Отрадное

«Из огня да в полымя», – отирая вспотевшую вдруг шею и выходя на воздух, сам себе проговорил Алексей. Он не ожидал, что его обычная послевоенная история – прибиться к какой-нибудь вдовушке – для женщин будет как сладкое к чаю, а для мужчин – как горький наезд на их, мужчин, права. Всё общество тогда было расколото на одиноких мужчин и женщин, которые заново, далеко не юными, должны были вновь найти друг друга.

Глава 19. Поездка в Клин

Утром мать сказала:

– Дядя Леша хочет тебя прокатить в Клин на своей машине. Ты как?

А я догадался, что он хочет прокатить до Клина её, а я уж как довесок. Хочешь – не хочешь – придется брать. Но я даже не предполагал, что это будет грузовая бортовая машина, с двумя контейнерами в кузове, для государственной и гражданской перевозки.

Мне дядя Лёша купил книжку про козлика в соседнем ларьке, а я ведь уже первоклассник, но зато доверил ручку боковой двери, которая поднимает и опускает стекло сколько хочешь раз. А ещё мне можно было пользоваться бардачком перед собой – положить туда свои вещи и эту книжку, чтоб не мешали смотреть в окно.

Потом мы поехали, и я до одури глазел на проскакивающие дома, машины, зелень. А они разговаривали между собой про всякие дела на весовой площадке, где работала мать.

Часа через полтора мы остановились у больших заводских ворот, минут на двадцать, пока он выгрузится. Потом доехали до городской столовой, перекусили и обратно в Москву.

Это было единственное за последнее время моё путешествие, и оно меня вдохновило. А за Клином, когда я попросился нарвать букет барашков, то увидел, что они целуются в кабине, и подумал: нравится мне или нет, но отца не вернешь, а взрослые и дети не могут одни жить. Почему-то все они живут парами. Придется это принять.

Через день мать сказала:

– Дядя Леша будет у нас ночевать.

Я подумал: ну ладно, я уже принял это там, у Клина, хотя мне хотелось получить что-то не такое бестолковое в качестве знакомства. Да, дядя Леша улыбался при встрече, но как-то неестественно. Подарком он хотел показать, что будет со мной дружить, а за весь день ни одного слова мне не сказал. И в глазах что-то колючее. То ли неприязненное, то ли виноватое.

Поздно вечером он тихо вошел в плаще, теплой кепке, молча разделся, умылся, поел и лег спать, отвернувшись к стене. Без единого слова.

А в меня закралось впечатление, что это хозяйка наняла работника что-то по дому делать, но не захотела своих домашних ущемлять в их праве спать отдельно и пихнула к нам, в нашу комнату. Раз вы квартиранты, то и семейный работник с вами.

Человек пришел на место отца, в семью и молчит? Не сказал «здравствуй», за руку не поздоровался, не спросил – понравилось тебе в тот раз? Не сказал: «Мы с тобой еще съездим». Ничего.

И так он приходил каждый раз, каждый вечер. Каждый вечер раздевался, мылся и ложился спать. И так было всю нашу жизнь на Народной. Мало того – когда собрались переезжать в Отрадное, мать сговорилась с ним, а мне сообщила на следующий день, чего никогда не было.

Я обиделся. С момента смерти отца все хождения за положенной комнатой, все события с хозяйкой – обо всём мать советовалась только со мной. И вдруг как отрезало. Я не знал, что думать. А уж как действовать – по малолетству совсем не представлял.

Много позже я понял, что это был человек, остановившийся в своем развитии. Но не по своей воле, а по воле двух войн. После них этот человек, выживший в двух войнах, отдал столько сил и здоровья государству, что не смог себя связать ни с какой женщиной для семьи, для продолжения рода. Это же сколько сил требует!

Он вернулся в Москву как демобилизованный, поступил на курсы шоферов, а потом в Мосуктек – возить контейнеры по государственным надобностям.

Он проведал семью, вернее свою сестру в родной воронежской деревне и опять приехал в Москву, потому что невесты у него в деревне не было. До войны – потому что он был еще мальчиш ка. А теперь деревня не подходила ему по кругозору: и в Финляндии он воевал, и на Курской дуге в окопах лежал при минус сорок трех градусах. И единственное, чего он теперь хотел – это сменить деревенского коня на городской грузовик.

Ему положено было общежитие, где он – ну, радостью это не назовешь – испытал теплые чувства к тем, кто, как и он, воевал и окончил войну. Но вместе с войной окончились и их силы.

