Выбор пути. Роман

Сёстры умолкали, боялись мать. Знали тайну рода, о которой Вере не говорили. Мала ещё. Пусть живёт, как птичка певчая до поры до времени.

Лялю первой замуж выдали. Уехала она с мужем в город. Следом Роза из родительского гнезда упорхнула. А Настасья замкнулась. Стала в лес надолго уходить. Дня по три домой не возвращалась. Вера удивлялась тому, что родители не волнуются за Настасью, не ищут её.

– Вернётся, не пропадёт, – отмахивалась Устинья. – Не приставай. Потом всё узнаешь, когда время придёт.

Материны ответы распаляли Верино любопытство, но приставать к ней с расспросами она не решалась. Знала, бесполезно. Уж если мать рот на замок закрыла, никаким ключом его не открыть. Нет таких ключей и отродясь не было.

В такие моменты Вера бежала на свою любимую солнечную поляну и пела, запрокинув голову вверх. Голос вначале у неё был тонким, робким, дрожащим. Но со временем укрепился, усилился, стал похож на шум водопада. Вера радовалась своим успехам, голосила во всю мощь.

– Ты зачем так надрываешься? – спросил её как-то отец. – Петь надо с душой, нежно, чтобы слова сердца касались, чтобы слёзы радости на глазах были. Слушай…

Ах, как он пел. Вера замерла, превратилась в слух. Отец пел цыганскую песню, слов она не понимала. Слова ей были не нужны, главным было состояние восторга, в которое она погрузилась. Ей хотелось, чтобы отец не прекращал свою песню, чтобы пел, пел до скончания века. Она сидела с закрытыми глазами, смотрела внутрь себя, в свою бездонную, бессмертную душу и видела радужные полусферы, которые сходились и расходились, переплетаясь в замысловатые кружева. Через эти кружева вверх пробивались языки беловато-синего пламени. Удивительный огонь не обжигал, а просачивался в каждую клеточку золотой медовой массой.

– Твоё тело – пчелиные соты. Чем ты их наполнишь, то и получишь потом, – услышала Вера голос отца и не сразу поняла, что он уже не поёт, а говорит ей, для неё. Наступил новый этап в её жизни – момент осознания себя.

– Я – пчела? – спросила она не открывая глаз.

– Ты – душа, одетая в тело, – ответил отец.

– Душа, – Вера улыбнулась и поняла, что они с отцом разговаривают без слов. Они слышат мысли друг друга. – Разве такое возможно?

– Да. Ты же сама это видишь, понимаешь.

– Это волшебство, магия?

– Нет. Это – реальность. Это дар, которым обладают люди. Но не все это знают. Не все понимают, что любой дар нужно развивать, чтобы не утратить его. У тебя есть ещё один особенный дар – дар любви. Не утрать его, не ожесточи своё сердечко, Верочка. Живи в ладу и мире со всеми. Это сложно, но возможно. Помни, ты – дочь Огневого цыгана Матвея и Устиньи травницы. Скоро жизнь твоя изменится, дочка. Вижу я парня, судьбу твою… Не простой он человек… хлебнёшь ты с ним горюшка, Вера, Верочка моя… – закрыл глаза, запел. А Вера заплакала. На сердце тяжело-тяжело стало.

– Зачем ты мне про горюшко сказал, тятя?

– Горькое время для всей земли наступает, дочка. Голод, разруха, война… Живи в лесу, Вера. Не уходи от нас…

– Не уйду я никуда, тятя, я ведь ребёнок ещё…

Было ей в ту пору десять лет. А через четыре года она встретила свою первую и единственную любовь…

Голубоглазый, светловолосый, высокий, с утончёнными чертами лица. Сказочный принц, не иначе. Смеётся, словно колокольчики звенят. Голос нежный, так бы и слушала всю жизнь. Говорит, словно на гуслях играет. Поёт соловьём. Истории необыкновенные ей рассказывает. Вера разомлела. Пошла с ним на луг. Забрались они на стог сена, чтобы к небу ближе быть. Лежали смотрели, как облака плывут. Не заметили, как ночь наступила. Он накрыл её своей одеждой, прижал к груди, коснулся губами губ. Огненная вспышка ослепила Веру, молния пронзила тело снизу вверх, заставив сердце бешено забиться.

