Не только еда. Книга первая. Часть первая

Сергей кинулся снимать с себя одежду. Незнакомец стоял к нему спиной, смотрел на дверь и молчал. Чуть замешкавшись, Сергей разделся догола. Помявшись, он хлопнул в ладоши над головой.

Незнакомец смотрел на дверь. Сергей, разведя руки в стороны, смотрел на спину незнакомца.

– Одевайся, – наконец произнёс он и отпустил дверную ручку. – Вот это называется «беспрекословно»!

Сергей с облегчением быстро оделся.

– Послушайте, а…

– «Слушай, Андрей!» – поправил его незнакомец и повернулся. – Я теперь для тебя навсегда тот самый Андрей Колесников. И на «ты».

– Слушай, Андрей, а кто они такие-то?

– Чайник ставь. Сейчас расскажу.

9021540412798609954497267488871055992506

Каторга подходила к Москве-реке. Это была хорошая каторга: три ряда по пять вёсел, да по пятеро гребцов на каждом весле. Сделана она была с умыслом. Вход в трюмы, грузовые палубы и на палубы гребцов был раздельным. На нижней палубе гребцами были рабы, на средней холопы, а на верхнюю гребную палубу была куплена челядь. В этом был умысел: челядью были басурмане, и у них было оружие. Поскольку они были нерусью, то при нападении обские речные пираты ушкуйники их не щадили, да и бежать им было некуда, русского они не знали, так что им оружие можно было доверять, и не прикованы были они. От этого они были главнее холопов, и им каждому через пять лет вольную обещали и литовскую гривну серебра, отчего рубились они с ушкуйниками как за себя. Холопам же обещали, что через пять лет их в деревню отправят, дом дадут поставить и жениться разрешат. А рабам не обещали ничего, на то они и рабы – вещь безвольная, бессловесная, но холопы с челядью держали их в строгости, да и кормили их хорошо. Кроме того, уже двум особо отличившимся холопам шейную гривну подарили, и тоже с серебра, так что верили они и даже гордились, что на такой сильной каторге оказались.

К самой Москве Фёдор решил было не подходить, думал на Коломне стать, но кормчий настоял, что в случае чего по реке проще будет потом вниз уйти, а там Ока и Новгород, да и негоже такой простой без руководства каторге давать. А дела были тёмные. Люд лютовал, опричники ярились, морок корчил царя Ивана. Зло, его дедом со старьёвщиками привезённое, через Русское море перешло и здесь теперь обосновалось, встало на Москве. Сначала слабое, силу набрало и с ума его свело. Опричников наплодил, на Новгород с ними ходил, разорил и погубил Новгород, ограбил веси новгородские на три дня конного похода, а по пути разорил и опричнил Тверь, Клин и Торжок. Литовские лазутчики подбросили донос на то, что Новгород измены хочет. Митрополит Всея Руси Филипп не стал благословлять этот поход, и тогда по приказу царя Ивана Малюта Скуратов задушил его прямо в келье.

В Новгороде Иван особенно лютовал. Опричники его совсем облик человеческий потеряли. Обливали новгородцев смолой, поджигали и бросали в Волхов. Младенцев жарили в муке, привязывали к матерям и топили в реке, чтобы выпытать у мужей и отцов, где что ценного может быть спрятано. Бывало, царь Иван лично за санями своими девок голых по улицам волоком привязывал и таскал, пока не умрут. Опричники не щадили никого. Горе горькое летало над городом. Стон над Новгородом стоял.

Сына он своего убил. Зверствует. Бояр в медвежьи шкуры обшивает и собаками травит. «Обшить медведно» называется. Поруха шла по Руси, мор и нищенство великое.

Но Фёдору не нужна была Москва. Фёдору нужен был курганный лес в Одинцово. Полтысячи лет – начиная с Вятичей – там курганы рыли, ставили да грабили, да хоронить везли туда, да после мора туда телегами свозили, и место то было проклято. Сотни курганов, забытых, разграбленных, ушедших с старости под землю, стояли там поганой россыпью нечисти и беды.

Именно там зло людское на Руси и обосновалось. И Фёдору нужно было именно туда.

Он ещё раз внимательно посмотрел на карту, на которой был отмечен нужный ему курган. Ему нужно было как можно более точно запомнить расположение. Карта была сложная. Пергаменту была сотня лет, и все эти годы не пошли ему на пользу. Усложнялась задача ещё и тем, что предположительно курганов было три, и в каком именно кургане лежит искомое, было неизвестно. К тому же в карте были метки о том, что было полтысячелетия назад, и определиться на месте нынче было бы затруднительно.