Они добросовестно выполнили свой социальный долг. Работали и обходились минимумом общения, в размере дружбы по интересам. Интересы ценились ими только одни: не курить и не пить. Потому что шоферу нужны глаза и выдержка. Рулить-то по десять часов. Все, кто не режимил, – дисквалифицировались. Его же начальство отмечало за терпение и давало поздравительные грамоты к празднику, что было приятно. Но ценней всего были путевки в профильный санаторий в Железноводск. В долину нарзанов. Он был там не раз, и знакомился там с женщинами два раза.

В Железноводске он выбирал тихих и спокойных женщин, в годах, и гулял с ними на балюстраде с чугунными орлами, объясняя им, что хотел бы дружить, переписываться, а семью заводить ему поздно. Такие женщины – не те, что яркие, которые ищут мужа в два дня, говорили ему: «Да, будем дружить. Мы согласны. Возможно, вам и не нужна семья. Будем переписываться». Но когда они расставались и ему на общагу приходило письмо, он его выбрасывал, зная, что это никуда не ведет, что он не сможет завести семью. Он остался там, на войне, выложил все нервы и силы. Он не сможет ни с кем ничего разделить. Ну да, ходил на экскурсии вместе с женщинами, а потом выбрасывал их адреса. Женщина никогда не сможет понять – как это он отдаёт всё не ей? Ей всё равно нужен супруг.

Глава 20. Благословение сестры

Приехав к Лидке, Алексей быстро выкинул все мысли про других и про государство, а занялся своими непосредственными делами, из которых первое было – идти в ЗАГС расписаться. Решили идти без ребенка, чтобы не дразнить гусей общественности.

После, как мать и обещала, мы поехали на главную улицу Москвы, в студию фотографии, делать семейное фото.

Какой-то вертлявый человечек сначала предлагал варианты:

– Вам коричневые или черные?

Потом повел в черную комнату, рассадил всех, как манекенов, меня в середину, по-семейному. И мы получились отвратительными муляжами самих себя.

А на главной улице города мне было совсем не интересно. И угловой гастроном, куда пару раз заходили мы с матерью за живой рыбой, когда ездили к ней на работу, на весовую площадку, – не по нравился. Не сам по себе, а потому, что дядя Леша не захотел туда заходить, и у меня испортилось настроение. Я в расстройстве даже любимое свое здание вокзала с его башенками и с большим витражом в одном из павильонов не рассмотрел.

Дома мать стала рассказывать, зачем эти фотки нужны: это будут верительные грамоты в обеих семьях, удостоверяющие ее как жену – в дедовой семье, а его – как мужа – в его семье. В деревнях принято дарить такие фотки, чтобы люди рассказывали друг другу, кто с кем в каком родстве состоит. Понятно?

А потом были письма к дядилёшиной сестре в Воронеж с просьбой принять их. И опять мать объясняла, что перед росписью в роду бывают смотрины. Потом еще, правда, свадьба положена. Но для нашего второго брака мы с дядей Лёшей решили ограничиться смотринами у его сестры. Она после смерти матери стала для него самым близким человеком, с ней он в больших делах всегда советуется.

Потом мы ждали две недели ответ. Сестра ответила, что она всегда рада видеть своего брата:

«Всегда хорошо, если ты приедешь в деревню и обойдешь всех родственников. Но сейчас, раз это случилось в конце мая, когда в деревне большая запарка – посевная, и все люди в полях, приезжать неблагоразумно. Такие дела в деревне делаются осенью, после сбора урожая, как ты знаешь. На это седьмое ноября есть, государственный праздник. Уже намечена свадьба племянника и хорошо бы вы подстроились со своим приездом, как почетные гости на свадьбе молодых. На деле же пройдут смотрины твоей жены. Пользуясь случаем, передаю тебе привет от дяди твоего, Николая Анисимовича, от тетки твоей, Варвары Петровны», – писала сестра и дальше шло перечисление тех, кто хотел бы послать ему привет – с полдеревни. Их он быстро пробежал глазами с хорошим чувством, что побывал на родине. Уделав все дела, он опять погрузился в работу по двенадцать часов через день, а иногда и на сутки.

Я спрашиваю мать:

– А где же дядя Лёша?

– Он много работает и копит на синий двубортный костюм, чтобы поехать осенью к сестре.

– А в чем же вы тогда ходили расписываться?

