Этот большой мир

Мёртвая тишина была мне ответом, а брови у собеседницы полезли на лоб. Похоже, такая постановка вопроса здесь никому ещё в голову не приходила.

– Что ж, если тебе будет так удобно… а что, в твоей прежней школе, так было принято?

В моей прежней школе, чуть не ответил я, принято править каждую фразу в «Ворде». И если применить тот же подход к написанию сочинения – а я не смогу так вот, с ходу от этого отказаться – то черкать придётся каждое предложение раз по несколько, и финальный вариант будет состоять в-основном, из зачёркиваний и кривых строчек на полях. Вряд ли найдётся учитель, который это оценит.

– Да, – говорю, – нам разрешали. Сначала в черновик, ну а потом перенести в тетрадку. Заодно грамотность можно исправить и стилистику, по мелочи – ну, знаете, близкие повторы, несогласованные предложения, да мало ли чего всплывает в процессе редактуры?..

Кажется, она поперхнулась, а Ленка – та и вовсе смотрела на меня с откровенным испугом. Я что, сморозил глупость? Да нет, вопрос как вопрос…

– Хорошо, делай, как тебе удобно, но постарайся всё же успеть к концу урока. – она обвела класс строгим взглядом. – А теперь за работу, время идёт!

Не то, чтобы я совсем уж не помнил «Мёртвые души» – но в последний раз я открывал эту книгу лет эдак тридцать назад. Да и то, скорее всего, не открывал, а смотрел советский многосерийный телефильм с Калягиным в роли Чичикова, который здесь, к слову сказать, ещё даже и не начали снимать. А потому – уверенно выбрал третий пункт из предложенного меню: «отношение автора к главному герою».

Своё творение я озаглавил «Обаятельные мошенники», и построил на сопоставлении нескольких персонажей: собственно Чичикова, Остапа Бендера, весёлой парочки из О'Генри – Энди Таккера и Джеффри Питерса – а в самый последний момент приплёл ещё и лису Алису и кота Базилио. Не то, чтобы я хотел как-то по-особенному выпендриться – просто подобный материал позволял легко выстроить недлинное и не слишком перегруженное отсылками к оригиналам рассуждение. А уж за стилистику я не беспокоился – три с лишним десятка лет в журналистике и на постах редакторов чего-нибудь, да стоят.

Минут за тридцать я исчеркал с обеих сторон три вырванных из общей тетрадки листка в клеточку, после чего ещё за десять минут перенёс текст в тетрадку по литературе, сопроводив его (исключительно из хулиганских соображений) эпиграфом:

…Пока живут на свете дураки —Обманывать нам, стало быть, с руки!Какое небо голубое…Мы не сторонники разбоя:На дурака не нужен нож,Ему с три короба наврёшь —И делай с ним, что хошь!..

И, только сдав одним из последних в классе работу, сообразил, что «Приключения Буратино» здесь, может статься, ещё и не вышло на телеэкраны, а значит, придётся выкручиваться. Но было уже поздно – русичка убрала тощую стопку тетрадок с нашими литературоведческими изысками в портфель, прозвенел звонок и восьмой «В» в полном составе ринулся на перемену.

Следующий урок – физика. Здесь трудностей не предвиделось и не случилось: я наскоро пролистал нужную главу учебника («законы отражения света») и, когда меня пригласили к доске, не ударил в грязь лицом. Изобразил мелом на доске схему опыта, устанавливающего «угол отражения равен углу падения», потом набросал изображения перископов, добавив несколько живописных подробностей насчёт их применения в субмаринах, танках и окопной войне. И совсем, было собрался перейти от плоских зеркал к криволинейным – но тут выяснилось, что этого мы ещё не проходили, и пришлось садиться на место с заслуженной пятёркой в дневнике.

