовывайся.

– Достали они уже со своим «сдавайтесь», – молодой опускает дымящийся ствол ППШ с круглым магазином. – Давай прорываться как-то; ещё не поздно, ещё есть шанс.

– Мозговал уж и так и этак – не выскользнуть нам.

– А чего высиживать? Ментоны местные лишь подкрепления из Оричей ждут или даже из Кирова. Если здесь останемся, самое долгое до утра протянем, а дальше – всё одно трындец. Так надо рискнуть! – желваки ходуном ходят на скулах молодого. Весь он – словно сжатая до предела пружина, пальцы судорожно впились в деревянный приклад.