– Так, кое в чем, – уклончиво ответила мать.

Я, не умея выдвинуть другую версию, просто обижался на него. Вот отец так бы не поступил. А дядя Лёша исчез! Работа у него-не работа, а он исчез! А нам так нужна помощь. Мы сидим и избываем свое одиночество тем, что мать вышивает «Девушку с кувшином» – выкройку ей дали на работе, а я сижу рядом и выпиливаю. И конца края этому не видно. Что делать – я не знаю. И кто нам поможет – я не вижу. И я молчу, молчу вглухую, чтоб не расстраивать мать и самому не расстраиваться.

А действительно, благословение сестры подействовало. «Вот уж никогда не думала! – удивлялась мать. – Всё так умно сестра рассчитала».

Осенью молодежная свадьба племянника оказалась очень хорошей нишей для представления роду их позднего второго брака. Без шума, без назойливого внимания сестра устроила тихие смотрины: брат и Лида. На его вопрос: «Как тебе моя супруга?» – сестра ответила: «С такой женщиной хоть в пир, хоть в мир, хоть в добрые люди».

Лидка была польщена велеречивостью выражения и высотой смыслов. Такие слова не стыдно будет и внукам повторить через много-много лет. Вот какая я была! Вот как обо мне говорили!

После таких окрыляющих слов она, как молодица, влетела в их свадебное действо – в знаменитую воронежскую матаню. Всю ночь кругом стола ходят, держась за руки, друг за другом, поют и топочут. Сначала в одну сторону топочут, потом в другую. Потом перерыв на выпивку, тосты и здравицы жениху и невесте, родителям, родне, гостям и всем пришедшим, и опять поют и топочут, поют и топочут. И так – всю ночь.

Мать с отчимом ехали обратно в Москву возбужденные и настроенные на семейную жизнь. Они так наэлектризовались свадьбой и гостями, так переполнены были праздничными, легкими впечатлениями от деревни и людей, впечатлениями, представляющими весь цикл человеческой жизни, что уговорились жить дружно, сообща, во всем помогая друг другу. Обещали не иметь тайн друг от друга, а ребенка воспитывать трудолюбивым и ответственным перед семьей. Сговорились родить себе общего ребенка и завести хозяйство, то есть достаток в доме. Ему – как мужчине – завести поросенка, а ей – курей.

– Да-да, – отвечала она в поезде, радуясь. – Так и начнем. И про себя: «К гинекологу только схожу и начнем».

Глава 21. Инспекция

Когда всё наладилось, мать написала дядьке Алексею письмо, что она восстановила семью. Опустила письмо в ящик и стала ждать. Я не понимал: чего можно ждать? Но оказалось, я ошибся. Через некоторое время к нам пожаловала с инспекцией Мотя, узнать, действительно ли всё так, как написано в письме?

– У нас законный брак, – вынула мать свидетельство. – И нормальное воспитание ребенка. Мальчику ведь мужское влияние нужно.

Мать сказала, что дядя Леша, к сожалению, на работе, и накормила свекровь обедом. После этого Мотя, по своей привычке, отерла двумя пальцами губы, поблагодарила за обед и попросила дать ей внука на один день.

Мать немного опешила, но сдержалась и разрешила ей взять меня с собой. Ведь помимо всего она хотела помощи.

– Хорошо, пусть поедет с тобой, – сказала она несколько натужно, но в правильном направлении.

По детской наивности я ужасно обрадовался. Ведь в моем окружении не было опекающих бабушек. Вот у Крезлапа какая-то Кока какие-то конфетки привозит. Но я слышал о городских бабушках, которые берут внуков, чтоб свозить их в цирк или зоопарк, покупают сладкое. Мотя приехала из города – почему бы ей не быть такой же опекающей бабушкой?

Но как только мы дошли до станции и сели в полупустой по случаю воскресенья вагон – все пригородные сидят дома, это на буднях они шастают работать – она тут же, снова отерев двумя пальцами рот, спросила:

– А что, Акимушка, отчим бьет тебя ай нет?

Я вдруг понял, что правду говорить нельзя. Наверно, из-за резкой смены её настроения. Когда мать говорила, что живет с новым мужем, Мотя была благостная, со всем согласная, а тут её вдруг что-то взволновало. Я понял, что подведу мать, если пожалуюсь на отчима, и я сказал:

– Нет, что ты, бабушка!

