Приют гнева и снов

Я возвращаю его Диаманту, тяжело опускаюсь на деревянный стул и задеваю подлокотник. Провожу кончиками пальцев по дереву. Оно было живо, пока кто-то не срубил его. И теперь оно заперто в интерьере, навсегда лишено свободы – прямо как я.

Диамант запирает шкаф, придвигает стул и садится напротив.

– Как вы себя чувствуете после сокращения дозы лекарств?

– Я вспомнила что-то об этих платьях. – Мои пальцы перебирают грубую шерсть. – Мне вспомнилось, как они впитывают болотную воду.

– Хорошо. Помните, что вы при этом почувствовали?

Я пытаюсь придумать ответ, но он так и не приходит.

– Вы были рады? Расстроены? Злы?

– Вчера я плакала.

Не уверена, было ли это вчера, но звучит всяко лучше, чем «однажды я плакала».

– После сокращения дозы лекарств, возможно, вы заметите, что сны стали ярче, что какие-то детали вы помните даже после пробуждения. – Он слегка улыбается. – Возможно, вы вспомните даже какие-то радостные моменты, но, увы, это вас не излечит. Только гипноз позволит нам добраться до тех событий, которые вызвали болезнь.

Значит, он должен докопаться до кошмаров в моей голове. Интересно, сам он готов к тому, что там найдет? В моей голове укрылось целое болото, гниющее и бурлящее варево. Даже я не знаю, что там лежит. И не хочу знать.

– Если похоронить мучительные воспоминания, они могут отравить разум.

Он знает. Он знает, что прячется в моей голове.

– Как только мы раскроем и разоблачим ваше прошлое, оно перестанет преследовать вас и вы почувствуете себя лучше. – Его голос звучит так уверенно, он так убежден, что лечение сработает, и я в шаге от того, чтобы поверить ему. – Вы записали свое воспоминание? – спрашивает он меня.

Я должна была это сделать. Но книга по-прежнему в тайнике, ее страницы чисты и не запятнаны.

– О платьях?

Теперь он заберет ее у меня.

– Вы ничего не записали. – Он расстроен. Это слышно по голосу, он стал ниже и тише.

– Я не хотела испортить тетрадь.

– Она предназначена для того, чтобы в ней писали.

Вот это мне как раз известно, так что я предпочитаю промолчать.

Он роется в столе и достает оттуда потертую тетрадь. Она меньше моей, коричневого цвета и с заломами по краям. Диамант протягивает ее мне.

– Может, вам больше понравится эта?

– Мне нужно вернуть первую? – спрашиваю я, принимая ее.

– Нет, можете оставить обе у себя. – Он улыбается и встает. – Итак, давайте посмотрим, что нам удастся узнать.

Значит, я все же должна расплатиться за обе тетради.

– После гипноза вы почувствуете себя освеженной и спокойной.

Он говорил это и в прошлый раз. И тогда это было неправдой, так что…

Его палец уже раскачивается перед моим лицом, а вот и искорка. Вперед – назад, вперед – назад, Диамант продолжает отсчет. Перед моими глазами проносится кошмар, кто-то тащит меня с болота, тянет за волосы.

– Как и раньше, Мод, – говорит Диамант, – думайте о времени, когда были счастливы, о своем безопасном месте.

Я стараюсь сосредоточиться на часах, на этом тиканье. На этот раз я не позволю разуму увести меня к опасности. Мне хватает и прежних кошмаров.

– Попробуйте подумать о прошлом, о времени, когда были счастливы. – Он замолкает, будто ждет, что я скажу ему что-то. Ни слова не вымолвлю, ни единого.

– Возвращайтесь в это счастливое время.

* * *

Солнце припекает затылок. Что-то яркое и блестящее щекочет ладонь – это жук, такой ярко-зеленый и красивый.

На меня падает тень. Это мой отец, а за ним стоят братья.