– Это настоящая любовь, – шепнул он.

– Любовь, – повторила она и добавила. – Любовь – это дар, мой дар тебе.

– Принимаю твой дар, Ве-ера… Не забывай меня…

– А разве ты не останешься?

– Останусь, но не сейчас. Пока ещё не время. Но я обязательно вернусь к тебе…

– Буду ждать тебя вечно…

Он ушёл, а она ещё долго лежала с закрытыми глазами и вспоминала каждое мгновение, проведённое с любимым.

– Где ты была? – строго спросила мать.

– Я встретила свою любовь, – улыбка Веры красноречивей всяких слов показала Устинье, что произошло на самом деле.

– Как его имя?

– Михаил Юрьевич Лермонтов.

– Дурёха ты, Верка, – беззлобно сказала Настасья. – Грамоте учиться нужно, чтобы глупостям не верить. Лермонтов умер давным-давно, ещё до твоего рождения.

– Как умер? – Вера побледнела. – Он на мертвеца не похож был. Он живой и тёплый. Он меня ночью согревал своим телом.

– Что-о-о? – Настасья сжала кулаки. – Подол покажи, быстро… Кровь… Ма-а-ама…

– Не ори, – приказала Устинья. – Сделанного не воротишь… Всё по кругу, по кругу, по кругу… словно на карусели крутимся, а остановить её никак не можем или не хотим… Иди в баню, Вера, вымойся и попарься. Да платье выстирай, чтобы отца не огорчать… Хорошо, что его дома нет, а то бы… Иди, иди, что смотришь на нас?

Вера пошла в баню. Мысленно ругала Настасью за несносный характер. Думала, что сестра ей позавидовала, потому что у неё-то никого нет, не любит она никого, а у Веры – Любовь, да какая! Но когда через несколько месяцев округлился живот, поняла она, что любовь – это продолжение рода. У неё ребёночек родится, а у Настасьи нет. Будут ли детки у неё? Неизвестно. Она ведь никого к себе не подпускает, в лес убегает. А там кроме волков да медведей никого нет. Разве с ними на стоге сена полежишь и на звёзды посмотришь? Нет… Жалко ей Настасью…

Роды принимала Устинья. Вера вновь ощутила молнию, разрывающую её тело снизу вверх, подумала, что это Мишин дар любви ей вернулся. Он себе ничего не взял, всё ей оставил. А она теперь этот дар сыночку передаст с молоком до конца, до капельки…

– Мальчик здоровый, крепкий, цыганской породы. Это хорошо, – сказал отец, взяв малыша на руки. – Жить тебе долго и счастливо, Виктор Матвеевич Огневой.

– Тятя, ты зачем ему своё отчество дал? – удивилась Вера.

– Затем, что твоя любовь преждевременной была. Ты сама ещё ребёнок, Верка.

– Я уже мать, я…

Отец так на неё посмотрел, что она заплакала, поняла, тятя прав, бросил её Михаил Юрьевич. Сбежал. Скатился со стога и утёк водой в землю. Пусть так. Она не в обиде. У неё теперь Витька есть. Она его воспитывать будет в любви…

Молоко у Веры появилось сразу. Молока было много. Малыш наедался вдоволь и спал. Рос он спокойным, улыбчивым крепышом и почти не плакал. Его любили все. Даже замкнутая Настасья расцветала рядом с мальчиком, учила его разным словам, смеялась, когда он их коверкал.

– Солнышко в нашем доме светит и всем хорошо. Всем, – говорила Вера, целуя сына.

Михаил появился, когда Виктору исполнился год. Вера полоскала бельё на реке, увидела его отражение в воде, отпрянула, подумала – водяной. Он рассмеялся, прижал её к себе, зацеловал до беспамятства, повалил на траву, пронзил молнией снизу вверх и заплакал.