Вторая перемена длилась уже не пять, а целых десять минут – эти нюансы, как и многие другие, с составляющие суть школьной жизни я успел позабыть. Следующим уроком значилась история, кабинет которой располагался в левом холле четвёртого этажа – пятый целиком отводился под актовый и малый спортивный залы. Проходили мы, как я уже успел выяснить, русско-турецкую войну 1877-78 годов, и необходимости готовиться не было – тему я знал куда детальнее, чем это изложено в учебнике, а потому, бросив сумку на свою парту, вслед за одноклассниками выбежал в холл. И только вернувшись через пару минут, наткнулся на пакостливо-торжествующие взгляды Черняка и Кулябьева – и понял, что меня подловили.

Не знаю, как в других, а в этой школе был обычай на переменах выбрасывать из окон сумки и портфели одноклассников. В прежней моей школе такого не было, а в старших, девятых и десятых классах, до подобных дешёвых выходок уже не снисходили – вот и получилось, что в своей школьной жизни я столкнулся с этим малоприятным явлением лишь в течение тех полутора месяцев, которые провёл на новом месте учёбы, заканчивая восьмой класс.

На самом деле это была не сравнительно безобидная шутка (биться-то в наших сумках по любому было нечему), а своего рода способ прощупывания новичка на предмет податливости – а в перспективе и способ травли. Увы, я не раз становился его жертвой и хорошо помнил унизительное ощущение, когда сопровождаемый смешками и ухмылочками одноклассников сначала ищешь своё имущество, заглядываешь под чужие парты, открываешь шкафчики, стоящие по стенам класса – может, обошлось и засунули туда? И лишь потом, осознав глубину проблемы, высовываешься по пояс из окошка – и, обнаружив искомое на газоне, сломя голову бежишь вниз, а первый звонок-то уже прозвенел, и учительница вот-вот войдёт в класс! И придётся под насмешливыми взорами всего класса краснеть, оправдываться и пробираться на место с мокрой от весенней грязи сумкой под мышкой, потому как вытереть её времени не было…

Вот и моя сумка валяется сейчас под окнами кабинета, на раскисшем под апрельским солнцем газоне – и недруги мои заранее предвкушают продолжение развлечения. Но нет, ребятишки-шалунишки, на этот раз хохма не пройдёт. Тут ведь как: дашь раз слабину – и всё, пиши пропало, ты неудачник, слабак, размазня и вообще конь педальный, а возвращать прежний статус придётся долго и мучительно. Так что надо пресечь все эти поползновения сразу и максимально жёстко – чтобы не просто обозначить свою неготовность уступить, а испугать «шутников», потрясти до глубины души, так чтобы они и глянуть косо в мою сторону больше не решались…

Мне даже заранее стало неловко – в душе, про себя, разумеется. И неважно, что Кулябьев почти на голову меня выше и куда шире в плечах, ни единого шанса ни у него самого, ни у его шайки нет. Помните, у Высоцкого в «Профессионалах»: «Как школьнику драться с отборной шпаной?..» А никак. Во всяком случае, не сейчас. Извините, ничего личного, простейшая психология. Не повезло вам сегодня.

Так, картина ясна. Сумку, скорее всего, выбросил Черняк. Заводила сам мараться не станет – он и ещё один прихлебатель, устроившись на подоконнике, наблюдают за происходящим. С ухмылочками наблюдают, в предвкушении…

Короткий взгляд на часы – три минуты ещё есть. Пожалуй, достаточно.

Кулябьев обычно сидит на последней парте в среднем ряду, рядом с Черняком. Да вон же его портфель – рыжий, как и шевелюра хозяина, потёртый, стоит у ножки парты в проходе. Крышка откинута, оттуда выглядывает уголок учебника. Подходяще…

Я подхватил портфель Кульябьева, перевернул – и содержимое пёстрым потоком посыпалось на пол. С дребезгом раскатились карандаши и ручки, разлетелись под парты учебники, раскрывшаяся тетрадь спланирована на середину прохода. Никто из одноклассников даже шевельнуться не успел – только поворачивали головы в сторону происходящего, а я уже встряхнул портфель и с размаху нахлобучил на голову обалдевшего от такого беспредела Черняка. Тот сделал попытку вскинуться, но я пресёк это поползновение солидной плюхой по макушке – не больно, удар кулака смягчил портфель, но очень, очень унизительно. Черняк звучно плюхнулся обратно на стул и обеими руками схватился за то, что теперь заменяло ему голову.