В дверь постучали.

– Зайди! – повелел боярин.

Дверь открылась, и в неё вошёл десятник самострельщиков, придерживая висящий на боку для удобства поясной крюк, чтобы не зацепиться за дверной косяк. Фёдор два десятка самострельщиков взял, не любил он пищали, баловством считал, да и лазутчик из пищальника не выходит, а надо было время от времени и разъезды по берегу пускать. А по три самострельщика на каждый берег пускать да менять их лодками – так, пока супротив течения плывёшь, – и знаешь всё, и лишние глаза закрыть можно без шума особого, прямо сквозь шлем или даже кованную грудную доску одетого на кольчугу зерцала, даже за сто шагов, а простого хороняку – так и за двести-триста, а навесом неприцельно ежели – все четыреста шагов болт брал. И самое главное – из него самострельщики били не в пример точнее огненного боя, да и чаще, и меньше было с самострелом возни, а ежели навесом – то и второй раз болтом садануть могли, пока первый не попал ещё. И лёжа взвестись могли, навострились, и изготовка к бою не нужна была.

Вот с разъезда троица и возвратилась, только раньше чего-то, вот десятник и пришёл.

– Человек наш в Коломне навстречу разъезду выехал, – произнёс он. – Говорит, что Дворовые в Коломне пристать прикажут и обыск учинят. А ежели не пристанем – беде быть. Место живое, в туман не спрячемся – и врежемся, и вёсла поломаем, много там кто с Оби в Москву-реку да обратно снуёт. С ними воевода дворовый будет, знает он много и знает, что искать.

Фёдор нахмурился. После того как никто из опричников не явился Давлета воевать, царь мнение своё об опричниках переменил, так как под видом заговоров имущих разорять да грабить именем Царским во имя Руси и правды – это одно, а в бой идти да Родину защищать – это совсем другое. Тут Иван и уразумел, что по трактирам с кабаками царю славу горлопанить да под ту дуду поборы наводить – это дело одно, а на войну ходить – дело-то совсем другое, взлютовал, показнил множество, да опричнину отменил. Плоха опричнина оказалась: только страну разорила под видом поиска крамолы да под ярмо Русь сильнее загнала, а пользы от неё не было никакой. И народ возроптал, и были многие недовольны. Но хитро отменил, в дворовый приказ переименовал, да кого понужнее да поспособнее и кто честь не потерял – тех туда перевёл, а половину добрую потопил да перевешал, чтобы успокоить народ, который на пожарищах московских и за колы взяться мог. Да к тому же часть опричников сами люди под шумок расправы кистеньками по затылочку постукали, помнят люди-то, не забывает ничего народ. А то идёт было вечерком опричник к дому своему, а его камешком на верёвочке раскрученным по голове тюк! А камешек-то в реку от верёвочки далеко летит, не найдёшь, и следов нет. А то стоят десять человек одинаково одеты да толкутся чего-то, а от них один подбежит, кистеньком опричника уработает и снова в эту толпу, и разбегаются все потом, а кого не словишь – не он это, с рынка шёл, слышь – мужички незнакомые телеги обсуждают, ну он к ним и прибился и не знает ничего, а все побежали – и он побежал, а чего побежали – так то ему и неведомо. А кто сыск чинит – поусердствует-поусердствует, да и выпустит бедолагу, коли успеет выпустить, а как выпустить не успеет – так и у самого голова может через шапку треснуть без шума и следа, и другому опричнику уже мужичка-хороняку стремиться надо быстрее выпускать. Ибо все из мяса сделаны, и собака, и конь, и опричник, и любая голова камню рада одинаково. Вспомнили всё: и что было, и что полубыло, а у кого много чего полубыло – так и то вспомнили, чего и вовсе не было. И за себя вспомнили, и за того парня. А кто забыл – так тому напомнит народ, да покажет, что сколько золота в дыру в затылке не пихай, а на жизнь новую всё одно не хватит. А всех хватать – так и не кистенёк это вовсе, а отвес, дом отстраивать, вишь – узелки на верёвочке через каждую ладонь, а чем мерить-то, как заново отстраиваться?

А дворовый приказ хоть и поспокойнее стал, спеси поубавилось, но дело своё знал хорошо и помешать Фёдору мог, и сильно. Это-то его и тревожило.

