Пятьдесят восемь лет в Третьяковской галерее

Николай Мудрогель

Пятьдесят восемь лет в Третьяковской галерее

Воспоминания

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

W W W. S O Y U Z. RU

Предисловие

Николай Андреевич Мудрогель[1] (1868–1942) – один из немногих сотрудников Третьяковской галереи, первые шестнадцать лет работы которого прошли в ближайшем общении и под непосредственным руководством самого ее основателя – Павла Михайловича Третьякова.

Поступив в галерею пятнадцатилетним мальчиком, Мудрогель ко времени смерти П.М. Третьякова уже являлся опытным, прошедшим прекрасную музейную выучку техническим работником, хорошо усвоившим всю сложную специфику музейного дела.

Живя с раннего детства постоянно в доме Третьяковых и работая с юных лет в том окружении людей и событий, среди которых росло и формировалось собрание галереи, он имел возможность в качестве близкого свидетеля наблюдать жизнь и деятельность П.М. Третьякова, а также всю окружающую его обстановку.

От автора этих записок, конечно, нельзя требовать глубоких выводов и правильных оценок всего того, чему он был свидетелем, так как он почти не получил образования и не обладал достаточно широким кругозором. Кроме того, работая над своими воспоминаниями уже в очень преклонных годах, Мудрогель не всегда был точным и объективным в освещении отдельных фактов и событий. Поэтому фактическая сторона записок потребовала и дополнительной проверки, и больших уточнений.

Тем не менее воспоминания Мудрогеля ценны и интересны, как живой документ, как страница истории галереи, и, читая их, нельзя не отдать должное большой наблюдательности автора, его умению остановить внимание читателя на наиболее интересных происшествиях, дать в метких описаниях замоскворецкого купеческого быта того времени нужный фон, на котором особенно ярко выделяется необычная личность П.М. Третьякова и значительность его собирательской деятельности. П.М. Третьяков твердо верил в необходимость и важность своего дела для развития русской культуры, для просвещения народа. Эту большую заслугу П.М. Третьякова перед родиной и обществом Мудрогель сумел понять и по-настоящему оценить.

Личность создателя галереи, П.М. Третьякова, предстает перед читателем во всей ее многогранности и разносторонности; выявляются некоторые дополнительные подробности его отношения к своим коллекциям.

Перед нами, с одной стороны, деловой человек, хороший хозяин, не склонный зря бросать деньги, очень ценящий свое время и труд, с другой стороны – человек исключительной целеустремленности, готовый во имя идеи создания народной галереи русского искусства не считаться ни с какими затратами времени, труда и денег.

Мягкий и отзывчивый в обычной жизни и в своих повседневных отношениях с людьми, П.М. Третьяков делается строгим, взыскательным и твердым, не допускающим никаких компромиссов в вопросах, касающихся непосредственно интересов собрания, его дальнейшего развития, пополнения и сохранности входящих в него произведений.

Из отдельных приводимых Мудрогелем высказываний П.М. Третьякова, из ряда упоминаемых в записках фактов видно, что тот не ограничивался только собирательством. Его глубоко волновали и заботили вопросы лучшего сохранения произведений, связанные, в первую очередь, с их консервацией, а затем с работами по их реставрации. Здесь для Третьякова были одинаково важны и сложные проблемы влияния на художественные произведения света, температуры, состава воздуха, и лучших методов ухода за ними, их уборки, правильного хранения в фондах, упаковки, перевозки и т. д. Он сам разработал инструкцию по работе и обращению с экспонатами и строго следил за выполнением ее техническими работниками.

Приводимые автором записок отдельные случаи мелкой реставрации, производившейся самим П.М. Третьяковым, действительно имели место и находят подтверждение в переписке П.М. Третьякова с И.Е. Репиным.