Пауза длительностью секунды три – вот теперь на меня со всех сторон уставлены ошеломлённые, потрясённые взгляды. Высокая девочка, стоящая в проходе – Лариса Ивлееева, кажется? – громко охнула и схватилась обеими ладошками за губы. Глаза огромные, в пол-лица.

– Ух ты! – кто-то восторженно ухнул где-то за спиной, и это звук заглушил рык Кулябьева:

– Ты чё, Монахов, совсем?..

Дослушивать, что именно «совсем» я не стал. Кулябьев соскочил с подоконника (его подпевала, кажется, Генка Смирский) так и остался сидеть на прежнем месте, отвесив челюсть и явно не веря своим глазам) и попёр на меня по проходу.

– Ну, ща я тебя!..

Если кто-то ждал, что я пущусь наутёк, перепрыгивая через парты, то он был сильно разочарован. Вылетевшая из кармана «бабочка» сверкнула тёмной сталью – недаром вчера я половину вечера крутил ей, рассматривая книги и газеты. Утерянный вместе с мышечной памятью навык восстановился удивительно быстро – ну, может не на прежнем уровне, но вполне приемлемо. Да и нет ничего хитрого в такой пальцевой эквилибристике – если, конечно, нож хорошо сбалансирован и не болтается в каждом сочленении.

Мой – не болтался. Я вообще неравнодушен к ножам, собрал в «предыдущей жизни» целую коллекцию из самых разнообразных экземпляров. Этот приобрёл, помнится, приобрёл на ножевой выставке в «Гостином Дворе» – меня тогда подкупило сочетание полированных половинок рукояти из нержавейки с чёрными костяными вставками и тёмно-серого, в чёрных разводах клинка из кручёного дамаска. Лезвие, длиной около двенадцати сантиметров, было выполнено в классической манере – узкой, длинной щучкой, и великолепно держало заточку. Дома у меня имелся целый арсенал оселков, разнообразных брусков и ремней для тонкой правки – и здесь рука не поднялась уродовать любовно направленное лезвие единственным найденным на кухне точильным камнем сомнительного качества. Надо будет одолжить у деда что-нибудь поприличнее, а пока и так сойдёт – крайний раз я наводил остроту на свою стальную «бабочку» всего за день до «попадалова», и с тех пор особо нож не использовал…

Кулябьев, как и прочие зрители, не сразу сообразил, что это так весело блестит у меня в руке, а когда понял, наконец – я уже приблизился на расстояние трёх шагов.

Как там советовал сын турецко-подданного? «Клиента надо довести до состояния, когда его можно испугать простым финским ножом». Ну, может, не точно так, не слово в слово – но общий смысл передан верно, и сейчас Кулябьеву придётся в этом убедиться.

Это был полнейший беспредел, разумеется. На моей памяти ни в той, прежней, ни в этой школе, ни разу за все десять лет не то что ножей – свинчаток в ход не пускали. Да что там не пускали, не припомню, чтобы кто-то из одноклассников хотя бы хвастался подобными опасными игрушками. Всё же, интеллигентский район, где я обитал раньше, как и новое место жительства, проходящее по разряду элитного (хотя здесь такие понятия ещё не в ходу) – это вам не хулиганские Лихоборы или совсем уж бандитская Капотня. И ничего подобного приличные мальчики и девочки из восьмого «В» класса школы номер семь никак не ожидали. Ну, извините, так уж получилось: нет у меня ни времени, ни желания долго и упорно убеждать вас, что я не маменькин сынок, не размазня и не потенциальный объект для небезобидных шуточек, а то и откровенной травли. Давайте поставим все точки над «Ё» сразу, жирно, чтобы все поняли, что к чему – а там видно будет.

