Высокие белые облака. Роман-мозаика

В тогдашних многочисленных дальневосточных поездках возможности выбирать комфортабельный транспорт не было. Дай Бог загрузиться в то, что было подано. Однажды мы с дедушкой ехали ночью в общем старом вагоне, в таком, что верхние полки в нём, поднимаясь, смыкались впритык друг к другу при помощи соединительных крючков. Дедушка, сумел ловко занять место на этих полатях. Он устроил меня к стенке, плотно уложив между мной и собой наш небольшой дорожный скарб. «Иначе всё украдут» – пояснил он. Дедушка предварительно проверил и завязал мне под подбородком шапку и прочно затянул шнурки на ботинках. «Могут и ботиночки сдёрнуть!» Что же, Пётр Григорьевич, человек бывалый и опытный, знал правила той жизни. Когда мы проснулись, оказалось, что кроме нас на эти общие полати набилось довольно много народа.

Теперь никто кроме меня не помнит подобных вагонов. Но однажды я увидела такой вагон в фильме про какую-то очень давнюю трудную жизнь.

Отцу нравилось брать меня с собой. У нас было много разных поездок вдвоем. Как-то поздней осенью (мне тогда не было еще и пяти лет), мы с ним полетели в город Кемерово. Там жил со своей семьей его старший брат Борис, тогда уже лауреат Сталинской премии в области химии. Летели мы на военном самолете, гражданского Аэрофлота тогда еще не было. В самолете была очень низкая температура, я замёрзла так, что от холода у меня стучали зубы. Папа не знал, что еще на меня надеть и чем укрыть. Летчик принес огромные меховые унты, и меня засунули в один из них. Я согрелась и так летела до приземления. В самолёте я была единственным пассажиром-ребёнком. Дядьки-лётчики прибегали взглянуть на меня и радостно смеялись. Я и теперь помню их хорошее настроение. Ещё бы! Они были молоды, несколько лет назад война закончилась, они были живы… Им было весело видеть в небольшом боевом самолёте серьёзную симпатичную девочку, сидящую на корточках в их летческой обуви.

Из Кемерово мы возвращались поездом через Новосибирск. Ждать пересадки пришлось долго. Мы гуляли по огромному двухэтажному вокзалу, считавшемуся одной из сибирских достопримечательностей. Папа покупал мне мороженое, которое продавала с тележки тётя в белом фартуке. Она доставала ложкой из ведерка мороженое, затем с помощью специального устройства ловко зажимала его с двух сторон круглыми вафлями и вручала счастливому покупателю.

Мы рассматривали стены вокзала, расписанные крупными красочными панно. Тогда мы ещё не знали, что пейзажи с разными временами года и сцены из счастливой жизни советских людей рисовал со своей бригадой художников Василий Степанович Семёнов. До 1937 года – школьный учитель и близкий друг моего дедушки Петра Григорьевича, а затем на протяжении 9 лет «простой советский заключенный, не коммунист и даже не еврей» в лагерях ГУЛАГа. Его историю жизни мы узнали, когда в конце пятидесятых они с дедушкой каким-то образом разыскали друг друга. (См. выше их переписку.)

И ещё про Василия Степановича. В 70-е годы он приезжал вместе с женой и двумя детьми к нам в Керчь. Он нарисовал небольшой мамин портрет по её юношеской фотографии. А также сделал маслом на холсте большую копию Левитана.

Как-то уже в Москве мне позвонила двоюродная сестра Таня:

– Ирочка! Не можешь ли забрать у нас две картины? После всех наших семейных квартирных разделов и разъездов девать их некуда, а просто выставить в подъезде жалко. Я эти картины помню с раннего детства. Мы жили в Кемерово, отец получил Сталинскую премию. Денег много, а купить в те годы совершенно нечего. Кто-то посоветовал «вложиться в искусство» и порекомендовал мастерскую, где делали копии известных картин. Потом эти картины много раз переезжали с нами. Но сейчас их пристроить некуда.

Мы забрали у Тани две очень хорошие копии: Поленова «Заросший пруд» и Перова «Охотники на привале». Картины отлично расположились у нас на даче. Как знать, но по времени получается, что они были изготовлены как раз в той самой живописной мастерской, которой руководил Василий Степанович.

Мой друг Вовка Лебедев

– Самые главные люди на земле – это моряки. А за ними – лётчики. Утверждал мой товарищ Вовка Лебедев.