А карта в голову не лезла. Видать, заговорена была, чтобы как только из рук выпустишь – из головы вылетать. Задумался Фёдор крепко. Десятник ждал стоял. Времени всё меньше и меньше было, а делать что-то надо.

В задумчивости боярин взял лежащую на столе новинку да диковину – книгу Библии Острожской, открыл на первом попавшемся месте и прочитал:

«Ангел бо Мой с вами есть, сей взыскует душ ваших. Язык бо их изстроган есть древоделею, тии же позлащени и посребрени, лживи же суть и не могут глаголати, и якоже девице красотолюбивей вземлюще злато, устрояют венцы на главы богов своих. Темже украдают от них жерцы злато и сребро и себе употребляют. Дадят же от них и блудницам сущым в дому, а боги украшают аки человеков ризами, боги златыя и сребряныя и древяныя. Тии же не уцелеют от ржи и молия, одеют же я в багряницу. Отирают лица им праха ради, иже от храма, иже есть множайший на них. И скипетр имут, яко человек и яко судия страны, иже согрешающаго к себе не убиет. Имать же и мечь в деснице и секиру, сам же себе от рати и от разбойник не отимет: отсюду знаеми суть, яко не суть бози: не убойтеся убо их».

«Книга Иеремии», – подумалось ему. – Мудрые слова. Ничего не изменилось с тех древних пор, как тогда у них, так и здесь сейчас. Кто кому ни молится, а одно и то же везде и всегда».

Мысли не шли.

Не разбирая и не осмысливая слова, пустым взглядом он досмотрел до конца главы и прочёл:

«Разумевше убо, яко не суть бози, не бойтеся их. Ни царей бо прокленут, ниже благословят. Знамения же на небеси и во языцех не покажут: ни просветят яко солнце, ни осветят яко луна. Зверие лучше их суть, иже могут, избеге под кров, себе пользовати. Ни единым убо образом есть нам яве, яко суть бози: темже не бойтеся их. Якоже бо во овощнице пужало ничесоже хранит, такожде и бози их суть древяни и каменни, и посребрени и позлащени. Тем же образом и хвраст, иже во ограде, на немже вся птицы седают: такожде и мертвецу повержену во тме подобни суть бози их, древяни, позлащени и посребрени. От багряницы, и от мрамора, иже на них плеснивеет, познайте, яко не суть бози: тии бо последи изядени будут от червия и будут во укоризну во стране. Лучше убо есть человек праведен не имеяй кумиров, будет бо далече от укоризны».

Мысль. Какая-то смутная мысль появилась у него в голове. Он ещё раз перечитал последнюю часть главы и задумался о том, что в ней сказано.

«Ни единым убо образом есть нам яве, яко суть бози: темже не бойтеся их», – зацепился взгляд его за эти слова.

«Ни единым убо образом есть нам яве… Ни единым убо образом…»

Мысли начали бежать, разгоняться на этих словах.

Он прочитал последнее предложение:

«Лучше убо есть человек праведен не имеяй кумиров, будет бо далече от укоризны».

Мысль почти оформилась, появилась перед глазами и почти проявилась в кристальной чистоте.

– Лучше убо есть человек праведен не имеяй кумиров, будет бо далече от укоризны… – произнёс он вслух, и внезапно мысль озарила его.

– Не имей кумиров! – воскликнул он. – Не имей!

– Что? – не понял его десятник.

– Иголку мне неси, да потоньше! – приказал ему Фёдор. – И чернил склянку полную! И миску с тряпкой! И никого ко мне без моего разрешения не пускать!

И тот час же с берега раздался выстрел. Пушка велела причалить к пристани.

– Суету не разводить, причаливать как можно медленнее, но и специально время не тянуть! Кормчего предупреди! – скомандовал боярин. – И поживей давай, неси что сказал!

Через минуту он почувствовал, как каторга поворачивает. В этот момент в открытую дверь вошёл десятник, принёс требуемое и, закрыв дверь за собой, подпёр её своей спиной снаружи.

Времени было мало, работа была тонкая, но Фёдор должен был успеть. Пока он трудился, кормчий развернул целый балаган. Чуть не снёс пристань, на первой попытке оборвал канат и почти зашиб сходнями какого-то холопа. При этом ругался он как будто дыру в палубе хотел прокричать, но басурмане – они на то и басурмане, чтобы только три вещи понимать: как грести, как не грести и как всех рубить, кто на борт лезет и кого они в лицо не помнят, ежели оружие дадут. Холопы же были предусмотрительно прикованы к вёслам, по причине «чтобы не сбежали», как и не при делах.

