Погребенные

Мы доели наш завтрак. Когда я всё же настояла на том, что пойду к Жерару, мама долго не могла угомониться. В конечном итоге, спрятав руку в карман, чтобы я не могла снять с неё дорогие часы, она согласилась. Несколько минут протяжно выла у входа в метро, обнимая сумку с нажитым добром, но потом всё же спустилась, напоследок бросив:

– Ненавижу твоего папашу!

Я тоже его ненавидела, вспоминая утро, когда отца нашли мёртвым в рабочем кабинете. Долги за проигрыши стало невозможно скрывать, и он выбрал самый легкий из способов разрешения всех проблем: выстрелил себе в висок. Оставил нас с мамой, двух неприспособленных к самостоятельному выживанию женщин, в жестоком и, как оказалось, жутко дорогом мире.

Всё, чего я тогда желала – отказаться от фамилии Ришар и начать заново, но не могла бросить маму. Та, даже ценой жизни, не готова была расстаться с былой славой нашей семьи. Мы продали дома и машины, чтобы расплатиться с акционерами отцовской фирмы. Вскоре в расход пошли мои украшения и некоторые из фамильных драгоценностей, которыми мы покрывали плату за аренду нового жилья.

Такое положение вещей и новый социальный статус оказались неприемлемыми для моих друзей. И это я пережила даже болезненнее, чем потерю всего состояния. Предательство всегда оставалось проверенным, очень сильным источником боли, но хуже всего мне далось осознание собственной не ценности, а стоимости в их глазах.

Мама, несколько сумок и мрачные кошмары – всё, что осталось от прежней Аники Ришар.

Докуривая сигарету, я наблюдала за тем, как над городом сгущаются тучи. Заходить в кафе жутко не хотелось, но когда хлынул дождь, несвойственный этому времени года в Париже, хлюпая мокрыми сандалиями, мне всё же пришлось толкнуть стеклянную дверь.

Пахло на удивление приятно: сдобой и свежесваренным кофе. Простой, немного старомодный интерьер маленького помещения, в который со скрипом помещались бар и три круглых столика, компенсировало обилие зелени и огромное зеркало, расширяющее пространство.

Впрочем, буквально ещё полгода тому назад я вряд ли зашла бы в такое место. У аристократов в моде был минимализм или агрессивный лофт. На крайний случай мы предпочитали цыганский шик эпохи Людовика. Аляповатые розовые пятна и солнышки по эскизам моих рисунков в семь лет не вызывали положительный эмоций.

– Привет, Аника!

Из-за прилавка с выпечкой показалась чернявая голова с широкими бровями и густой бородой. Будучи примерно моего возраста, Жерар всегда выглядел младше из-за худощавого телосложения и прыщей. Теперь же напротив стоял мужчина, который казался старше меня лет на десять. Мучное в секундной доступности явно пошло ему на пользу.

– Жерар, – вяло помахав рукой, улыбнулась я.

Парень торопливо вышел из-за прилавка. Он заметно нервничал, вытирая руки засаленным полотенцем. Меня начало тошнить, но, стойко выдержав муки собеседования, я пожала протянутую руку.

– Не ожидал твоего сообщения.

– Я тоже.

– Что-то случилось?

Я всю дорогу прикидывала, как признаться в том, что вступила в ряды неудачников, но так и не подобрала подходящих слов.

На лице и шее стал стремительно скапливаться пот, и я, оттягивая неизбежность, потянулась за салфеткой из стакана на барной стойке, разделявшей меня и Жерара. Парень внимательно за мной наблюдал.

После окончания университета мы так ни разу и не увиделись. Плотный график дочери евро-миллионера не подразумевал встречи со студенческими друзьями в дешёвых забегаловках. А сейчас плотный график, как и количество евро на счетах, заметно поредели.

– В социальных сетях ты писал, что тебе нужна помощница, – выпалила я, сжав кулаки так, что ногти больно впились в ладони.

– Да, – всё ещё не понимая, к чему я клоню, улыбнулся Жерар. – Ты…

– Я бы хотела тут работать, – сквозь зубы процедила я, едва не рухнув в обморок от осознания, что последний рубеж преодолен. После попытки устроиться на работу официанткой пути назад уже не было.

– Аника Ришар хочет работать в моей кофейне! Я сплю? – Он тепло улыбнулся, не выразив замешательства по поводу моего прежнего финансового статуса, за что я была премного ему благодарна.