Дальнейшей субординации профессий в его рассуждениях я уже не помню. Наши отцы служили на флоте. Мы жили в Моргородке. Кругом – кителя да бескозырки. Мы с Вовкой первое послевоенное поколение. Война была только вчера.

Мои дети посмеиваются сейчас надо мной, когда я говорю, что песня «Катюша» у меня ассоциируется не с девичьим именем, а с грозным оружием, с пушкой.

Такова была интерпретация Вовки:

«Выходила на берег катюша» – это бойцы выкатывают пушку «на высокий берег на крутой».

«Песню заводила» – катюша начинала давать залпы.

«Сизого орла, которого любила…» – это про самолёт в небе.

«… на дальнем пограничье от катюши передай привет» – и пограничники знают про грозное орудие и тоже радуются.

Реальное и выдуманное в детском воображении без труда меняются местами.

Мы с Вовкой ходили в одну группу в детском саду. Однажды чей-то папа соорудил на площадке нашего садика три снежные фигуры: танк, самолёт и крейсер. Они стояли в один ряд, сверкая на дальневосточном солнце. Несколько дней все восхищались и радовались, как искусно и с какими точными деталями всё было выполнено.

В выходной день мы с Вовкой бежали мимо детского сада от нас к ним. Неожиданно Вовка ринулся через сугроб к садику и ловко проскользнул в щель в заборе. Вот новости! Но я и не отстала.

Во дворе садика было непривычно тихо. На всей территории ни души. Снежные скульптуры сверкали на солнце. Красота!

Вдруг Вовка пнул ногой крыло самолёта. Оно рассыпалось! Вовка пнул валенком и второе крыло. И его не стало! Принялся пинать ногами и корпус.

– Давай и ты! – приказал он.

Рушить было страшно, но весело и отчаянно. Мы затоптали самолёт, перешли к танку, и с ним поступили так же. Охваченная азартом разрушения, я побежала к крейсеру.

– Стой! – крикнул мой приятель. – Крейсер не трогать!

Мы затрамбовали и тщательно заровняли валенками весь снег вокруг.

На следующий день дети и воспитатели осматривали пустое место, припорошенное за ночь снегом. Словно, танка и самолёта тут вовсе никогда не было. Бурно обсуждали, что могло произойти.

Я стояла позади всех и боялась, что нас изобличат. Что нам придётся признаваться в разрушительстве. А Вовка – хоть бы что! Он стоял впереди всех, хранил полное молчание. Никаких эмоций…

Чем объяснить этот странный порыв детского вандализма?

Прошли годы. Мне и сейчас стыдно за наш поступок.

Гостей у нас в доме всегда было много. Из Комсомольска приезжали бабушка, дедушка, мамины сестра и брат. Много бывало отцовских сослуживцев, молодых красивых морских офицеров. Часто появлялся у нас папин ординарец матрос Павлик. Он приносил мне подарки, то морскую звезду, то какую-нибудь ракушку. Иногда он приходил со стопкой матросских писем, и вместе с мамой они писали ответы на письма девушек. В то время во флоте служили по пять лет.

Лебедевы получили комнату в квартире с общей кухней, где еще две комнаты занимали соседи. Комната казалась огромной с высокой печкой до самого потолка. Раньше здесь тоже жила семья офицера, поэтому жилое помещение было уже «обставлено»: посредине стоял стол и вдоль стен три койки.

– Смотри, что я нашел, – таинственно сказал мне Вовка, когда я пришла к ним. Полезай со мной!

Мы с ним забрались под кровать. Вовка показал на небольшое четырехугольное отверстие, аккуратно выпиленное в бревенчатой стене.

– Приложи ухо, – предложил Вовка, – слышишь голоса?

Да, я слышала голоса, хотя довольно невнятно. Кто-то с кем-то ругался.

– Они все время кричат, и они та-ак выражаются! – с удивлением сообщил Вовка.

В той среде, где мы росли, у нас в семье и у Лебедевых было не принято ругаться матом, орать дома и оскорблять друг друга для выяснения отношений. То, что происходило за стеной, казалось тяжелым и пугающим. Мне было совершенно не интересно лежать в пыли под кроватью и вслушиваться в чужие препирательства.

Я дома рассказала о Вовкиной находке. Наверно, родители сразу поняли, что отверстие – нехитрое устройство для подслушивания. В следующий мой приход к Лебедевым я увидела, что у стены с дыркой, где раньше стояла кровать, появился кухонный стол, куда тетя Лиза составила свои кастрюли.