– Верочка, милая моя, родная, любовь моя единственная, прости, что раньше не приехал. Меня жандармы схватили, шпионом назвали, в тюрьму посадили, а потом по этапу отправили в Сибирь. А я сбежал из-под стражи. Бежал к тебе через горы и леса, через реки переправлялся. Не ел, не пил, не спал… Всё думал о том, как увижу тебя, как прижму к груди… Ошалел я от счастья, любимая моя. Глазам не верю, Ве-е-ра. Какая ты красавица несравненная у меня. Царица Шамаханская. Никому тебя не отдам. Не отпущу тебя. Здесь дом построим, заживём.

– Да есть у нас дом, Миша. Сыночек тебя заждался. Где тятя, где?

– Сы-но-чее-к??? – сердце Михаила заколотилось.

– Да. Витенька. Годик ему. Пойдём.

– Погоди, – он стёр испарину с лица. – Ты ребёнка родила? От кого?

– Как от кого? – она растерялась, губы задрожали. – Я только тебе дар любви отдала и твой дар до капельки себе взяла. Вот с той ночи всё и началось. Кроме тебя в наших местах никого отродясь не было. Мы тут одни живём.

– Одни? Людей не видите и ничего не знаете? – он побледнел Понял, что она говорит правду.

– Одни, одни живём…

– Сколько лет тебе, любовь моя? – он прижал её к себе, поцеловал в макушку.

– Шестнадцать скоро исполнится. Я уже взрослая. Сыночка родила.

– Господи, прости меня, – он опустился на колени, поцеловал Верины босые ноги. – Любовь моя вечная, Ве-е-ера, не отдам тебя никому.

Матвей и Устинья приняли Михаила сухо. Вопросов ему не задавали. Сразу поняли, что он за человек. Разрешили ему остаться ради дочери и внука. Знали, недолго гостить он у них будет. Так и вышло. Через неделю затосковал Михаил, стал Веру уговаривать уехать.

– Тебе учиться нужно, Верочка. Да и Витюше в городе лучше будет. Что ему в лесу делать? Смотри он какой у нас смышлёный. Соглашайся…

Вера сдалась. Михаил ей столько интересного рассказал про замки и дворцы, про театры, картины, книги и разные заморские сладости, что она засобиралась в дорогу.

– Тятя, мы с Мишей и Витенькой в город хотим поехать. Отпусти. Сёстры давно в городе живут и назад не просятся, значит хорошо там.

– Хорошо ли плохо ли там, нам неведомо. Скрытные они. Всю правду не расскажут… – Матвей Будулаевич нахмурился. – А обратно они не едут, потому что бояться меня…

– Тятя, что это ты выдумал. Мы тебя все любим. Ты у нас самый лучший. Отпусти. Благослови нас.

– Ой, Верка, Верка, что с тобой делать? Держать тебя смысла нет, убежишь всё равно. Кровь цыганская взыграет, – отец поцеловал Веру в лоб. – Судьбинушка у тебя тяжёлая, дочка. Но это твой путь. Иди по нему с любовью, сыночка береги.

– Будет трудно, возвращайся обратно, двери нашего дома для тебя и Витюши открыты, – сказала Устинья. – Помни всё, чему я тебя научила. Ступай с Богом, дочка.

Настасья обняла сестру, шепнула:

– Он тебя предаст, Верка, помяни моё слово. Он – плохой человек, чужой. Через язык свой пострадает и тебя переживёт… Недолго, правда… Ступай…

– Настасья, зачем ты такие слова мне сказала? – Вера расплакалась – Мне и без того тяжело, а ты…

– Я судьбу твою вижу, Вера, не реви. Я тебя жалею и предупреждаю, чтобы ты повнимательней была и не очень-то ему доверяла. Скоро дочку родишь, тогда мои слова вспомнишь. Ангела вам в путь. Живите в любви…