– Знаешь, иногда хочется испытать себя в экстремальных условиях.

– Здесь не очень-то и экстремально, – смутился Жерар, поглаживая столешницу, о которую опирался рукой. – Людям нравится сюда приходить. Я варю неплохой кофе, но не справляюсь с… – он замялся, опустив взгляд.

Я выгнула бровь.

– С уборкой, вообще-то мне нужна уборщица.

У меня и моего бакалавра в Сорбонне случился сердечный приступ.

– Ты писал на своей страничке, что тебе нужна официантка.

– Официантка, уборщица, в общем, девочка на побегушках. – Жерар виновато улыбнулся.

На негнущихся ногах я плюхнулась за розовый стол и уткнулась лицом в ладони. Мне отказали в агентстве, в бюро переводов. Кто же знал, что без магистратуры и опыта в Париже так сложно найти достойную работу?

Я ненавидела своего отца, ненавидела свою жизнь и иногда даже маму. Угроза отрезать ей руку, сдать золото в ломбард, а её саму в дом престарелых, чтобы перестала переводить продукты, была не лишена оснований. Мама категорически отказывалась приспосабливаться к новой жизни. Она вгрызлась в воспоминания о прошлом и не желала его отпускать. Порой я думала о том, что без неё жилось бы гораздо проще.

Мне стало дурно. Я часто засипела и, словно выброшенная на сушу рыба, открыла рот. Всё начиналось как обычно, и со стороны выглядело как паралич или потеря сознания. Жерар, обескураженный тем, что я задыхаюсь, тут же подлетел ко мне и растерянно закудахтал:

– Аника, ты в порядке? Принести тебе воды?

– Нет, всё хорошо, не бойся. Со мной такое бывает. Ничего не делай. Я могу отключиться, – поспешно, с кривой усмешкой, заверила я.

– Вызвать тебе скорую?

– Нет, Жерар, просто…

А потом я перестала дышать, захлебнувшись кислым запахом гнилых тел. Я всё ещё находилась в сознании, сидела с широко раскрытыми глазами, но вместо чёрной комнаты из сна видела новую, резко изменившуюся реальность. Всё происходило как наяву, но только явь оказалась совсем не такой, какой мне бы хотелось её видеть.

Кофейня была в крови, словно пасмурное парижское небо извергало совсем не дождь. Красная густота стекала по внешним окнам, но через щели просачивалась внутрь, быстро покрывая пол. В груди Жерара зияла дыра, его тело тяжёлым грузом привалилось к стулу, а затем шлёпнулось на пол мне под ноги. Я услышала хруст костей, но этот звук не испугал меня. Он воспринимался знакомым, естественным продолжением разворачивающихся событий.

Что-то обожгло подбородок, когда я вгляделась в ещё подрагивающее в предсмертной агонии тело Жерара. Я потянулась к своим губам, а когда отняла пальцы, увидела на них кровь. Она была везде. Я глотала её, выдыхая в такт трепетному биению сердца в сжатом кулаке. Кровь сочилась, струилась по запястьям, затекая в рукава рубашки.

Прежде чем в голове зазвучала уже привычная фраза, я заглянула в зеркало на всю стену. Женщина, которая улыбалась в отражении, не напугала меня. Не могла напугать, ведь в её иссиня-чёрных глазах я видела себя. Узнавала себя. Это и была я. Настоящая я.

II

Когда утром следующего дня в одной растянутой футболке и с полным бардаком на голове я зашла в клинику, у меня тряслись руки. Я спрятала их в карманы джинсов и вжалась в стену у входа в кабинет доктора Робинса, подсознательно желая с ней слиться.

Милые семейные пары с проблемами в постели, буйные подростки с кризисом переходного возраста – вот, кто посещал эту богом забытую психологическую клинику. Я же, вспоминая свой вчерашний припадок, сильно сомневалась, что здесь мне могли помочь, но остро нуждалась в простом разговоре, хоть каком-то намёке на то, что не всё ещё потеряно.

С Жераром, конечно, ничего не случилось. Когда я открыла глаза, хватая руками воздух в идиотской попытке зацепиться за реальность, он сидел на полу рядом и беспокойно дёргал свои волосы.

Никогда прежде видения не вмешивались в реальность. Засыпая, я была готова к тому, что будет, а просыпаясь, не испытывала сомнений насчёт того, что увиденное по-прежнему оставалось просто сном.