– Мы думали, ты потерялись, Моди. – С тревогой смотрит на меня отец. – Совсем в траве спряталась. Не слышала, как мы тебя звали?

– Нет, – отвечаю я. Меня околдовали цветы, запах примятой мной травы, жучки, мушки и божьи коровки вокруг.

Меня обхватывают руки и поднимают высоко-высоко, сажают на плечи моего брата Джонатана. Хватаюсь за его волосы, и вокруг нас порхают бабочки, будто радуясь, что меня нашли, – как же их много, просто не счесть!

Столько времени прошло, а отец и братья вернулись за мной. Теперь они заберут меня домой.

– Вы в безопасном месте? – спрашивает Диамант.

Я сжимаю пальцы, чтобы удержаться за волосы Джона.

– Скажите мне, что вы видите.

Волосы ускользают сквозь мои пальцы, нельзя их упустить.

Не могу удержаться.

– Где вы сейчас? – продолжает Диамант.

Отец и братья исчезли. Нет больше ни луга, ни солнца. Только огонь потрескивает в камине.

– В лечебнице.

На какое-то время повисает тишина, ее нарушает долгий вздох.

– Хорошо, остановимся на этом.

От облегчения в пальцах покалывает.

– Как только я досчитаю до одного, вы откроете глаза, – приказывает Диамант.

Он считает, и я открываю глаза.

Как же он расстроен. Я чувствую себя такой виноватой, мне уже жаль, что я не сказала ему хоть что-нибудь, – тогда бы он знал, что ему все удалось. Сама не понимаю, почему должна беспокоиться о его переживаниях. Думаю, это все его глаза, и этот мягкий голос, убаюкивающий меня, чтобы я раскрыла все свои секреты.

– Вы очень сопротивляетесь, Мод. – Укоризненно смотрит на меня он.

– Правда?

– У меня нет цели сделать вам больно. – Он ловит мой взгляд. – Я хочу, чтобы вам стало легче.

Было бы так легко поверить ему, так просто и так глупо.

– Время пить чай, – произносит он бодрым голосом. За этим следует целая церемония: налить, размешать и подзынькать серебряными ложечками о фарфор – громко и с резкими движениями. И все это время он безостановочно рассказывает о пользе гипноза.

Подбородок поддакивает ему постоянными «да, доктор» и «конечно, доктор», но я не произношу ни слова. Приготовив чай и вручив каждой по чашке, Диамант устраивается за своим столом.

– Вы улыбнулись, Мод, во время сеанса.

Лицо выдало меня.

– Судя по всему, вам удалось найти время и место, где вы были счастливы. Можете вспомнить, что вы видели? – спрашивает он.

– Нет.

Я продолжаю размешивать чай. В золотистой жидкости образуется воронка.

– И все же это было счастливое воспоминание, правда?

Сладкий чай переливается, курится паром.

– Мод?

Я не отвечу, как бы меня ни умоляли его карие глаза.

– Чего вы боитесь?

– Я ничего не боюсь.

Дверь открывается, и блюдце едва не выскальзывает из моих рук. Чай выплескивается и проливается на колени.

– Доктор Диммонд, – гулко раздается голос Уомака. – Я к вам с результатами вскрытия, которые наверняка вас заинтересуют. Думаю, вы захотите на них… – Он переводит взгляд на меня, и улыбка уступает место серьезному тону. – Вы собираетесь опробовать гипноз на этой пациентке?

– Собираюсь. – Диамант не сводит взгляда с меня, залитого чаем блюдца, с моих дрожащих рук. – Она идеально подходит по всем критериям.

– Великолепно. – Улыбка намертво приклеилась к лицу Уомака, застыла в точности как его вощеные усы.

– По правде говоря, мы уже завершили второй сеанс, – уточнил Диамант.

– Уже? – Остекленевший взгляд Уомака задержался на мне. – И вам удалось выяснить что-нибудь интересное?