Вера шла рядом с Михаилом, который нёс на руках сына. Её душу переполняли новые чувства. Она думала о себе, как о птице, вырвавшейся из клетки, птице, летящей в неизвестную, прекрасную страну, чтобы там умереть. Почему в голову лезли такие мысли, было неясно. Ощущение свободы и беспредельности дурманило сильнее дурман-травы. Безмерная радость переливалась через край, разливалась цыганской песней, той самой, которую пел отец – тятя…

Новая городская жизнь представлялась Вере сказкой. Чего она себе только не напридумывала, а вышло всё не так. Михаил привел её с сыном в маленькую, узкую, как пенал комнату в бараке. Кроме них в таких же узких комнатах ютились ещё десять семей. Перегородки были такими тонкими, что любой шорох был слышен. Даже шёпотом говорить было невозможно, кто-нибудь из соседей обязательно в разговор вклинивался.

Пугала Веру вонючая уборная одна на всех и кухня, где кашеварили несколько хозяек одновременно. Бани не было. Вернее, она была но где-то далеко-далеко, без провожатого не найдёшь. Работала баня два раза в неделю. Один день мужской, один – женский.

– Миша, а где дворцы и сады, про которые ты мне рассказывал? – спросила Вера, уставшая от тесноты, вони и злорадства соседей.

– Верочка, всё будет, не сомневайся. Денег немного заработаю и дворец построю, – пообещал он. Она поверила.

Их дворцом стал маленький деревянный домик на окраине посёлка, который Михаил выхлопотал для своего семейства. Домик стал для Веры настоящим счастьем. Они одни. Кухню и туалет ни с кем делить не нужно. Михаил новые сказки ей рассказывает:

– Скоро я театр организую свой собственный и главную роль сыграю, а ты будешь в первом ряду сидеть и гордиться мной. Будешь?

– Конечно буду, Мишенька.

В день премьеры у Веры начались роды. Она родила девочку. Михаил дал дочери имя Аделаида. Сказал, в честь бабушки дворянки. Пообещал отвезти их в фамильное имение, когда появится возможность. Сейчас нельзя. Сейчас он занят на строительстве канала Москва-Волга.

– Зачем канал нужен, Миша?

– Верочка, несмышлёныш ты мой, все-то тебе объяснять приходится. Но это и хорошо. Я за тебя в ответе, потому, как старше тебя на целую жизнь.

– Как это?

– Тебе четырнадцать было, когда мы с тобой встретились, а мне – двадцать восемь. В два раза больше. Я целую жизнь прожил без тебя. Зато теперь мы не расстанемся с тобой никогда. Веришь?

– Верю, Миша. Так зачем канал-то нужен.

– Канал – уникальное гидротехническое сооружение, которое соединит две реки Волгу и Москву-реку и превратит Москву в порт пяти морей. Представляешь, в пять морей можно будет из столицы отправиться.

– А в какие моря-то?

– В Балтийское и Белое на севере. В Каспийское, Чёрное и Азовское на юге. Корабли по каналу пойдут. Мы с тобой обязательно поплывём на одном из них. Представляешь, я – капитан в белом кителе и фуражке, а ты на палубе в кружевном наряде белом. И детишки наши рядом. Красота.

– Какой же ты у меня замечательный человек, Миша. Какое счастье, что ты мне дар своей любви передал. Люблю тебя, мой ненаглядный. Люди завидуют нашему счастью, видят, какая мы прекрасная пара. Жить мы с тобой будем долго-долго. Я знаю, что так и будет…

Аделаиде исполнился год, когда к ним пришли сотрудники НКВД2 с повесткой на арест Михаила и обыск квартиры. Вера чуть не уронила дочь, которую держала на руках. Аделаида была очень неспокойным ребёнком и умолкала только на руках. Ни на миг её нельзя было оставить. За день Вера так выматывалась, что падала без сил, а Михаил работал с утра до позднего вечера. Кроме основной работы на канале он руководил драмкружком, проводил совещания, был в гуще событий. В свои дела он Веру не посвящал.