Как только стало ясно, что сходни брошены ровно, каторга опять не оторвётся и бояться нечему, на борт тут же поднялся дворовый воевода и вслед за ним пара десятков служилых людей дворового приказа. К тому времени Фёдор уже воткнул иголку в подволок и повелел десятнику, чтобы он главного к нему проводил. Приказные бодро разбежались по палубам и стали ждать указаний. Двое же пошли с воеводой за десятником и остались ждать снаружи, воевода же к Фёдору зашёл.

– Отдай! – с ходу повелел он. – Кто ты – мне известно, зачем в Москву идёшь – тоже, но правды тебе не будет и не удастся тебе ничего!

Фёдор достал из-за пазухи пергамент и – развернув – показал его воеводе.

– За этим пришёл? – спросил он.

Воевода потянулся было за листом, но Фёдор положил его на стол, схватил тряпку и – макнув её в стоящую на столе миску с чернилами – быстро провёл ей по изображению.

– Что ты делаешь?! – воскликнул воевода.

Фёдор же по-быстрому исчернил лист и, бросив тряпку обратно в миску, отошёл от стола.

Воевода подскочил к пергаменту, схватил его, но было поздно. Пергамент вымок чернилами почти насквозь.

Воевода злобно уставился на Фёдора. Скулы его играли желваками.

– Оба сюда! – крикнул он.

Тут же дверь распахнулась, и за его спину словно бы впрыгнули два сурово глядящих на боярина молодца.

– Перевернуть всё! – медленно и тихо процедил воевода сквозь зубы. – Все свитки, письма, все пергаменты, всё, что найдёте, – сюда ко мне! Тут всё перетрясти! Обыскать всех! Догола раздеть! Бочки вскрыть, мешки вспороть, не найдёте – хоть доски отшивайте, или самих отправлю вёсла шевелить!

Бывшие опричники переглянулись. Один тут же бросился орать команды, а другой подскочил к Фёдору и рванул его за ворот, быстро, но тщательно обшаривая каждую складку его одежды.

Не найдя ничего, спрятанного на теле, он приказал Фёдору:

– Скидай сапоги!

Фёдор невозмутимо сел на табурет и снял их. Опричник тут же схватил обувь и, по очереди сунув руку в каждый сапог, начал шарить внутри. Не найдя ничего, он достал из-за голенища нож и, ухмыляясь, оторвал у сапог каблуки, после чего расслоил подошвы. Затем схватил шапку и распорол её. Там тоже не было ничего. Тогда он подошёл к боярину и стал спарывать и срывать с него одежду. Раздев его до исподнего, он переключился на одежду, лежащую в сундуках. Тщательно ощупывая штаны и рубахи, он бросал их на пол, у кафтанов вспарывал подкладки, подобно первой паре уродовал остальные сапоги.

Не найдя ничего, он взял ларец с грамотами и письмами и высыпал их на стол, после чего рукоятью ножа сбил замок с другого ларца, поменьше, быстро сунул себе за пазуху горсть золотых монет и, с трудом подняв его к груди, высыпал из него деньги на пол. В разные стороны покатились монеты. Воевода подошёл к столу и начал тщательно перебирать и просматривать документы. Опричник же тем временем начал перелистывать и перетряхивать все книги, которые лежали то тут, то там, и вскрывать у них обложки. Там тоже не было ничего.

Обыск же всё длился и длился. Судя по крикам, доносившимся из-за двери, всю каторгу трясли подобным же образом, если не ещё более жестоко. Не найдя искомого, опричник вытер выступивший пот со лба и, посмотрев на икону, вопросительно взглянул на воеводу. Тот едва заметно кивнул. Тогда опричник взял её в руку и ножом оторвал от неё оклад, после чего разломал доску пополам. Там тоже не было никакого тайника.

Тогда, схватив табурет, он разбил его о палубу и переломал ножки об колено. Следующим был разломан стол, с которого боярин предусмотрительно убрал в угол миску с тряпкой и чернилами. Следующими были вспороты перина, подушки и одеяло. Вокруг начал летать гусиный пух.

– Где список? – закричал воевода. – У тебя должен быть список! ГДЕ???

– У меня нет никакого списка, – ответил Фёдор. – Сначала делать его было глупо и неразумно, а так внезапно я бы просто не успел.

Не знающий, что ещё можно раскурочить и разломать, опричник выжидательно уставился на воеводу.

– Выйди вон, – еле слышно произнёс тот.

– Что? – не понял опричник.