– Пока нет, не удалось.

Уомак щипает себя за ус. Он уставился в мои глаза – все смотрит и смотрит, будто забыл, где находится. Наконец он переводит холодный взгляд на Диаманта.

– Мне глубоко жаль, что Мэри все еще не может отличить фантазию от реальности. Думаю, в какой-то степени это мой промах.

Пауза. Наверное, ждет, чтобы Диамант возразил ему.

Но он молчит.

Уомак дважды моргает.

– Полагаете, ваше лечение принесет результаты, которых не удалось добиться нам?

Он тепло улыбается, но его бесцветные глаза холодны, как могила.

– У меня есть основания на это надеяться, – отвечает Диамант.

– Думаю, среди наших пациентов есть более подходящие кандидаты. – Глаза Уомака сужаются.

Диамант склоняет голову набок.

– Да, меня интересуют несколько пациентов. Их более чем достаточно для моего исследования.

Уомак кивает.

– Хорошо. Хорошо, тогда надеюсь, что вы сосредоточитесь на них.

– Возможно, – отвечает Диамант, помечая что-то на полях своих записей.

Уомак откашливается.

– Буду ждать отчетов о ваших успехах.

– Само собой, буду рад ими поделиться, – кивает Диамант и, видя, как Уомак разворачивается к двери, напоминает ему: – А как же вскрытие?

– Не буду отвлекать вас от работы. Может, в следующий раз.

Он уходит, оставляя за собой распахнутую дверь. В комнату проникает сквозняк, и пламя в камине вспыхивает длинными желтыми языками.

Слегка нахмурившись, Диамант забирает у меня чашку, утонувшую в блюдце.

– Все хорошо, Мод?

– О да, – нарочито беспечно отвечаю я.

Его глаза сужаются. Правильно, что я держала рот на замке. Диамант наверняка рассказал бы Уомаку все о моем прошлом, а этого допустить никак нельзя. Нет уж, даже за весь чай мира! Но от одной мысли, что я никогда больше не выйду из своей комнаты, мне становится плохо, а ведь так наверняка и будет, если я в скором времени не заговорю. В голову не приходит ничего, чем я хотела бы поделиться с Уомаком. Совсем ничего, так что надо взять от встреч с Диамантом все, пока у меня не отобрали эту возможность.

– Думаю, я бы наверняка смогла бы что-то вспомнить, если бы мне разрешили выйти на улицу.

Диамант хмурится.

– Теперь тебя выпускают на прогулки.

– Эту не велено выпускать, – вмешивается Двойной подбородок. – Распоряжение доктора Уомака.

Глаза Диаманта расширяются.

– Что ж, а мое распоряжение – сопроводить ее на прогулку, чтобы она подышала свежим воздухом.

Наконец-то моего лица коснется ветер, я почувствую траву под ногами. Даже не верится.

Диамант обводит рукой окно.

– Иначе зачем нам все эти восхитительные территории? – Он не сводит широко распахнутых глаз с Подбородка. – Всем известна польза от свежего воздуха и прогулок для здоровья душевного и физического. Именно ради этой цели и обустраивали территории лечебницы!

Санитарка откидывает голову назад, так что подбородок растворяется в ее шее.

– Само собой, ее будут сопровождать два смотрителя, – добавляет Диамант. – Уверен, этого вполне достаточно, чтобы соответствовать всем требованиям безопасности.

На его лице мелькает улыбка – секунда, и она уже скрылась.

– Очень хорошо, доктор. – Подбородок явно недовольна. Ее губы сжаты так сильно, что кажется, будто рот стерли с ее лица. Она хватает меня под руку сильнее, чем раньше, и уводит меня обратно. Потом там проступят синяки – красные и фиолетовые в форме ее пальцев, как раз рядом с желтыми, коричневыми и зелеными, старыми, уже почти сошедшими.