Ситуация с Жераром выходила за допустимые рамки. Я не осознавала, что всё вокруг – очередная иллюзия. Прожила тот эпизод как частичку реальности и, даже очнувшись, продолжала ощущать металлический запах и привкус крови.

Когда сгорбленная фигура доктора замаячила на горизонте, от нервов я уже выхлебала всю воду из кулера.

– Прошу прощения? – Психолог посмотрел на меня поверх очков и нахмурился так, словно видел впервые.

Я вытерла потные ладони о джинсы и промямлила:

– Аника Ришар. Я вчера приходила к вам на приём.

– А, точно. – Он принялся открывать дверь в кабинет, кажется, не сильно заинтересовавшись целью моего визита. – Шиповник не помог?

– Не очень.

– Что ж, тогда запишитесь на завтра. Сегодня у меня полная загруженность.

– Я не могу ждать до завтра. У меня крыша едет… – Я приставила палец к виску и наглядно его прокрутила.

– Тут у всех едет крыша, у меня уж точно, – хмыкнул Робинс каким-то своим мыслям.

– Просто поверьте, что у меня…

Девушка-администратор замедлила шаг, с немым вопросом на круглом краснощёком лице уставившись на доктора. Они обменялись взглядами, и она двинулась дальше. Я засмотрелась на то, как гипнотизирующе при походке покачивались её бёдра, когда доктор Робинс щёлкнул шариковой ручкой прямо у моего уха и повторил:

– Аника, вам пора.

– Пожалуйста, – пробормотала я, обратив на него полный ужаса взор. – Мне нужна помощь. Я смогу заплатить вдвое больше.

– Аника, – доктор закатил глаза. Вчера он показался мне куда более приятным человеком. – Ришар?

– Ришар, – бодро, с надеждой на лучшее, подтвердила я.

– Банк отменил предыдущую оплату, потому что ваши счета заморожены.

У меня дёрнулась скула, и я стиснула зубы, сдерживая желание разрыдаться от досады, но доктор уже одной ногой переступил порог в кабинет.

Собираясь захлопнуть дверь с обратной стороны, Робинс приподнял голову, чтобы проводить меня глазами. Я посмотрела в ответ, рукавом кофты вытирая бегущие по щекам слёзы.

– Я… я думала, что убила человека.

Меня передёрнуло, словно до тех пор, пока я не озвучила своё вчерашнее видение, оно было маленьким безобидным котёнком, а повиснув напряжением в коридоре клиники, превратилось в дикую невоспитанную чихуахуа. Или бульдозер, без тормозов мчащийся на меня по пустой дороге.

Несколько минут доктор Робинс молча пялился в планшет с бумагами, которые прижимал к груди. Негромко выругавшись себе под нос, достал из кармана халата телефон. Попросив подвинуть следующего пациента, окинул взглядом коридор и, убедившись, что на нас никто не смотрит, поторопил меня зайти внутрь.

– Это доставит кучу неудобств. Следующий пациент – проблемный парень, которому от прошлого передоза до сих пор мерещится его покойная тётка.

Губы расплылись в улыбке сами собой. Я не хотела улыбаться, но за последнее время слишком привыкла делать вид, что все хорошо. Привыкла настолько, что почти смогла убедить саму себя в том, что не испытываю боль.

Только вот я её испытывала. Всегда. Когда я просыпалась и смотрела в окно, мне было больно. Когда я думала о будущем, мне становилось страшно. Я могла раствориться в этой боли. Могла позволить ей контролировать себя, но вместо этого выбрала улыбку. Так я справлялась со всем этим, и так планировала продолжать бороться.

– Вы ведь психолог. Почему вы принимаете психов? – Хотела добавить «вроде меня», но решила оставить такое громкое оценочное суждение доктору. Устроившись в неудобном красном кресле, я посмотрела в окно, из которого открывался вид на стройку, и вспомнила потрясающий вид на Сену. По крайней мере когда-то он казался таким, пока высшее общество не вытурило меня на улицу, а в голове не начался «праздник» с фанфарами и кошмарами, которые обрели материальный облик в реальном мире.

– Не все психи хотят считать, что они психи. Домашним проще рассказать о том, что идёшь к психологу, а не к психиатру. На ваше счастье, я побывал в обеих шкурах и знаю, как отличить психа от реального психа.

– В обеих шкурах? – Я проследила за тем, как он закрыл кабинет, методично разложил бумаги и поставил чайник.