Она опять, отерев пальцами губы, сказала:

– Да? Ну ладно.

А через некоторое время произнесла еще одну фразу, печально: «Вот такие дела, Акимушка». И больше в электричке не сказала ни слова.

Я надеялся – вдруг мы поедем в цирк или в зоопарк? Но мы почему-то вылезли на Беговой и пошли в гору к Ваганьковскому кладбищу. Не спрашивая меня ни о чем и ничего не говоря, она вошла в во рота и обогнула двухэтажный барак посреди кладбища. Там нелепо и совершенно невозможно шла обычная людская жизнь. Потом на этом месте поставили колумбарий, и все, кто радовался сносу дома, сразу опечалились, потому что убирать могилки стало некому. Весь дом специализировался в этом направлении и этим жил. А кто другим жил – здесь не удерживался.

От дома мы пошли к могиле моего отца.

Место неудачное, матерью не любимое. С ней никто не советовался про это место и вообще, она считала, это были даром выброшенные деньги, в угоду рейтингу деверя: своих министерских он не мог пригласить на поминки куда-то за Москву. А с документами и того хуже: захоронение было без права позже туда захоранивать.

Мотя что-то рассыпала по могилке, говорила мне, что я должен навещать её, что здесь похоронен отец. А мне было неприятно и отвратительно. Я и так знаю, кто тут лежит. Я только не знаю, зачем в 1955 году меня сюда привозили? Зачем вынимали из машины гроб с каким-то мертвым человеком, похожим на изуродованного отца? Весь какой-то синий, опухший, да еще в пиджаке, когда тут и в пальто замерзнешь. Морозина-то был жуткий. А потом эта белая тетка с крыльями в какой-то клетке. Как вцепится своими глазами, когда гроб к могиле провожали. Все взрослые чинно стояли, а Мотя заорала: «Иди с отцом прощаться!» С каким отцом? Я видел только смерть и больше никого. Что она ко мне пристала? Я схватился за соседнюю ограду руками и рыдал. И пауза тянулась долго, пока мать истерично не крикнула: «Да оставьте вы ребенка в покое!»

Но могилкой всё не окончилось. Конечно, Мотя повела меня в кладбищенскую церковь, где так же лежала смерть в гробах, ожидая своего отпевания, и люди отвратительно не замечали, что рядом с ними смерть, а ходили, как будто это их не касается, какие-то свечки покупали. Но как же? Это же смерть! На нее нельзя смотреть! Все должны бежать вон отсюда, а она меня сюда привела и тоже со свечками какими-то путается – что за здравие, что за упокой. Когда уж мы отсюда выйдем?

Когда мы вышли из церкви, то в ее глазах я не увидел ужаса встречи со смертью, что меня удивило. Я увидел желание на это смотреть, раз она сюда приехала.

– Бабушка, а что же будет с теми, которые в гробах лежат?

– Отпевать будут, а потом захоронят, – как об обычном деле сказала она.

«Но это же смерть! Как же ее отпевать будут и как же ее захоронят? Она же не птица, её ведь сеткой не поймаешь?» – так я думал, но спросить не решился. Потому что она старше меня, потому что мало знал ее, буквально два-три раза видел. А у чужого человека не спросишь.

Мне кажется, после кладбища я уже не мечтал о дальнейшем общении. Так разнился её план с моим. Но вот подошел трамвай, мы сели в него и проехали несколько остановок. Она, взяв меня за руку, вышла со мной как будто к себе домой. Сейчас мне кажется, это где-то на Шмитовском, недалеко от кладбища. Мы куда-то немного прошли и позвонили в какую-то квартиру.

Нам открыла очень полная, в большой белой кофте, женщина, похожая на Мотю, но больше, чем она, и сказала менторским тоном:

– Ну что? Привезла внучонка? Ну, покажи, покажи!

Но смотреть на меня не стала, повернулась и пошла в чайную комнату, затылком обинуясь к Моте: «На улице холодно, иди чай пить, а мальца пусть Катя Валерке подбросит. Он все равно следователем хочет быть, ему надо уметь вопросы задавать, пусть потренируется».

В проеме стоял чайный столик, чайный сервиз на четыре персоны и три пожилых женщины принялись разливать чай и беседовать. Меня, как заключенного, повели в противоположную сторону. Подневольно и молча. И пихнули в комнату с пятнадцатилетним подростком, который сидел за столом в позе грозного следователя. Перед ним был чистый лист бумаги, а справа учебник «Основы криминалистики».