– Когда я выйду на прогулку? – спрашиваю я уже после возвращения в комнату.

Она не отвечает. Ее рот все еще напоминает тонко и гневно прочерченную линию, когда она разворачивается, захлопывает дверь и запирает меня.

За столом коричневую книжку точно не спрятать, места совсем нет, но вот под окном, где штукатурка отвалилась и потрескалась, есть щель. Она как раз подойдет.

После полудня я только и делаю, что гляжу в окно и жду. Солнце скрывается за горизонтом, раскрашивая золотом деревья и изгородь. Туман стелется по полям, где прячется река. Они не выпустят меня сейчас, уже слишком поздно, и длинные тени ложатся так густо, что им ничего не стоит укрыть меня.

Слива приносит мне ужин.

– Когда меня выпустят на прогулку? – спрашиваю я.

– На прогулку?

– Туда. – Я указываю на окно, за которым уже легли сумерки, лишив мир всех красок, кроме серой. – Туда, на территорию. Мне обещали прогулку.

– Не сегодня, это точно, – отвечает она. – И ни в какой другой день, насколько мне известно.

– Но я должна. Мне обещали! Диамант так сказал.

– А-а!.. – В ее глазах проскальзывает жалость, а брови складываются домиком. Она испытывает жалость ко мне, и мне этого не вынести. Я разворачиваюсь к окну.

– Доктору Уомаку виднее, он принимает такие решения. – Она легко похлопывает меня по плечу, будто колеблясь.

Разочарование давит на грудь словно булыжник. Диамант солгал. Конечно, удивляться тут нечему, но все же я удивлена. Здесь лгут все, кроме меня.

Глава 7

Снова колокольный звон. Кем бы ни был этот беглец, он должен находиться уже очень далеко, так что весь этот переполох по какому-то другому поводу.

– Кто-то умер? – спрашиваю я Сливу, когда она приносит ужин.

– Ничего такого не слышала.

– Тогда почему бьют в колокол?

Она хмурится.

– В какой колокол?

– Как это «какой колокол»? О каком еще колоколе может быть речь? – О том, что звонит сейчас громче прежнего, от его «бом-бом-бом» гудит голова, и этот гул отдается в ней со всей силой. – Об этом! – Я указываю в том направлении, откуда, похоже, доносится звон, но теперь мне уже кажется, что он гремит сразу повсюду, со всех сторон. Я прячу палец, надеясь, что она не заметила дрожи в руке. – Он звонит уже неделю начиная с субботы. – На самом деле я уверена, что в колокол бьют гораздо дольше, но с этими людьми лучше быть предельно точной, даже если речь идет о несуществующих вещах. На ее лице застыло настолько тупое выражение, что мне хочется залепить ей пощечину. – Колокол. – Я сжимаю зубы. – Этот. Чертов. Колокол. В который бьют прямо сейчас.

Она утыкается взглядом в потолок.

– Нет. – И трясет головой. – Не слышу я никакого колокола.

– Да, слышите. – Это она нарочно врет, чтобы выставить меня окончательно спятившей. – Да вся чертова лечебница должна его слышать!

– А грубых выражений мы здесь не терпим, – произносит Слива, поджимая губы. – Я передам доктору. – И разворачивается к двери.

– И правильно, потому что вы оглохли.

Дверь хлопает, в скважине поворачивается ключ.

– Ко всем чертям оглохли! – кричу я вслед ее удаляющимся шагам. – Ко всем чертям оглохли!

Теперь колокол так ревет, что этот грохот слышен даже сквозь ладони, которыми я изо всех сил зажимаю уши. Неудивительно, что здесь все спятили. Вообще ничего удивительного.

Я забираюсь в кровать, прячусь с головой под одеяло, но колокол не стихает. Его бой становится только громче, медленнее, глубже. Он напоминает тот звон, который я слышала во время сеанса гипноза, на той узкой дорожке на холодном ветру, когда еще пела малиновка. Птица и сейчас поет свою скорбную песню, та же самая птица, посреди могильных плит.