А Кулябьев-то сдулся, как-то сразу, вдруг. Веснушки сделались яркими на враз побледневшей физиономии, на лбу выступили крупные капли пота. Он уже не прёт буром навстречу – пятится, не отрывая полных ужаса глаз от пугающей «мельницы» в моих пальцах. Шаг, ещё шаг – и вот он упёрся лопатками в доску, и Ирка Кудряшова, вторая «рыжая» в нашем классе, испуганно прыснула в сторону со сдавленным «ой, мамочки…»

Смещаюсь чуть вправо, так, чтобы моя спина загораживала хотя бы от части одноклассников картину происходящего. А ведь с Кудряшовой станется выбежать сейчас с воплем в коридор – и если на её зов явится кто-то из педагогов, мне придётся кисло.

А значит – не будем терять времени.

– Ты чё, а?… – выдавливает из себя Кулябьев.

– Через плечо. – отвечаю нарочито ласково. – Просьба к тебе имеется. Ты ведь не откажешь, верно?

Балисонг клацнул, складываясь в рабочее состояние. Лезвие метнулось к воротнику расстёгнутого пиджака. Громкий деревянный стук – это затылок моего визави пришёл в соприкосновение с доской, после того, как он попытался размазаться по её поверхности.

Стальная бабочка порхнула чуть ниже, к верхней из ряда блестящих ярко-белых пуговиц. Бритвенно-острая кромка без малейшего усилия перехватила нитки, продетые в алюминиевое ушко, и пуговица весело запрыгала по полу.

– Видишь ли, какой-то придурок уронил в окно мою сумку. – я нарочно говорю громче, чтобы слышно было в каждом уголке класса. – Так ты попроси Черняка сбегать за ним, хорошо? А то урок вот-вот начнётся, а у меня колено что-то побаливает…

А балисонг тем временем живёт своей жизнью. Вторая пуговица заскакала по серо-зеленоватому линолеуму… третья… четвёртая ударилась о плинтус и закатилась под учительский стол. Я скашиваю взгляд – Черняк уже успел стащить с головы портфель и попытается спрятаться за партой. Безуспешно – над краем торчит взлохмаченная макушка и перепуганные глаза.

– Так ты попросишь? Вы же, вроде, кореша, он тебе не откажет…

Последняя пуговица улетела куда-то вбок.

– Или мне отрезать ещё что-нибудь ненужное?

Лезвие обозначает движение вниз, по направлению к паху, но останавливается на полпути. Перегибать всё же не стоит, как бы не обмочился… Беспредел тоже должен иметь свои пределы.

А Черняку указание, похоже, не требуется – он торопливо выскакивает из своего убежища, с грохотом опрокидывает один стул, спотыкается о другой и пулей вылетает из класса. Хочется верить, действительно, за моей сумкой, а не за завучем, директором, трудовиком – или кто там ему первым попадётся на лестнице?

– Вот и хорошо! – «бабочка» скрывается в ладони, сложив с лёгким звоном стальные крылышки. Я поворачиваюсь на каблуках и, сопровождаемый потрясёнными взорами всего класса, иду к своей парте. Мне нужны ещё две или три секунды, чтобы сесть и незаметно засунуть нож в чехольчик из сложенной вдвое картонки, которую я предусмотрительно примотал пластырем к внутренней стороне лодыжки. Если мне на самом деле сподобятся устроить обыск – хрена лысого они его там найдут.