Пожар

Я не помню в Советской Гавани ни одного каменного дома. Все строения: и жилые дома, и поликлиника, и детский сад, и клуб, где показывали кино, и где однажды с очень красивой программой выступал китайский цирк, – всё было сооружено из толстых бревен.

Бабушка привезла меня из Комсомольска, куда она забирала меня на время своего летнего отпуска, и первое, что я услышала от соседки тёти Нины, было:

– Алеша-то Гискин больше не будет ходить с тобой и Вовкой в детский сад.

Сказано это было с грустной раздумчивость, но подробности тётя Нина мне поведала позднее.

Алеша был красивый темноволосый мальчик с пушистыми густыми ресницами. Вдвоем с мамой он жил в одном из соседних домов. Мама его, тётя Наташа, производила странное впечатление из-за полного отсутствия мимики на лице. Она никогда не улыбалась и не хмурилась. Да и глаза редко шёл по щеке уродливый шрам. След от раны, парализовавшей мимические мышцы. Лицо-маска без оживляющих его эмоций. Тётя Наташа почти не разговаривала, обходилась короткими необходимыми фразами. Даже мне, пятилетней, было понятно, как трудна её жизнь.

Гоша был спокойный мальчик, не озорник. В группе сам по себе, молчалив. Воспитательницы любили гладить его по голове, растрёпывая густые тёмные волосы. Мне он нравился. Вот так: в пять лет девочке может нравиться мальчик.

В наших двухэтажных деревянных домах-бараках в каждой комнате имелась печка, которую жильцы топили самостоятельно. Обогревались и готовили еду. Во дворе нашего дома была водяная колонка, и люди приходили к ней с вёдрами из других ближайших домов.

Я пришла в комнату к тёте Нине, чтобы по обыкновению молча смотреть на её портняжную работу. Мне разрешалось разматывать и сматывать разноцветные сантиметры, дотрагиваться пальцами до наколотых в мягкую подушечку иголок. А также перебирать пуговицы в жестяной коробке. (Боже мой! Это занятие – перебирание пуговиц – мне приятно до сих пор. Я никогда их не выбрасываю. У меня этим добром наполнено несколько жестяных коробок, а также пара деревянных бочонков.)

Тётя Нина была занята кроем. На столе были разложены уже отпаренные большим железным утюгом фрагменты распоротого кителя. Я знала, что далее мастерица будет прикидывать, как их расположить на бумажной выкройке, чтобы собрать юбку. Это являлось самым захватывающим моментом. Если ткань не покрывала должным образом выкройку, тётя Нина находила кусок, выезжающий за выкройку, как бы излишний, отрезала его и подшивала в нужное место. Это называлось «соштуковать». Делала она это столь искусно, что соединение совершенно не бросалось в глаза.

Тётя Нина была в подавленном состоянии. Ей хотелось поделиться со мной тем, что камнем лежало у неё на душе. Она оставили свою работу, уселась на табуретку. Помедлила, собираясь начать свой грустное повествование.

– Пожар в их доме начался на первом этаже поздним утром. Вероятно, кто-то ушел на работу, а печку, как следует, не погасил. Люди со всего Моргородка бежали на пожар. Приделали шланг к колонке в их дворе, пустили воду. И к нашей колонке побежали с вёдрами. Да что толку от вёдер? – брызги просто. Жильцы, кто были дома, все выскочили. На втором этаже успели выбить в коридоре окно, чтобы выбрасывать вещи. Но куда там! Пламя очень быстро побежало по обшивке дома по всем стенам, ведь дерево за лето хорошо просохло. Думали, что в доме больше никого не осталось. Вдруг в оконном проёме на втором этаже появились Наташа с Гошей. Весь первый этаж был в огне, и пламя уже побежало выше по оконному переплёту.

Мать с сыном остановились. Наташа с её всегда застывшим лицом и Гоша, который, молча, держал мать за руку. Люди быстро растянули внизу одеяло. С риском для себя держали его довольно близко к горящим стенам и кричали: «Прыгайте, прыгайте!» А Наташа, словно оцепеневшая, стояла, не делая никаких движений. И Гошу держала за руку. Не поймешь, растерялась или что-то себе ещё думает. Огонь быстро продвигается всё выше.