В записках, несмотря на присущую автору, как это указывалось выше, некоторую упрощенность и узость толкований событий и фактов, хорошо передана общая атмосфера, царившая в доме Третьяковых. Бесхитростно рассказывает Мудрогель о музыкальных вечерах и литературных чтениях, о людях, собиравшихся на них. Интересны его упоминания о личных встречах и беседах с художниками, о их взаимоотношениях с П.М. Третьяковым и его семьей, а также рассказы об истории тех или иных картин, известных ему часто со слов их авторов.

Не говоря уже о хорошем знании техники музейного дела, Мудрогель за многие годы работы в галерее прекрасно изучил все собрание, и поэтому вполне возможно, что П.М. Третьяков мог поручить ему даже такую работу, как составление первоначального списка коллекций. Этот список затем был положен в основу описи произведений галереи, представленной городской думе при передаче ее собрания Москве.

В своих записках Мудрогель довольно много места отводит годам существования совета галереи, особенно того периода, когда совет возглавлялся И.С. Остроуховым. К Остроухову он еще при жизни П.М. Третьякова привык относиться с большим уважением, и это, по-видимому, помогло ему правильно разобраться в сложной работе совета и во взаимоотношениях его членов. Мудрогель дает в основном верную оценку деятельности прогрессивной части совета, вполне объективно освещая такое важнейшее мероприятие, как реэкспозиция галереи, произведенная в 1913 году И.Э. Грабарем.

Безусловно, старые кадры технических работников, какими являлись, кроме автора, А.М. Ермилов и недавно скончавшийся А.Г. Догадин, очень помогали совету своим большим опытом, приобретенным еще в период работы в галерее при П.М. Третьякове. Нельзя обойти молчанием их самоотверженную работу по спасению коллекций галереи во время известного московского наводнения 1908 года, что и было отмечено городской думой, наградившей всех их медалями.

В дальнейшем, в сложной обстановке первых годов революции, Мудрогель проявил себя исключительно активным работником, принимавшим непосредственное участие как в производственной, так и в общественной жизни галереи.

На протяжении всей своей долголетней работы в Государственной Третьяковской галерее Мудрогель неукоснительно придерживался усвоенных им от П.М. Третьякова традиций, стараясь передавать их последующим поколениям технических работников, делясь с ними своим громадным опытом и знанием музейного дела. Умер он в 1942 году, во время войны, в эвакуации, вдали от любимой им галереи, которой он, действительно, отдал всю свою жизнь.

Е.В. Сильверсван

Мое детство в доме Третьяковых

Мне сейчас семьдесят два года, и так случилось, что я с самого рождения в течение всей моей жизни был непрерывно связан сначала с домом братьев Третьяковых в Лаврушинском переулке, а потом и с Третьяковской галереей.

Мой отец – Андрей Осипович Мудрогель – был крепостным крестьянином села Толмачи, Звенигородского уезда, Киевской губернии. После освобождения от крепостной зависимости в 1861 году он покинул свою родину и в поисках работы приехал в Москву. Здесь он случайно попал на работу в дом братьев Третьяковых и прослужил у Павла

Михайловича Третьякова двадцать лет – до своей смерти в 1880 году.

Дом Третьяковых тогда еще не имел никаких пристроек. Это был старинный дворянский особняк, переживший нашествие французов на Москву. При доме был большой, чудесный сад. В центральном дворе, при входе в музей, росли тогда высокие вековые деревья – тополя, липы и дубы. В саду были цветы – прекрасные розы, махровые пионы и сирень, а также яблони с китайскими яблочками. За этими яблочками мы, ребята – дети служащих у Третьякова, – иногда охотились, за что нам и попадало от наших родителей. Цветы нашего сада изобразил художник Максимов[2] в ряде этюдов.

Весь верхний этаж дома был занят жилыми комнатами семьи Третьяковых, а в нижнем этаже помещалась их торговая контора, и здесь же были три комнаты лично Павла Михайловича Третьякова – основателя галереи. Сначала оба брата – Павел и Сергей – жили вместе в этом доме, но, когда Сергей Михайлович женился, он переехал из лаврушинского дома в свой новый дом на Пречистенском бульваре, а Павел Михайлович остался со своей семьей[3] в старом доме.