Он вежливо, как взрослый, протянул мне руку, слегка приподнявшись на стуле, и сказал:

– Проходите, проходите, – сказал с той вежливостью, с какой шипят змеи, чтобы укусить потом насмерть.

– Да, я вас слушаю, – и он потянулся в кресле. – Ой, извините, извините, это из другого учебника, – вдруг перебил он сам себя. – Это из учебника «Основы юриспруденции». Это у нас необязательный предмет. Обязательный – «Что должен знать следователь НКВД по поводу своей работы». – Да, начнем. Так. Откуда вы?

Я назвал место.

– А папа и мама есть? У нас беседа, беседа! Энергичней! Дружеская беседа!

– Да. Есть.

А потом, сбившись, говорю:

– То есть мама есть, а папы нет.

– А кто есть вместо папы?

– Сначала никого не было. Дядя Леша ходил.

– Дядя Леша? Это кто?

– Дядя Леша – это папин друг.

– Папин друг? А что же папа?

– А папа погиб.

– Да? Погиб? А потом что?

– А потом появился дядя Леша-два. Наша соседка просила звать его папой.

– Да. А ты что?

– Я вижу, что это не папа. Я не могу его звать «папа». Поэтому я и спросил, нет ли еще какого слова, если «дядя Леша» – не подходит. Может, какое третье слово есть?

– Да, и что?

– Соседка сказала, что третьего слова нет. Но потом оказалось, что оно все-таки есть. Правда, я узнал это через полгода, случайно. Соседка спросила, имея в виду именно дядю Лешу, но назвала его третьим словом. Отчим – третье слово.

– И что теперь?

– Теперь мне стыдно за те полгода, когда я насильно называл его папой. Я никак его не называю. А другим говорю – отчим.

На этом дверь открылась, и Мотя позвала меня. Честно, если бы она не позвала, со мной случился бы коллапс. Я больше не мог в допросительном тоне разговаривать с человеком старше меня на восемь лет. Я постарался побыстрее перебежать к бабке.

– Ну, хорошо, хорошо, – потирая руки, как взрослый, удовлетворенный беседой, сказал Валера. – Хорошо поговорили. Вы заезжайте, заезжайте, еще поговорим.

Я зарылся от ужаса в свое пальто на вешалке и копался в нем столько, чтобы в открытую бабкой дверь сразу выскочить на улицу. Как мы ехали обратно – совершенно не помню. Зато я понял, что у нее было две задачи: узнать насчет брака матери и показать меня своим родственникам. Больше ее ничего не интересовало.

И больше мы не встречались.

Глава 22. Курганы

Отчаянно жаркий май первого года школы был торпедирован объявлением в предпоследний день: не учимся, идем в поход. И полетели наконец-то в тартарары и теплая форма, и набитый портфель. Налегке, в домашнем, как взрослые – руки в карманы, пришли мы загодя к школе и бурно стали обсуждать, куда нас поведут.

Одни говорили, что на север, там колхоз в деревне Акишево, а в колхозе конюшня и в ней лошади. Вот их и поведут смотреть. Другие возражали, что никаких лошадей, кроме одной старой клячи там нет. Всех татарам на мясо сдали, они едят конину. Третьи говорили, что нет, поведут на юг по главной – Интернациональной улице – до аэропорта, смотреть, как садятся самолеты на Внуковский аэродром. Четвертые говорили – ничего интересного там нет, поведут на запад, где кирпичный завод и огромные печи. Там машина кирпичей въезжает в печь и их обжигают. А пятые говорили, что нет, поведут, как и всегда по праздникам, только на восток, где у нас правительственный поворот на правительственные дачи. И там мы увидим, возможно, своих вождей и будем махать им рукой.

Потом подошли учителя. Наша – уныло пожилая первого «А» и их – первого «Б» – озорно молоденькая. Позже подошел географ – высокий представительный мужчина в шляпе. Он у нас даже не преподавал. Он в средних классах уроки вел.

Нас построили. Впереди нас встали учителя, позади – пионервожатая, и мы пошли. Ни на север, ни на юг, ни на запад, ни на восток – никуда из перечисленных мест в нашем споре. А сразу за школу, по тропинке, поросшей бурьяном, в направлении деревни Красная Горка, в поля. Не доходя до деревни метров триста, остановились в ничем не примечательном месте. Ну, может быть, только трава тут была как-то особенно зелена.