– Я закончил факультет психиатрии, стажировался в лечебнице для душевнобольных, но в конечном итоге выбрал психологию. Здесь, эм, – он задумался, насыпая чёрный кофе в две белые кружки, – безопаснее. Лишь изредка попадаются такие, как вы. Не обижайтесь.

– Не обижаюсь. – Я пожала плечами. – И платят больше?

Он улыбнулся, поставив на журнальный столик поднос с кофе и вазу с шоколадными вафлями. Я уверенно схватила две, с утра будучи слишком занятой убеждением себя самой в том, что не являюсь психопаткой. Пока собирала крошки с джинсов, краем глаза заметила, как Робинс достал из стола отдельный планшет и записывающее устройство.

– Спасибо, что согласились принять меня, доктор.

– Не в моих правилах оставлять людей в таких сложных ситуациях. – Робинс продул запылившееся устройство и поставил его между нами, а потом стал наливать кофе. – Но вам всё равно придётся заплатить. Я не могу принимать пациентов в этой клинике за бесплатно. Сахар, сливки?

– Предпочитаю крепкий чёрный кофе. Я уже почти нашла работу. Если можно, я бы заплатила на следующей неделе.

– Постараюсь договориться. – Он протянул мне кружку, и, взяв себе другую, беспечно раскинулся в кресле. – Так что вы там говорили? Убийство?

– Самого убийства не произошло, – поспешила оправдаться я. – Но… какое-то время я была уверена в этом.

– Впервые такое?

– Да. Обычно приступы ограничиваются своеобразным трансом, вселенной, существующей лишь в моей голове, но вчера…

Меня вновь словно окатило ледяной водой. Слова вертелись на кончике языка, но попытка договорить предложение провалилась. В два размашистых глотка осушив кружку с кофе и проглотив гущу, я закашлялась.

Доктор протянул мне салфетку.

– Давайте начнём с самого начала. Если вам тяжело об этом говорить, то лучше начать беседу с чего-то несущественного. Вам нужно научиться доверять мне. Ваш отец. Я кое-что слышал о…

– Из сплетен медсестёр? – на мгновение повеселев, хмыкнула я и потянулась за очередной вафлей. С набитым ртом разговоры велись непринуждённее.

– Расскажите мне о нём, – тактично опустив развитие шутки про медсестёр, повторил доктор.

– Ну, с папой у меня были хорошие отношения, если вы об этом. Здесь можно курить? – Я слегка нервничала, когда кто-то просил меня вспомнить о не таком уж и далёком прошлом.

Доктор кивнул. Похлопав себя по карманам халата, аккуратно извлек портсигар. С негромким «спасибо» я взяла одну, позволила подкурить себе и плюхнулась обратно в кресло, выпуская столп дыма из носа.

– Он погиб, насколько я знаю?

– Да, полгода назад, он…

– Вы не чистокровная француженка. Предположу, что ваша мать отсюда, а отец? – видимо не желая начинать терапию с обсуждения акта самоубийства, резко переключился Робинс.

– Моя покойная бабушка после второй мировой переехала во Францию из Египта. Тут встретила деда, наполовину француза, наполовину египтянина. От него пошла моя фамилия.

– Значит, вы наполовину египтянка, наполовину француженка. А вы сами бывали на исторической родине отца?

Робинс ничего не записывал, и лишь маленький шипящий диктофон с горящей красной лампочкой напоминал мне о том, что я на приёме. Напоминал о том, что я… не совсем здорова.

– Нет. Мы планировали семь лет назад, но случилась ужасная авария. Я на девять дней впала в кому. Пришлось отложить поездку, а больше не представилось возможности.

– Семь лет назад? С того момента вас начал мучить один и тот же сон? После аварии?

– Верно, – кивнула я, – после аварии.

– Расскажите о своём сне, в деталях.

– Ничего особенного, – теребя заусенец, прошептала я. – Но вряд ли будет корректно назвать это обычным сном.

– Почему же?

– Это не сон. Это забвение, доктор.

– Забвение?

Я поджала губы.

– В последнее время я стала видеть мужской силуэт со странной формой черепа. – Рваным движением я стряхнула пепел и крепко затянулась сигаретой, постукивая ногой. Над головой сгущались тучи, хоть за окном и слепило солнце. – Как будто человеку прикрутили голову собаки.

– Ага, голова собаки, – задумчиво пробормотал доктор.