Отец мой сначала не имел определенной работы по дому. Он делал «что укажут». Третьяковы скоро оценили его, и Павел Михайлович стал поручать ему приемку картин, оформление и развеску их и уход за ними в только что возникшей тогда галерее. К этому времени относится и начало сильного увлечения Третьякова собирательством картин. Теперь он мог покупать и большие картины, потому что весь обширный дом был в его полном распоряжении.

Сам Павел Михайлович тогда был еще молодым человеком и только что начал собирать картины. В 1856 году им была приобретена первая картина художника Шильдера[4] «Искушение», и этот год считается теперь годом основания Третьяковской галереи. Картин у него еще было мало. До этого Павел Михайлович собирал только рисунки, акварели, гравюры[5] и хранил их в шкафах и столах своей комнаты, спасая их от выгорания. С покупкой же картин нужно было подбирать рамы, устраивать штанги. Картины требовали развески и ухода. И мой отец мало-помалу становится первым ответственным работником галереи.

Помнить себя я начал рано, с трех-четырех лет. Мне вспоминается большой двор перед домом: двор выстлан камнем, отгорожен решетчатым забором от улицы и от сада. На дворе и в саду всегда тихо, просторно, красиво. Какие-то люди проходят по двору в дом – в ту дверь, где висела маленькая вывесочка: «Контора». Изредка отворяются парадные двери – они помещались на том месте, где теперь главный вход в галерею. Из дома выходили нарядные люди, кучер подавал им коляску, запряженную парой лошадей.

По утрам во двор въезжали ломовые извозчики, привозили кипы льняных товаров, сгружали их в амбары, расположенные в углу двора. Эти товары доставлялись из Костромы, где у Третьяковых была большая мануфактурная фабрика. Товары из амбара развозились по магазинам Москвы.

Этот район – Замоскворецкий, – где находился дом Третьяковых, был купеческий, – галерея была окружена небольшими купеческими особняками с такими же прекрасными садами, как и у нас. И жизнь была тогда в Замоскворечье особая, не похожая на столичную. Я еще застал и хорошо помню вблизи галереи на Болотной площади базары, где торговали зерном. На эти базары съезжались не только из окрестностей Москвы, но и из дальних мест. Приезжали на волах с Украины и жили в течение нескольких дней на самом базаре с волами, которых тут же пасли по берегу водоотводного канала. Совсем было похоже на провинцию. Мой отец любил ходить на эти базары, искать своих сородичей с Украины, и часто брал меня с собой. Вечером, когда отец кончал работу, за чайком он рассказывал моей матери, что делалось в доме

Третьяковых, что сказал, что сделал Павел Михайлович. Самого Павла Михайловича называли строгим, «неулыбой», потому что он никогда не только не смеялся, но даже не улыбался.

Он никогда не пил вина, не водил компании с теми, кто не прочь был выпить, и особенно не любил, если пили его служащие. Если замечал, что кто-нибудь из служащих имеет слабость к алкоголю, он сейчас призывал его к себе в кабинет и предупреждал: «Если я еще раз замечу вас пьяным, я вас уволю».

И иногда, действительно, увольнял.

Зато к тем, кто хорошо работал, Третьяков относился с полным доброжелательством. Щедро помогал, когда случалась в семье беда. Моего отца он, по-видимому, ценил высоко, потому что всецело доверил ему свое «самое дорогое», как он иногда называл картины.

Семья Третьяковых в те годы жила внешне так же, как и другие купеческие семьи Замоскворечья. Отец братьев Третьяковых был человек малограмотный, а мать и совсем неграмотная[6]. Отец не дал братьям Третьяковым никакого образования[7]. Павел Михайлович не был ни в каком учебном заведении и всю культурность добыл уже сам, самоучкой и самовоспитанием, а также ежегодными поездками по Европе.