VIII

Вошедшую учительницу встретила мёртвая тишина и перепуганные взгляды. Кудряшова, а за ней ещё одна девочка, прижавшаяся к стенке возле шкафа, стали пробираться к выходу, где-то позади раздался громкий всхлип. Девушка – именно девушка, а никак не взрослая училка, лет двадцати самое большее, в легкомысленных кудряшках, длинной, почти до щиколоток узкой юбке и белоснежной блузке с кружавчиками – обвела класс недоумённым взглядом, чуть задержавшись на содержимом кулябьевского портфеля, усыпающего проход между партами.

– Что-то случилось, ребята?

Если сейчас позволить кому-то отвечать, – с оглушительной ясностью осознал я, – начнутся половецкие пляски с непредсказуемым финалом. Конечно, практикантка (точно, это же одна из студенток педвуза, присланных к нам в школу на практику!) это не завучиха, и даже не полноценная учительница, но, чтобы поднять кипиш, и её хватит с лихвой. Скорее всего, пошлёт кого-нибудь – да хоть ту же Кудряшову, вон она, уже почти подобралась к ней по стеночке, – за старшими товарищами, и тут такое начнётся… Ножа у меня, может, и не найдут, но я бы предпочёл, чтобы разбирательство состоялось как можно позже. Лучше всего, завтра, когда эмоции поулягутся, и острота восприятия учинённого мною безобразия притупится. А значит, как говорил Папанов в известном фильме: «куй железо, не отходя от кассы…»

– Екатерина Андреевна, он… – всхлипнула, было, Кудряшова, но я не дал ей договорить.

– Тут маленькая неприятность вышла. – я изо всех сил старался, чтобы голов мой звучал беззаботно. – Вова Черняк решил пошалить и выбросил мою сумку в окошко. Ну, я объяснил, что так поступать нехорошо, Вова проникся и побежал на двор, за сумкой. Сейчас вернётся.

По коридору торопливо простучали подошвы, дверь распахнулась настежь, едва не снеся хрупкую Екатерину Андреевну (так, оказывается, зовут практикантку), и на пороге возник Черняк. Физиономия перекошена, глаза вытаращены, шевелюра всклокочена, мокрую, заляпанную грязью сумку он прижимает к груди, словно спасательный круг.

– Вот видите, я же говорил – добавляю в голос искренней радости. – Спасибо, Вова, это очень любезно с твоей стороны.

Строго говоря, я сейчас нарушил все и всяческие нормы поведения в пацанской среде – стукачество, жалобы учителям дело последнее.

Практикантка не понимает ровным счётом ничего. Она ошарашена даже не столько содержанием моего спича, сколько тоном, которым всё это было изложено. Но против фактов не попрёшь: вот она, сумка, вот и сам провинившийся.

– Володя… тебя же Володя зовут?

Торопливый кивок. Пальцы, вцепившиеся в кожзам, побелели.

– Володя, ты действительно выбросил его сумку в окно?

Хоть Вовой не назвала, и на том спасибо – а то в моё исполнении это прозвучало нарочито-издевательски, как и сознательно вставленное «решил пошалить». Практикантка, к тому же терялась, поскольку не успела выучить имён и фамилий – и, скорее всего, не успеет, за те три-четыре урока, которой ей предстоит у провести в нашем классе. И в этом плане мне, конечно, незаслуженно повезло, потому как с историчкой Аллой Георгиевной подобные штучки никак не прокатили бы.

Тем не менее, позволять говорить ни ей, ни Черняку сейчас нельзя. Хотя – он и так ни слова выдавить из себя не способен, только еле слышно поскуливает.

– Не стоит, Екатерина Андреевна! – Я подхожу к Черняку (он сжимается, сразу становясь меньше) и мягко высвобождаю своё имущество из его рук. Пальцы для этого пришлось разгибать по одному.

– Он не хотели ничего дурного, просто неудачная шутка. Он больше не будет. Ты ведь не будешь… Вова?