– Не нужно тебе это знать, Верочка. Не забывай, какое время сейчас сложное. Враги кругом. На канале много заключённых, ты же знаешь. Нужно быть готовым к любым провокациям и ничего не бояться. Прийти могут в любой дом, в любое время…

Пришли к ним. От страха у Веры ноги подкосились. Михаил обнял её, сказал спокойным, уверенным голосом:

– Не верь никаким наветам. Бабьи сплетни не слушай. Ты – моя единственная настоящая любовь, моя Ве-е-ера. Я скоро вернусь. Жди. Знай, что я невиновен.

Его увели. Вера опустила дочку на пол и заплакала. Аделаида уткнулась ей в колени и тихонько заныла. Витюша гладил мать по руке, повторяя слова отца:

– Ты – моя единственная настоящая любовь, моя Ве-е-ера…

Сколько времени прошло, она не помнит. Осталось только состояние опустошённости и безысходности, пропал слух, притупилось зрение. Она летела в чёрную дыру и не пыталась сопротивляться.

– Мама, Аля заснула на полу, замёрзнет, – голос сына вернул Веру в реальность. Она вздрогнула. Увидела маленький комочек у ног.

– Божечки, девочка моя. Витюша, а ты почему не лёг спать?

– Тебя жалел. Не уходи от нас. Мы маленькие, нам мамка нужна.

– Да я и не собираюсь от вас уходить. Чего ты удумал?

– Ты ушла, я видел. Я звал тебя, а ты смотрела куда-то и шептала страшные слова. Я не запомнил.

– Деточка ты моя родная, прости. Я больше не буду, честно, честно, – Вера поцеловала сына. – Хороший ты мой, спасибо, сыночек…

Вера поняла, что ей надо жить ради детей. Нужно думать, что Михаил просто куда-то уехал, исчез на время, как после их первой встречи. Она его дождётся, и всё у них будет хорошо…

Прошло несколько дней. Женщины у колодца стали Веру сторониться. Кто-то пробубнил ей в спину: жена врага народа… Вера не обратила внимания. Сделала вид, что не слышала. Запретила себе реагировать на слова и косые взгляды. Она ни в чём не виновата. Мишу оправдают.

Ночью Вера просыпалась от скрипа половиц, словно кто-то ходил по дому. Она приподнималась и тихонько звала:

– Миша?

Ответом была зловещая тишина. Оттуда, из этой тишины просачивались в подсознание Веры обрывки их разговора с Михаилом:

– Обходи стороной Ксению Мурашко. Она грозилась тебя серной кислотой облить.

– За что? Чем я ей не угодила? Я и знать-то её не знаю, Миша.

– Зато она тебя знает. Следит за тобой.

– Зачем это? Что я за птица такая важная, чтобы за мной следить?

– Ты – жена моя законная, соперница для неё. Хочет Мурашко нашу крепкую семью разрушить и детей без отца оставить. Хочет, чтобы я с ней жил, а тебя бросил.

– Да разве так можно? Это же грех большой. Бог её покарает.

– Несмышлёныш ты мой родной, эта дамочка про Бога забыла давно. Ей мужик нужен работящий. Она на меня глаз положила и своего добивается любой ценой. Я сопротивляюсь, к совести её взываю. А она меня за советскую власть агитирует, к беззаконию и анархии склоняет…

– Ой, что делается в мире, Миша.

– Ты, Верочка, думаешь, наверно, что в лагерях воры да убийцы сидят? Ан, нет. Честных людей там больше. Учёные, литераторы, музыканты, люди дворянского сословия, офицеры, вроде меня. Я тебе потом всё подробно расскажу. У меня ведь отец золотоискатель. Много золота добыл, мне оставил наследство во Владивостоке. Да не смог я доехать туда… Ладно, спи, потом всё тебе в подробностях расскажу…

Не рассказал. Арестовали. Хорошо хоть расписаться они успели, а то ведь она и не жена была, а сожительница. Так её в бараке соседки называли. Их слова больно ранили Верино самолюбие, но она вида не подавала. Помнила просьбу отца – любовь ненавистью не губить. Да и Миша просил язык за зубами держать, никому больше про их отношения ничего не рассказывать. Она молчала. Вспоминала немногословную свою матушку Устинью и благодарила её за уроки мудрости и терпения.