Как же холодно стоять на ветру, он пронизывает до костей. Я дрожу и кутаюсь в пальто. А колокол все звонит и звонит, ветер разносит по опустевшему кладбищу каждую скорбную ноту. Собралось так мало людей, как же мало нас осталось. Деревня постепенно умирает: все молодые и достаточно крепкие, чтобы работать, уезжают в города, влекомые их богатством, огромными заводами и фабриками, их черными грозящими задушить трубами.

Твердая земля безжалостно проглатывает один за другим три гроба. Священник бубнит что-то под нос, большую часть слов не разобрать – они вылетают из его рта, а ветер подхватывает и уносит их к лиловым вересковым пустошам. Возможно, Бог где-то там, потому что среди нас его точно нет.

– Женою рожденный…[4]

Могильщики беспокойно топчутся на месте. Они ждут, когда мы уже разойдемся, чтобы они могли засыпать могилы и поспешить домой к своему чаю.

– …блаженны умирающие в вере Господней… они упокоятся вдали трудов своих[5].

Комья земли стучат по крышкам гробов.

– Что же теперь будет с тобой, маленькая Мод? – Потрепанное годами лицом Филимона морщится от беспокойства.

– О, со мной все будет в порядке. – Его жалость раздражает меня. – Я буду жить у дальнего родственника моего отца в Тонтоне.

Это ложь. Нет у меня никаких дальних родственников. Но говорить этого Филимону не стоит. Не позволю никому жалеть меня. Я этого не вынесу.

Том стоит у входа в церковь, погрузившись в размышления. Его взгляд встречается с моим.

Он приближается, встает прямо за моей спиной.

– Нет у твоего отца никаких родственников, – шепчет он. – Куда же ты поедешь?

Я оборачиваюсь, пристально смотрю прямо на него, но взглядом его не напугать, только не Тома. Мы знаем друг друга уже сто лет, еще с детства.

– У меня одно место на примете, раз уж тебе так интересно.

– Нисколько. – Может, он и правда беспокоится, но я сомневаюсь, что его намерения действительно добрые.

В опустевший дом я возвращаюсь одна. Каким же холодным он кажется в сумерках, мертвым, как мои братья, холодным и безжизненным, как они. Дому пришел конец, как и моим братьям.

– Слышал, одному человеку нужен ассистент! – кричит мне Том через дорогу.

Я останавливаюсь, но не оборачиваюсь. Он тоже останавливается. Да, он хорошо меня знает.

– Это ученый, спец по растениям и всякому такому. Тебе же это нравится, да?

Бесит, что он так хорошо меня знает. Бесит, что все всё обо мне знают. И все-таки я не произношу ни слова.

– Местные туда не ходят, – не унимается он. – Думают, что дом проклят. Ну, ты знаешь деревенских…

– И что? Он действительно проклят? – Я разворачиваюсь к нему.

Он кивает, поджав губы.

– Может быть. Так значит, ты боишься?

– Конечно нет.

– Нет. – Он улыбается. – Так я и думал. – Том идет со мной какое-то время и останавливается на полпути. – Дай мне знать, если захочешь туда пойти. Адрес у меня есть.

Я открываю входную дверь, шагаю внутрь и захлопываю дверь. Только тогда я прижимаюсь спиной к стене, сползаю на пол и вдыхаю запах смерти. Не могу оставаться здесь. Не могу. Не могу жить в этой вони, среди преследующих меня призраков.

Если бы я могла повернуть время вспять ровно на одну неделю. Одна неделя – и не более. Я запрокидываю голову и слышу собственный вой, потому что моих любимых братьев больше нет – и все из-за меня. Я вою и проклинаю Бога, а мое опустошенное сердце дает трещину и разлетается вдребезги.