Как он закивал! Мне даже показалось, что шейные позвонки захрустели. А вот в классе при этой моей реплике кто-то хихикнул. И хорошо, продолжаем переключать внимание…

– Вот видите, Екатерина Андреевна! Инцидент исчерпан.

– Ну, не знаю… – Практикантка нахмурилась. – Ладно, садитесь по местам. А ты… как твоя фамилия?

– Монахов. Монахов, Алексей. Геннадьевич. – добавляю я после крошечной пазы. Снова смешки в классе, практикантка неуверенно улыбается.

– Ты, Алексей… Геннадьевич, сумку-то почисти, а то она вся в грязи. Сходи в туалет, тряпку какую-нибудь найди…

А вот это сейчас точно ни к чему. Откуда мне знать, что начнётся, когда я выйду из класса?

– Не нужно, я прямо здесь.

И, прежде, чем практикантка успевает возразить, беру с доски одну из тряпок, старательно вытираю сумку и – штрих мастера! – тщательно прополаскиваю тряпку в рукомойнике, что приткнулся в углу класса.

– Вот и всё!

– Ладно, садись.

Киваю, поворачиваюсь и иду к своей парте. Огибаю Кулябьева – он на четвереньках, шарит по полу, собирая своё имущество и испуганно смотрит на меня снизу вверх, будто опасается, что я походя отвешу ему пинка. Остальные провожают меня взглядами, а я вижу только огромные в пол-лица глазищи Ленки Титовой, моей соседки по парте.

– Кто скажет, что у нас на сегодня?

– Про Боливара, Екатерина Андреевна, про Латинскую Америку! – Катя Смолянинова на первой парте торопливо выбрасывает руку вверх. – А ещё Алла Георгиевна задала дополнительно почитать про революцию в Мексике. Этого в учебнике нет, но она обещала, если кто подготовиться, спросить на пятёрку!

Мне бы сейчас посидеть, перевести дух – щедрая порция адреналина постепенно рассасывается, колени становятся ватными, ещё чуть-чуть и задрожат пальцы. Я уже дошёл до своей парты и даже взялся за спинку стула, но садиться не стал – поднял руку и легкомысленно помахал ладонью в совсем не «школьном» жесте.

– Можно мне, Екатерина Андреевна? Я учил, правда!

Практикантка, похоже, уже смирилась, что странный восьмиклассник ломает все шаблоны – поэтому только кивнула мне в ответ. Смолянинова, видимо, подготовившаяся по дополнительному материалу и рассчитывавшая что вызовут именно её, недовольно фыркнула и опустила руку. И ещё кое-что изменилось: словно по мановению волшебной палочки, разлитое в воздухе напряжения, только что ощущавшееся почти физически, уже спадало. Спрашивают домашку – что может быть обыденнее? Осталось наложить завершающий штрих, и дело в шляпе…

Я начал с того, что одарил всех – и практикантку, и одноклассников, и отдельно Катю Смолянинову – чисто американской ослепительной улыбкой во все тридцать два тщательно вычищенных с утра зуба. И таки да, добился своего: по классу пронёсся недоумённый шорох.

– Во-первых, Катя, (очередная улыбка, адресованная персонально Смоляниновой) правильно говорить не Боливар, а Боливар, хотя об этом частенько забывают…

Такого она снести, конечно, не могла.

– Но Алла Георгиевна на прошлом уроке…

– Стереотип, и только. – ещё одна лучезарная улыбка. – И, как и большинство стереотипов, ошибочный. Не верите – можно потом справиться в Большой Советской Энциклопедии, там всегда в именах собственных ударения проставляются, не то, что в учебниках. Если уж и это для вас не авторитет…

И шутовски развёл руками, получив в ответ широко потрясённый взгляд нашей признанной отличницы. Пассаж насчёт энциклопедии предназначен, впрочем, не ей, а практикантке, которая смотрит на меня во все глаза, слегка приоткрыв рот. Народ, то есть восьмой «В» в полном составе, безмолвствует.