После ареста Михаила Вера частенько слова сестры Настасьи вспоминать стала и с горечью думать о том, что сестра-кликуша беду, таки, накликала… Хотя понимала, что Настасья здесь ни при чём. Вера сама свой путь выбрала, сама за Мишей побежала, словно он её приворожил. И что теперь? Как жить? Деньги пока есть у неё, а потом как? В лес вернусь…

Сердце заныло. Останавливал ведь тятя, уговаривал, а я упёрлась, хочу и баста… Зачем ушла? Зачем? За мужем, за любовью, за сыном и дочкой… Господь мне поможет выжить и детей поднять. Ой, да что это я? Мишу выпустят. Он хороший. Он не виноват ни в чём. Я верю, верю…

Дело по обвинению

Михаила допрашивали долго и нудно. Было понятно сразу, что донос настрочила Ксения Мурашко, учительница, разведёнка, этакая охотница, желающая всего и сразу. Он к ней стал захаживать в гости после репетиций, чтобы расслабиться и отдохнуть. Вино, папиросы, гитара, смех, беззаботность, а дома сопливые ребятишки плачут и донимает расспросами глупенькая молодая жена, несмышлёныш, ничего не знающая про взрослую жизнь. Скучно ему с ней. То ли дело Мурашко – ураган, а не баба! Она огонь и воду прошла. Готова во все тяжкие пуститься. Таких, как она, в жёны не берут, с ними развлекаются. Вот он и развлекался. Мыслей о том, чтобы уйти от жены у него никогда не было. Вера его устраивала во всём.

Он любил её какой-то непонятной звериной любовью. Он без неё не мог, но при этом, не брезговал и другими женскими прелестями. Свои похождения он называл репетициями, совещаниями, спектаклями. Мог засидеться допоздна, а потом мчался в свою берлогу и засыпал на большой Вериной груди, как младенец в объятиях матери. Однажды он попросил покормить его материнским молочком. Вера рассмеялась, расстегнула кофточку:

– Кушай, моё дитятко… – в её голосе было столько нежности, что он расплакался.

– Ве-е-ра, что ты со мной делаешь? Каким зельем опоила ты меня, дочь цыгана? Каким заговорам научила тебя мать-травница?

– Меня научили любить всем сердцем, Миша. Любить и зла не таить.

– Люби меня всегда, Вера. Люби…

Никогда ни одной из женщин он таких слов не говорил. Женщин у него было много, очень много. Он вначале считал их, а потом бросил. Надоело. Рос Миша без родителей. Они рано разошлись, оставив его на попечение бабушки по материнской линии. С шести лет воспитанием внука занималась Елизавета Петровна. Занималась, это громко сказано. Она смотрела, чтобы Мишенька был сыт, одет и долго не бродил по улицам. Школа для мальчика стала спасением. Молоденькая учительница его жалела, обнимала, целовала в лоб. Он прижимался к ней теснее, теснее, пытаясь ощутить забытое материнское тепло. Ему верилось, что его мамка такая же красивая и тонкая, как эта учительница Антонина Семёновна. Это она сказала, что Миша на Лермонтова похож, да и зовут его Михаил Юрьевич. Он посмеялся, а потом часто представлялся: Лермонтов, поэт.

Мамку свою Миша увидел, когда ему исполнилось десять лет. Встреча его разочаровала. Старуха, которая бросилась его целовать, не имела ничего общего с Антониной Семёновной. Миша отшатнулся от неё.

– Кто ты? Ты не можешь быть моей мамкой. Ты – чужая…

Она закрыла лицо ладонями, опустилась на стул.

– Зачем ты так, Мишенька, – пожурила его бабушка. – Годы никого не щадят. Посмотрим, каким ты станешь, когда вырастешь.