– Остановиться! – передали по цепочке.

И еще:

– Осторожно, не замочите ноги!

И мы в недоумении остановились.

– Для нормальной жизни человеку нужно надежное место и устойчивая дорога, – начал географ. – Место нужно для строительства дома и ведения хозяйства. А дорога, чтобы обмениваться с соседями товарами, навыками и мыслями. О месте вам будут говорить в четвертом классе, а о дороге мы будем говорить сейчас, – географ не разбирался в возрастах, как и все географы, и начал читать нам, первоклашкам, лекцию, как привык читать в среднем звене, без скидок на возраст.

– Место было найдено нашими предками в двадцати пяти километрах отсюда, в Москве. А дорога – вот она. Старый Смоленский тракт, в километре отсюда. Начиналась она так: выправляли и связывали охотничьи тропы от Москвы до Смоленска. При дороге стали появляться ямские деревни, где можно было нанять лошадей. Около одной из них мы сейчас и стоим. Это незамысловатое болотце впереди – главная ценность ямской деревни. Здесь бьют родники, и вода по канавкам сбегает в общественный деревенский пруд. Лошадь не может без овса, сена и чистой воды. Ни из какой мутной лужи она пить не будет.

Географ выглядел, как волк: седые волосы, крупный нос и узкое лицо. Бр-р-р.

– Далее, до следующего пруда идет сухое русло. Но это только летом. Следующий пруд весной наполняется талой водой. Его мы тоже сегодня увидим. Это так называемое Решетниковское озеро. Да, кроме воды для лошадей нужны овес и сено, и по первости крестьяне вырубали лес и сжигали его, чтобы получить поля для посева. И только со второго пруда начинается собственно река Самынка, местная достопримечательность. Протяженностью 8 километров, впадает в Москва-реку неподалеку от деревни Барвиха. А сейчас, с заходом на лесную поляну для игр, мы будем двигаться к Решетниковскому озеру. Да, мы будем проходить правительственное шоссе, так что, если проедет милиционер на мотоцикле или правительственная машина – не лыбиться, не делать рожицы, не показывать пальцем и вообще не своевольничать! А идти гуськом, смотря впереди идущему в затылок!

Самозабвенно любя свой предмет, географ не делал никаких скидок на возраст, а говорил, как по-писанному, одно содержание. Нам, первоклашкам, это было непривычно. Мы построились, ошеломленные.

Получалось, что из какого-то маленького болотца, он, как землекоп, но без лопаты, одними словами выкопал что-то такое большое и непонятное, которое назвал патриотизмом и что призвал иметь при себе всю жизнь, как одну из неукоснительных в жизни обязанностей.

Нас опять построили, опять приделали нам голову из учителей и хвост из вожатых, и мы пошли. Неожиданно поход понравился, хотя и не сразу. Идти по набитой устойчивой тропке рядом с шоссе, в тени больших дубов-гекатонхейров, обдуваемых легким, как морской бриз, ветерком, было приятно.

А вот игра на лесной поляне как-то не задалась. Как только вошли – стало парко и душно. Сухие опавшие листья таили под собой непросохшую влагу. Ни волейбол, ни штандер девочек, ни их букетики медуниц и желтых цветов вроде куриной слепоты, а равно как и мальчиковые залезания на упавшие деревья и перепрыгивания, не заняли никого надолго. То один упал и промок, то второй упал и испачкался.

Учителя и вожатые, начав с предупреждений, быстро перешли к запретам, а потом и сами поняли, что надо уходить, если они не хотят, чтобы дети вывозились, как поросята. Надо возвращаться на тропку. Собрали, утихомирили, построили, вышли. Пересекли шоссе, полюбовались у плотины, как маленькая плотвичка, смешно и задорно сверкая на солнце, перекатывается из озера по лотку, а дальше в речку и в туннель под шоссе, между ветлами плотины.

Прошли берегом озера, обходя хозпостройки, и вышли к старому выезду, он же въезд в усадьбу. Большая зрелая еловая аллея, еще аж с ХIХ века, конечно, уже никому не нужная, тогда как шоссе проложено в 30-х годах ХХ века. Все ахнули, увидев впереди под собой большое, чистое и гладкое зеркало воды. Спустились к нему бочком, увидели на холме большой двухэтажный усадебный дом, крашеный синей краской, большой квадрат лугового партера, спускающегося к озеру, и две колоннады больших зрелых елей, обрамляющих партер.