…удивлены, девочки и мальчики? То ли ещё будет!..

– Я, с вашего позволения остановлюсь на дополнительной теме, то есть на мексиканской революции шестидесятых годов прошлого века – это почти через сорок лет после Симона Боливара и падения последнего оплота испанцев на континенте, перуанской крепости Кальяо. – бодро начал я свой «доклад». – Времена действительно были тогда занятные: по всему континенту, от южной оконечности, Аргентины и Чили, и до границы Мексики и Североамериканских штатов бурлило, как в закипающем котле, одни только войны за гуано и Великая Парагвайская война чего стоят…

По недоумённому выражению, проступившему на миловидном личике, было ясно, что об этих событиях Екатерина Андреевна слышит если не впервые в жизни, то уж никак не более второго раза. Вот и хорошо, это мне и нужно, добавим интриги…

– Один поэт, наш соотечественник, побывавший в тех краях, сочинил на эту тему стихотворение… своеобразное, но довольно забавное, и как раз об интересующих нас событиях. Вы позволите?..

Девушка кивнула – машинально, не успев сколько-нибудь обдумать моё предложение. Я набрал воздуха и…

…В ночном саду под гроздью зреющего мангоМаксимильян танцует то, что станет танго.Тень возвращается подобьем бумеранга,Температура, как под мышкой, тридцать шесть.Мелькает белая жилетная подкладка.Мулатка тает от любви, как шоколадка,В мужских объятиях посапывая сладко.Где надо – гладко, где надо – шерсть…

Своего я добился – на задних партах скабрёзно захихикали, оценив по достоинству заключительный пассаж. Практикантка попыталась что-то сказать, но только открывала и закрывала беспомощно рот, словно вытащенная на берег краснопёрка.

…А в тишине, под сенью девственного лесаХуарец, действуя как двигатель прогресса,Забывшим начисто, как выглядят два песо,Пеонам новые винтовки выдает.Затворы клацают; в расчерченной на клеткиХуарец ведомости делает отметки.И попугай весьма тропической расцветкиСидит на ветке и так поет…

На самом деле, я ничем не рисковал. Бродский, которого после эмиграции действительно занесла нелёгкая в Мексику, сочинил – вернее, только ещё сочинит – это стихотворение из цикла «Мексиканский дивертисмент» в текущем, 1975-м году. В СССР эти строки станут известны лишь через несколько лет, когда малоизвестный пока бард Александр Мирзаян положит их на музыку под названием «Мексиканское танго» – так что сейчас уличить меня никто не сможет даже в теории. Ну, а если потом кто-нибудь вспомнит и удивится, то мне это будет уже глубоко по барабану.

…Презренье к ближнему у нюхающих розыПускай не лучше, но честней гражданской позы.И то, и это порождает кровь и слезы.Тем паче в тропиках у нас, где смерть, увы,Распространяется, как мухами – зараза,Иль как в кафе удачно брошенная фраза,И где у черепа в кустах всегда три глаза,И в каждом – пышный пучок травы…

Дальше пошли пояснения. Фраза «Максимильян танцует то, что станет танго», говорил я – это намёк на африканское происхождение названия танца (буквально, на нигерийском наречии означает «пляска под барабан»), а на родине современного танго это слово вошло в обиход лишь в девяностых годах прошлого века. Сам танцор – это не кто иной, как император Фердинанд Максимиллиан Иосиф фон Габсбург, получивший сан при поддержке французского императора Наполеона III-го. Последнему императору Мексики крупно не повезло: революционеры расстреляли его в 1867-м году, и эта дата, заявил я, и была взята поэтом в качестве заглавия. Имя автора стихов я благоразумно забыл упомянуть, а когда въедливая Смолянинова, не простившая мне унижения с ударением в имени Боливара, всё же поинтересовалась – улыбнулся лучезарнее прежнего и сослался на забывчивость.