– Это странное состояние возвращает меня в реальность лишь тогда, когда он или я произносим одну и ту же фразу.

По спине пробежал табун мурашек размером с носорогов. Захотелось обернуться, словно за спиной кто-то стоит. Наблюдает. Слушает. Я посмотрела на нагоняющий жути диктофон и почесала колено. Представила, как через пару лет изо дня в день буду вещать эту к тому моменту заезженную историю в больничной палате для умалишённых, и скукожилась.

Робинс не моргал, глядя на мои руки, а затем резко схватил лист бумаги и стал записывать. Я знала, что там написано ещё до того, как доктор развернул планшет и показал мне мой кошмар.

«Danny ahabi yabi».

– Я правильно записал?

– Не знаю. Это какой-то бред. Я произношу его, но не знаю языка, на котором говорю.

– Может, латынь? – Не сводя глаз с записи, он поправил съехавшие на нос очки.

– Я интересовалась. Только зря потратила целый день. Это не латынь.

– Древний египетский, греческий?

– А может это и не язык вовсе, – пожала я плечами.

– Заклятие?

– Ага. Заклинаю себя угомониться и наконец-то нормально поспать.

Робинс задумался, нахмурив брови. Несколько минут он молча смотрел вперёд, что-то высчитывая у себя в голове, но единственным, что я хотела от него услышать, были слова: «Авария просто повредила ваш мозг. Сон ничего не значит. Просто больная фантазия. Сломанный механизм».

– Не думаю, что это бессмыслица. Навязчивые сны, на протяжении стольких лет повторяющиеся изо дня в день, обычно имеют под собой какое-то основание. Забытое воспоминание из детства, травмирующий опыт.

– Думаете, я забыла, как препарировала лягушек в детстве?

– Или людей, – словно между прочим пробормотал доктор. – В любом случае, нам следует начать с самого начала. Твоё подсознание хочет нам что-то рассказать. Оно уже говорит нам.

– Оно кричит, доктор, но что это меняет? Я не контролирую это. Я ничего не могу сделать.

– Что-то, забытое очень давно, вспомнилось, когда вы попали в аварию. Так часто бывает с людьми, которые потеряли память. Случайный удар головой – и замки слетают. Память возвращается. Вы что-то забыли, Аника. Нечто очень важное, и не хотите это вспоминать.

– И что вы мне предлагаете?

– Вспомните, Аника. Позвольте себе вспомнить.

– Отличный совет. Что-то из одной категории с «не грусти, если тебе грустно»?

Но это едкое замечание доктор не расслышал, слишком увлечённо делая пометки о моём психическом состоянии у себя в блокноте.

Когда я притащилась домой, на улице уже давно стемнело. Тюльпаны соседки, мадам Розетты, днём казавшиеся единственной наградой за то, в какой помойке я теперь выживаю, при вечернем освещении зловещими тенями расползлись по стенам.

Я торопилась, по третьему кругу прикладывая размагниченный ключ к подъездному замку. Липкое ощущение, навязанное паранойей, щекотало спину и дыбом поднимало волосы на ногах. Руки покрылись мурашками.

По дороге из клиники я представляла, каким будет следующий кошмар. Случится ли это, когда я еду в вагоне метро или же когда стою в очереди в супермаркете, особого значения не имело. Я не могла предугадать заранее, но… вдруг это произойдёт здесь и сейчас? Голова шла кругом.

Я часто заморгала, пытаясь отогнать дурные мысли и продолжая теребить замок, который, как назло, всё никак не отпирался. Под ноздрями загулял пар, хоть на улице было не меньше двадцати градусов. Липкость, сжимающая затылок, концентрировалась и опускалась ниже, заставляя сердце учащённо биться.

А может, я до сих пор спала? Вдруг реальность и вовсе больше не существовала? Как мне теперь следовало отличать сны? Где находилась размытая грань между реальным миром и видениями?

Напряжение, вызванное бесконечным хаосом мыслей, подкосило колени. Казалось, сейчас из-за угла на меня выскочит что-то очень недружелюбное, но вместо этого в лицо ударил порыв промозглого ветра. Пара облезлых котов, всегда ошивающихся поблизости от дома и гадящих под дверью, внимательно за мной наблюдали. Тени и ветер всколыхнули цветастое полотенце этажом выше, а потом раздалось пиликанье.