– ВОООООН!!! – заорал на него воевода так, что от его злобы в стороны полетела слюна.

Дворовый испуганно метнулся на выход и захлопнул за собой дверь, подняв новые облака пуха, который снегом закружился по помещению.

Фёдор невозмутимо поднял с пола штаны с рубахой, оделся и подпоясался чудом не вспоротым ввиду своей малой толщины шёлковым кушаком.

Они стояли друг напротив друга и смотрели друг другу в глаза. Время между ними было так напряжено, что об него можно было бы порезаться.

– Это была единственная карта? – наконец нарушил молчание воевода.

– О другой я не знаю, – ответил ему боярин.

– И списка нет, – задумчиво сказал воевода. – И запомнить ты её не мог, на ней не только морок, она ещё на всякий случай проклята. Оно не найдёт его. Но и ты его не найдёшь. Ежели ты не врёшь, конечно же. А ты не врёшь, я бы это почувствовал.

Из-за двери раздались удары топора. Опричники ломали скамейки гребцов и разбивали рукояти вёсел, ища тайники.

– За сколько оно купило тебя? – спросил Фёдор.

– За жизнь. Долгую, как у тебя, а может, и дольше. А без него ты ничего не сможешь мне сделать. Как и ему. Как и всем, кто сильный.

– Как и вы мне.

– Где он хоть? – поинтересовался воевода.

– Ты думаешь, я тебе скажу? – усмехнулся боярин.

– Нет, не скажешь! Но ты всё равно не заберёшь его! – ухмыльнулся воевода ему в ответ. – Тогда Москву уже ничто не сможет уберечь. Оно захватит всю Русь, всё будет подчиняться нам, мы будем расти и шириться и захватим все земли, какие только есть смысл захватить и где есть хоть что-то, что представляет хоть какую-то ценность!

Боярин молчал.

Воевода расхохотался. Подпалив пергамент от лампадки, он бросил его на золото на полу и смотрел, как тот, чадя, сгорает, смрадно скорчивая валяющийся гусиный пух.

– Ты проиграл! – смеясь, воскликнул он, когда пергамент догорел и его пепельная паутина, вспыхивая исходящими на нет искорками, взлетела под потолок. – Проиграл! Твой род изведётся! А он изведётся! Он уже сейчас разрознен и размыт, Иван уйдёт с царства, и Варяги с царства уйдут, и ничто больше не сможет мешать нам! Вы уже сидите в подполах и не выказываете носа из своих щелей. Про вас уже забыли. Ваши знания потеряны. Вас нет! Если бы вы могли бы хоть что-нибудь, вы бы его не искали, а сделали бы новый. А вы не можете его сделать! Вы проиграли! Из-за тебя!

Фёдор стоял, не двигаясь, и ничего не отвечал воеводе. Тот подошёл к нему в упор и, всё так же продолжая смеяться, крикнул ему в лицо:

– Нет! Это ты лично проиграл! Мне! Понял? Нам теперь бояться нечего!

И с этими словами он вышел, хлопнув дверью за собой.

Шум и крики начали затихать и наконец смолкли, и в дверь вошёл встревоженный кормчий, весь в изодранной одежде, в сопровождении десятников, сотника и личной охраны.

– Отчиниться, закупиться и порядок навести! – устало распорядился Фёдор и, кивнув на валяющиеся россыпью деньги на полу, произнёс: – В Москву не идём, сам поеду куда надо, один. Здесь меня ждите, а сейчас порядок и ропот заткнуть. И коня мне купите! Выполнять!

Кормчий с сотником не глядя схватили по горсти монет с пола, и все вышли, оставив Фёдора одного.

Боярин закрыл за ними дверь, задвинул засов и, подняв с пола истерзанную Острожскую Библию, открыл её на странице с посланием Иеремии и задумчиво произнёс:

– Не единым убо образом есть нам яве. Не единым. Истинно так!

Он взял валяющийся на полу нож, осторожно у самого корешка отрезал эту страницу и посмотрел её на просвет солнца в окне. Тоненькими, едва заметными дырочками, словно россыпью только-только начинающих проявляться в вечернем послезакатном небе звёзд, лист переливался картой нужного ему места. Нужно было очень осторожно, бережно, но в то же время быстро пройтись иголочкой сквозь лист пергамента по каждой линии, чёрточке и буковке карты так, чтобы это не было заметно, но чтобы на две страницы иголочка оставляла свой след.