– Мама, он прав, – старуха открыла лицо. Оно почернело ещё сильнее. Мише стало её жалко. – Я не имею права называться твоей мамкой, потому что бросила тебя. Прости. Я не прошу любить меня, как мать. Люби меня за то, что я дала тебе жизнь.

«Люби меня за то, что…» – он эти слова запомнил и частенько потом повторял. Мать умерла через пару лет. У неё была неизлечимая болезнь. Бабушка Мишу на похороны не взяла, чтобы не травмировать психику ребёнка. О том, как происходит погребение усопших, Миша узнал уже в зрелом возрасте. Обряд погребения его оставил равнодушным. Серо-синий покойник лежал в деревянном гробу на белоснежной подушке в красивом чёрном костюме. Из-под белой простыни, прикрывающей его наполовину, торчали блестящие носы чёрных ботинок. Руки были скрещены на груди, в них догорала тонкая восковая свеча. Воск капал на бумажку, в которую, как в юбочку была обёрнута свеча.

Свет был в комнате приглушён, зеркала завешены тёмной тканью. Бабы выли, причитали, священник нудно бубнил непонятные Михаилу слова. Театр. Скучно. Душно. Михаил рванул ворот рубахи, вышел на воздух. Зачем такой обряд? Три дня сидят вокруг гроба и воют. Для чего?

– Провожают в дальний путь, – пояснила одна из плакальщиц. – И пятаки на глаза нужно положить обязательно, чтобы покойный мог расплатиться с лодочником, который его на ту сторону повезёт…

– На какую ту сторону? – не понял Михаил.

– В царство мёртвых. Неужто не слыхал?

– Не слыхал.

– Так вот знай, мил человек, что все усопшие реку Времени переплывают. Кто добрым был, в хорошее место попадёт. А уж, если басурман какой, то готовься к самому страшному. Грешил на земле, расплачиваться будешь там, – она махнула рукой в неопределённом направлении и пошла в дом, плакать. Работа у неё такая – оплакивать уходящих…

Прошло много времени с той поры. Михаил заматерел, научился смотреть на все проблемы свысока, словно они его не касаются, словно всё это происходит не с ним, а с теми, кого отпевают. Он и арест свой воспринял спокойно. Ни минуты он не сомневался в том, что серьёзные сотрудники НКВД сразу во всём разберутся, высмеют глупую бабу Ксению Мурашко, и отпустят его к жене и детям подобру-поздорову. Не отпустили…

Бред истерички стал главным мотивом преступления, в котором его обвинили. Ему прилепили позорное клеймо «контрреволюционер-агитатор», несмотря на то, что он, рождённый в 1906 году, к революции не мог иметь никакого отношения. Ему в 1917 году было всего одиннадцать лет…

Из того времени Михаилу запомнилось катание на буфере трамвая с такими же мальчишками, как он. По Бульварному внутреннему кольцу ходил тогда трамвай «А». Его ласково называли Аннушкой. Из-за крутого спуска Рождественского бульвара трамвай этот пускали на линию всегда в один вагон. По Садовому внешнему кольцу ходил с прицепом трамвай «Б», его называли Букашкой. Трамваи «А» и «Б» с гулом, скрежетом и звоном ползли по своим маршрутам. Ходили они редко. Народу в «часы пик» набивалось тьма-тьмущая, гроздьями повисали люди у дверей. Мальчишки ездили на буферах, а потом убегали от постовых. Но разве за это называют контрреволюционером?

Много разных разговоров слышал он тогда, бегая по улицам. О том, что белые побеждены, изгнаны, расстреляны. О том, что среди революционных масс больше популярен Троцкий, а Ленин на втором месте. За ним идут Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Свердлов, Луначарский.

Именно Троцкий разъезжал по всей стране, выступал с речами, издавал грозные декреты, жестоко подавлял крестьянские восстания. Газеты были переполнены сообщениями о восстаниях и карательных мерах. «Правда», «Известия», «Рабочая газета», «Крестьянская газета», «Гудок», «Беднота» печатали списки расстрелянных и убитых продотрядовцев, которых называли героями, погибшими за дело революции.