Наш Николай взволнованно бегал внизу под самым горящим домом и кричал: «Наташка, бросай мне мальчишку, я поймаю! Бросай! Поймаю!»

Но они так и стояли, две фигуры, мать и сын, застывшие неподвижно в огненной раме. Оцепенело держась за руки. Люди не знали, что ещё можно сделать. И вдруг всё ка-ак рухнет! В несколько секунд весь второй этаж провалился в бушующее пламя. Огненные брёвна ка-ак сыпанулись вниз! Сразу: а-а-а-а- общий крик! А потом тишина, словно все онемели. Вот только что стояли перед нами мать и сын… И больше их нет… Только дикий хруст горящих брёвен…

Люди после говорили разное. Одни, что она испугалась до беспамятства. А другие, что она сама выбрала такое. И себе, и своему сыну… В одно мгновение у всех на глазах. Ведь могли спастись! Гоша так и держал мать за руку. Уж такая судьба! Наш Николай потом долго убивался, почему она не бросила ему мальчика. «Я бы поймал! Я бы не оставил ребёнка на произвол судьбы!»

Вот так, Ирина… Твоя мама не очень хотела, чтобы ты знала подробности. Но я думаю, ты у нас девочка серьёзная, ты поймёшь. Такая жизнь… Когда случается беда, люди собираются вместе, стараются помочь друг другу. А всё равно каждый так и остаётся сам по себе. Кроме Наташи и её сына все спаслись. Только домашнее барахло у всех выгорело подчистую.

Нанайский чебурек. Подушка

Наш район в Совгавани назывался Моргородок – Морской городок. Состоял он из деревянных двухэтажных домов барачного типа.

Наша комната с дровяной печкой располагалась в торце коридора на втором этаже.

В соседней комнате проживала со своей ножной швейной машинкой тетя Нина. Ещё одну комнату занимал дядя Коля, который мне запомнился тем, что всегда ходил в ватных стеганых штанах и с обнаженным по пояс торсом.

В этом же коридоре нам позднее дали кладовку дополнительно как комнату. Одна стена в ней оставалась бревенчатой, всё помещение выкрасили голубой краской, и кладовка с крошечным окошком под потолком стала уютной комнатой. Дедушка Пётр Григорьевич со свойственным ему ироничным оптимизмом назвал эту каморку «литерка», и такое название закрепилось за помещением. Мои родители считали, что в жилищном вопросе у них всё замечательно!

В «литерке» имелась и печка. По случаю праздников «литерка» часто использовалась как кухня, где сообща лепили сотнями пельмени и пекли пироги.

Соседка тётя Нина напекла однажды весной огромный поднос жаворонков, румяных пухлых птичек с чудесными глазками из ягодок и с острым носиком, а также с искусно вылепленными из теста крылышками и хвостиком. Мы вместе с тётей Ниной угощали этими птичками детей во дворе.

К нам часто заходили папины сослуживцы, молодые, в соответствии с возрастом еще стройные офицеры, трое из которых были его друзьями со студенческих лет в Ленинграде. ЭПРОН – было их место службы. Мой глаз был привычен к аккуратным офицерским кителям и красивым фуражкам. Являлся папин ординарец матрос Павлик. Всегда брюки со стрелками, наглаженная форменка, до хруста выстиранный голубой воротник с белыми полосками. «Бескозырка белая и флотский воротник!» Ведь на флоте внешнему виду придавалось всегда большое значение. Иногда Павлик приносил стопку писем, которые его друзья по кубрику получали от девушек. И моя мама помогала сочинять душевно трепетные ответы. На флоте тогда служили 5 лет!

Мама была главным врачом в Больнице водников. Её многие знали и, несмотря на молодой возраст, называли по имени отчеству: Анна Петровна. По её служебному положению нам установили телефон. Черный аппарат висел в комнате высоко на стене, но подставив табуретку, можно было добраться до него, снять трубку и, приложив её к уху, слушать длинные гудки. Номер этого телефона я помню до сих пор: 1—02.

Знакомых в Совгавани было много самых разных. Из детского сада меня иногда забирала семиклассница Рита. Симпатичная весёлая бойкая девчонка. Моя мама говорила, что Ритка с её характером в жизни не пропадёт. Ритка мечтала стать артисткой. Дома она практически вела все хозяйство и командовала младшим братом. Их мать тётя Полина, крупная, грузная женщина с большими красными руками работала в пивной.