Он посмотрел на просвет следующую страницу. Карта была и там. Далее двух страниц пробивать было нельзя: дырки на первом листе были бы уже великоваты и заметны. Он действительно не делал список. Подложив под страницы нож и осторожно, боясь, только бы не затупилась иголка, он колол, и колол, и колол.

Он должен был успеть. И он успел.

Он бережно сложил страницу и сунул её за пояс изнутри рубахи.

Он заберёт его. Так быстро, как только возможно. И увезёт. Далеко на север, туда, где его никому не найти. Где его будут беречь и где он отныне нужнее.

В скорости после этого оно почувствует и догадается, что его больше нет рядом. Но после того, что Москва сделала с ИХ Новгородом, ему было на это наплевать.

4571684065331789453879696713878768970877

Вятич осторожно нырнул в прилив и позвал Водителя. Тот откликнулся почти сазу же, и вот он уже стоял в его коробке, напротив него, за столом. В руке он держал потасканного плюшевого зайчика, почему-то боясь выпустить его из руки.

Водитель без интереса бросил взгляд на зайчика, улыбнулся и сказал:

– Я знал, что ты придёшь!

– А если бы я не пришёл? – поинтересовался Вятич.

– Ну, сейчас бы не пришёл – потом пришёл бы, – ответил тот. – Вы всегда приходите. Ну, кто успевает.

– Н, ты бы всё равно ждал?

– Да, пару месяцев. Просто из тех, кто не приходит, дольше ещё никто не доживал.

– А почему ждал бы?

– Ну, не лично тебя, хотя и тебя, конечно же тоже. Просто вы и новые появляетесь примерно с такой же частотой.

– А куда деваются старые? – спросил юноша.

– В основном дохнут из-за самомнения, – поморщился Водитель. – Решают, что они уже все умные сильнее вдоль, чем поперёк, начинают самостоятельно всякую ерунду творить и попадаются. Ханируют. От слова «ханá».

– Как ханируют? – не понял Вятич.

– Ну, каждый по-своему. Самое любимое – начинают шляться там, где рано или вообще нельзя. На втором месте – на сон забивают и засыпают прямо в приливе. Потому что сон – это сон. И он нужен. Ну и на третьем месте – мульты.

– Какие мульты? – удивлённо спросил юноша. – Мультики, что ли? Мультфильмы?

– Ну, так называется игра воображения. Люди думают, что они либо в осознанном сновидении, либо что они по городу ходят и гуляют. При этом они находятся на берегу, но не ныряют и не спят, восприятие у них загружено, а не отключилось, и защитные механизмы сна не запущены. Вот они и гуляют по своему воображению, открытые, беззащитные, а к ним лезут все кому не лень, что на земле, что из прилива. Вот как тот мужик, например, который в осознанном сновидении по городу шлялся, а в приливе образ этого города в это время фонил. Вот тварь к нему в сон и подцепилась, но сразу жрать не стала, а решила поразвлечься чуть-чуть. Но специфика образа такова, что он – если он более-менее реальный – подцепляется к тому месту, где он на земле, и рядом находится. Судя по всему, это где-то рядом с твоим домом. У парка живёшь?

– Относительно рядом с набережной. – нахмурился юноша. – Рядом мост Старо-Калинкин и канал Грибоедова. А что?

– Ну это хорошо, – приободрил его Водитель. – Вдоль набережной дома с большим количеством жильцов, да и вглубь тоже, а сейчас ты вообще не фонишь, поскольку у меня в коробке, ну, если тушку ты нормально в одеяло замотал. Так что тебя она сейчас не найдёт.

– А что, ищет? – внутренне напрягся Вятич.

– Конечно ищет! – уверил его Водитель. – Я думаю – даже прямо сейчас.

– Водятел, блин! – раздался крик откуда-то сразу со всех сторон. – Ты уснул там, что ли?

Вятич испуганно вздрогнул и широко распахнутыми глазами вопросительно посмотрел на Водителя.

– Ох, блин, тьфу! – хлопнул себя полбу тот и закрыл глаза.

Через секунду в комнате появился какой-то ещё один третий мужчина с банкой пива в руке, критически посмотрел на Вятича, открыл банку и сделал несколько глотков.

Юноше стало не по себе, и он рефлекторно двумя руками судорожно прижал зайчика к груди.

– Где тебе хреново будет? – спросил новоприбывший и подошёл к Вятичу. – Назови плечо!

– Какое плечо? – оторопел юноша и ещё сильнее вцепился в зайчика.

– Своё, конечно же, – произнёс внезапный незнакомец. – Правое или левое. Ты не думай, ты называй!