Крик из соседней палаты вырывает меня из сна. Кто-то кричит. Кричит и стенает.

Нет, это не я. Я всхлипываю и стенаю. Тише-тише, иначе придут смотрители.

Мои братья мертвы. От резкой, острой и глубокой боли трудно дышать, будто наточенный нож вонзили мне прямо в душу. Они мертвы. Все погибли.

Выбираюсь из кровати и подхожу к окну. А там – ночное небо, и серп луны, и звезды, так много звезд! Их красота с начала времен озаряет с небес столько жизней, и смертей, и горя. Так я стою, пока холод не пробирает меня до костей и боль не стихает, пока от сна не остается только пение птицы.

Это всего лишь очередной кошмар, растревоженный доктором Диамантом и его гипнозом. Но он казался таким настоящим, впрочем, все кошмары такие. Наверное, это все потому, что мне изменили дозировку лекарств. Скоро я привыкну, как и к человеку с болота.

Часы тикают. С каждым взмахом маятника во мне растет тоска, будто что-то невидимый груз все сильнее давит на плечи. И пытается заставить меня опуститься на колени.

Не позволю.

Глава 8

Новый день обещает быть пасмурным и серым. Несмотря на слова Сливы, я все еще надеюсь, что Диамант меня не обманет. Может быть, сегодня я все же выйду во двор и свежий ветер прогонит эту печаль? Мне разрешат снять ботинки и я смогу зарыться стопами в мягкую землю? Сладкий и резкий аромат примятой травы уже почти мерещится мне. Да, это случится сегодня.

Шаги. Их двое, и вторая поступь тяжелее. Слива и Подбородок, наверное. Я поднимаюсь, когда в замке уже слышен скрежет ключа – а вот и они, именно этих двух я и ожидала увидеть.

– Ты готова? – улыбается Слива.

– Да.

Подбородок смотрит на меня с угрозой.

– Я не буду пытаться сбежать, – уверяю я.

– Сбежать? – говорит она. – С галереи? Вот уж не думаю.

– С галереи? Но мне обещали прогулку снаружи. Там. За стенами. – Я указываю на окно. – Там, на территории. Доктор Диамант так сказал.

Слива отводит взгляд.

– Туда, за стены, таких не пускают. – Подбородок хватает меня за руку. – Галерея или ничего, решай сама!

Слива уткнулась взглядом в пол. Она знает, как сильно я хочу выйти из приюта.

Подбородок встряхивает меня.

– Нечего копаться! У нас и другие пациенты есть, кроме тебя.

Так значит, никакого свежего воздуха не будет, и ничто не прогонит мою тоску, от которой так тяжело на сердце.

Галерея нисколько не приободряет меня. Солнце не заглядывает в эти окна, за столом нет капеллана. И коробки с книгами нет, нет музыки. Пианино пусто, брошено. Что мне делать? Как и остальные, сидеть, пуская слюни на колени?

Мимо проходит санитарка, ее я раньше не видела. Она не очень хороша собой, а красные щеки и блестящие глаза придают ей нетрезвый вид. Женщина садится за пианино, разминает пальцы, бросает взгляд через плечо и широко улыбается, не обращаясь не к кому-то конкретно, уж точно не ко мне, но улыбка ее неподдельна, будто она действительно рада быть здесь. Она играет «Зеленые рукава»[6] и «Лондонский мост»[7] и другие всем известные старые песни. Некоторые подпевают ей. Я не присоединяюсь к ним, но все это хотя бы немного заглушает колокол и тиканье часов.

Кто-то плачет. Женщина. Она где-то далеко. Я не вижу ее, но слышу. Она все плачет и плачет. Румяная санитарка продолжает играть, а больные – петь. Неужели никто не слышит ее? Ведь эта женщина совершенно безутешна.

О, какая тоска, какая ужасная жалоба в ее голосе, какие горькие рыдания! Ни один звук не сравнится с этой болью невосполнимой утраты.