Я запрыгнула в подъезд, заперла дверь спиной и с рекордной скоростью взлетела вверх по винтовой лестнице.

– Аника? – позвала из гостиной мама. Её голос подействовал на меня успокаивающе, хоть и понимала, что в схватке с монстрами она ещё более бесполезна, чем сумка, которую я сжимала в левой руке и которой минуту назад планировала отбиваться.

– Дома. – Сняв кроссовки, я напоследок заглянула в окно в коридоре, чтобы убедиться в том, что кроме топчущих цветы котов ничто не представляло угрозу, и быстрым галопом помчалась в гостиную.

Мама сидела на диване, обложившись старыми фотоальбомами. На кухне возвышалась устрашающая гора грязной посуды, воняло гарью. Я быстро идентифицировала источник запаха, когда мама попыталась откусить частичку чего-то сгоревшего и чуть не сломала себе передние зубы. Обидное обстоятельство – это был мой ужин.

– Печенье, – пояснила она, когда я села рядом и вытянула ноющие от долгой прогулки ноги.

– Что делаешь? Ну, помимо разведения салемских костров.

Только в качестве ведьм пыткам подвергалась еда, а костром служила старая, больше не подлежащая восстановлению плита.

– И не стыдно тебе вечно подшучивать над старой, больной женщиной?

– Из нас двоих болезненно и не на свой возраст в последнее время выгляжу только я.

Здесь я ничуть не лукавила. Агата Ришар блестела как глянцевая картинка даже в худший из своих периодов.

– Вообще-то я решила разобраться с коробками, которые пылились в шкафу после переезда. Нашла твои детские фотографии. – Она потрясла у меня перед носом альбомом и развернула его на первой странице. – Такая малышка.

С картинки на меня смотрела беззаботная девочка лет пяти: вьющиеся тёмные волосы, покрасневшие от солнца щёчки, большие глаза медового цвета в обрамлении густых ресниц. Галиб Ришар, статный мужчина тридцати лет, по совместительству мой, тогда ещё живой, отец держал меня на руках и жмурился, позволяя выдергивать волосы из своей пышной бороды.

– У меня были такие яркие глаза, – глядя на себя в детстве, пробормотала я.

– Да, ты была красавицей.

– Ну спасибо.

– Ты и сейчас красавица! – замахала руками мама. – Чёрные, как ночь глаза. А эти роскошные локоны… – Она хотела поддеть прядь моих волос, но они были скручены в пучок на затылке и жирнились у корней. Попытка принять душ утром не увенчалась успехом: воду снова отключили.

– Я похожа на папу. – Черты Агаты облагородили моё лицо лишь к тринадцати годам. До этого, особенно с короткой стрижкой, я была точной копией отца.

– Особенно в юности! Смотри. – Мама отложила мой детский альбом и достала другой, побольше и попыльнее. Резко открыла на первой странице, от чего мы обе громко чихнули.

– Это его родители? – Я не помнила своих бабушку и дедушку. Они умерли, когда мне едва исполнилось семь.

– Нет, это его бабушка и дедушка. Они приезжали на нашу свадьбу, вот. – Она аккуратно разгладила чайного цвета снимок. – А это его родители. Наверное, ты их тоже совсем не помнишь. Я сейчас принесу другие, эти чем-то залили при переезде.

Вскочив с дивана, мама устремилась в коридор.

Я отложила размытую фотографию в сторону и взялась за письмо, развернув пожухлый клочок бумаги, украшенный длинными завитками. В университете я начинала учить арабский, но после первого семестра сменила профиль и ударилась в китайский. У отца как раз появились новые партнёры из Шанхая.

Казалось, особая магия заключается в символах, значение которых мне не суждено понять. Водя пальцем по строчкам, я не знала, что написано на жёлтом от старости листке: любовное письмо или же оскорбительная записка.

От семьи Ришар, когда-то богатой и известной, остались жалкие осколки. Все так или иначе умерли: родители моего отца погибли в авиакатастрофе, а сам он застрелился. Где-то на другом конце Франции обитала тётка, но мы так давно не виделись, что я привыкла считать себя последней из ришаровского помёта.

Несмотря на это важное обстоятельство, в отличие от матери, я почему-то не испытывала особенного пиетета по отношению к семейной истории, фамилии и прочим регалиям. Я ничего не знала о семье Ришар, а потому не чувствовала какой-то глубокой, особой связи с прошлым своих предков. Нас всегда было только трое: я, мама и отец.