Не могу это вынести. Не могу. Закрываю глаза и затыкаю уши, напевая что-то заунывное и лишенное мелодии. Вперед и назад, я раскачиваюсь вперед и назад, делаю вдох, и вот снова – эти рыдания. Если она не остановится, мне придется…

Руки. Красные, грубые и мозолистые руки хватают меня. Подбородок и Слива тащат меня к двери, и дальше из галереи, потом по ступеням – но я все еще слышу ее. Даже в моей комнате, даже тут – рыдания, не стихающие рыдания.

– Успокойся, – говорит Слива, прикасаясь к моему лицу платком.

– Почему никто ее не утешил? – Мой голос сел и кажется грубым. – Она надрывала сердце.

– Это была ты, Мэри, – мягко произносит Слива. – Никто не плакал, кроме тебя.

Проснувшись, я вижу Диаманта на стуле рядом с моей кроватью, он смотрит на меня. Секунды проходят одна за другой.

– Теперь вы видите, что с вами делают эти погребенные воспоминания?

Я сажусь, спускаю ноги с кровати. Мне нужно подняться, правда, я так ослабела, да и что-то подсказывает мне – Диамант не представляет собой угрозы. Не в этом смысле, по крайней мере.

– Я не могу вспомнить прошлое.

– Не можете или не хотите?

От гнева в его голосе у меня пересыхает горло. Мне хочется пить, но вода на столике у двери и мне придется пройти мимо него, чтобы добраться до нее.

– Я не могу, – говорю я, не отрывая взгляд от рук.

– Чего вы боитесь? – Его голос смягчается, теперь он спокойный и убаюкивающий.

Я поднимаю глаза и встречаю его взгляд.

– Вы расскажете Уомаку.

– А! – кивает он. – Я так и думал. Вас выдает выражение лица, когда вы видите его.

Мое лицо опять выдало меня.

– Он главный врач, и я обязан сообщать ему о вашем прогрессе. Но могу пообещать не говорить о деталях. – Некоторое время он не сводит с меня взгляд. – Не все, что вы вспомните, непременно должно быть правдой. Мы все видим вещи по-разному. Вот взять хотя бы цвет неба.

Небо серое.

– Какого оно цвета, по-твоему?

– Серого, – отвечаю я.

– А я назвал бы его бежевым.

– Бежевым? Нет. Оно шиферно-серое, но уж точно не бежевое.

Он улыбается.

– Вот видите, никто из нас не лжет. Мы оба говорим правду. Так же и с прошлым. Воспоминания – это то, как мы интерпретируем события. Что мы называем правдой, как ее видим. И не более. Иногда мы ошибаемся. Но меня это не касается. Я не детектив. – Он откидывается на спинку стула. – Никто не пытается вас подловить.

Я делаю вдох.

– У меня бывают кошмары. – От досады руки сковывает спазм. Досады на себя или на Диаманта, я даже не знаю.

Он кивает.

– Кошмары редко бывают воспоминаниями. Обычно это проявления беспокойного разума.

Я уже рассказала ему. Рассказала ему о моих кошмарах, и они ничего не значат. Он хочет еще.

– Мне не хочется вспоминать, что случилось. – Вот, я это сказала. Дело сделано.

– Конечно, вам этого не хочется. – От нетерпения его голос становится более резким. Значит, он устал, устал от бесконечных и ни к чему не ведущих разговоров. – Именно поэтому вы и похоронили их в своей памяти. – Его челюсть напрягается. – Неужели вы не видите, что чем дольше держитесь за эти ужасы, тем быстрее они разрушают ваш разум? Эти воспоминания уничтожат вас, если вы им позволите.

Уничтожат меня? То есть все немногое, что осталось от меня, исчезнет? Но ведь в этом наверняка нет ничего плохого, не такая уж большая потеря для мира.

– Я и раньше лечил пациентов с травматической амнезией.