Служащих у Третьяковых было много: няни, кухарки, горничные, прачка, кучер, портниха, сторожа, конторщики в конторе, приказчики в амбаре, бухгалтер. Служили обычно подолгу, – так, прачка Степанида Захаровна поступила к Третьяковым, когда Павел Михайлович был еще совсем маленький. Она потом много рассказывала мне о его раннем детстве. Она уже жила у Третьяковых на покое. Кормили служащих хорошо, потому что я не помню ни одной жалобы на хозяйскую пищу, а жили они во флигеле во дворе. Домашняя прислуга получала пищу от поваров, из кухни семьи Третьяковых. В доме очень строго соблюдались праздники, и Павел Михайлович постоянно следил, чтобы его служащие ходили в церковь. По окончании обедни служащие становились у дверей и всячески старались попасться на глаза хозяину: «Я, дескать, был сегодня в церкви». Случалось, что хозяин говорил потом кому-нибудь:

– А вы сегодня в церкви не были. Это нехорошо. Скажите-ка, почему не были?

Каждое лето семья Третьяковых уезжала на дачу в Кунцево. Дом пустел, окна занавешивались, комнаты верхнего этажа запирались. Но сам Павел Михайлович ежедневно приезжал в Москву точно к началу открытия конторы и весь день занимался торговыми и общественными делами: каждый день бывал в галерее, справляясь, все ли благополучно.

Лет семи и я стал бывать в Кунцеве, – Вера Николаевна Третьякова[8] брала меня и моего брата с собой на все лето. Мы играли там с детьми Третьяковых[9]. Иногда Павел Михайлович заставлял нас чистить дорожки, выпалывать сорную траву на грядах. В такой работе он и сам иногда принимал участие: разметал дорожки, поливал цветы. И детей своих заставлял делать то же. Я так понимаю: он не любил праздности, ему неприятен был вид бездельного человека. Я никогда не видел, чтобы он проводил время праздно.

В воскресенье он оставался на даче, но обычно после завтрака брал маленький чемодан с бутербродами, бутылкой молока и книгами, один уходил в лес до вечера и, забившись в глушь, весь день читал.

Своей дачи в Кунцеве у Третьяковых не было; они нанимали какую-нибудь дачу в Солдатенковском парке – с большими цветниками, с массой деревьев. Кунцево мне тогда казалось сказочным местом – так много цветов росло возле дач и так красив был парк над Москвой-рекой.

Мне было пять-шесть лет, когда Павел Михайлович решил сделать первую пристройку к дому – галерею только для картин. Он боялся, что в доме может случиться пожар, – Тогда картины погибнут. Галерею строил зять Третьяковых, архитектор Каминский[10]. Часть сада была вырублена, и в одно лето выросло двухэтажное здание с двумя обширными залами. Все картины из жилого дома были перенесены в эти залы. В залах были поставлены переборки, так как стен для картин уже не хватало[11].

Всю переноску и развеску картин сделал мой отец с рабочими лично. Я целыми днями вертелся возле него, для меня эта переноска была веселой забавой. Иной раз я подавал рабочим молоток и гвозди.

Павел Михайлович в эти дни был очень доволен, часто приходил из конторы поглядеть, как идет дело. В новые залы было устроено три входа: один – со двора через сад для посетителей, другой – в нижнем этаже из внутренних комнат самого Павла Михайловича и третий – во втором этаже из столовой для семьи и гостей.

С 1873 года галерея была открыта для всех граждан, тогда как прежде осмотр картин допускался лишь с особого разрешения Павла Михайловича. И понятно: неудобно было пускать всех подряд в семейные комнаты дома[12].

Каждый посетитель входил с Лаврушинского переулка сначала во двор, потом через калитку в сад, а из сада в галерею. Посетителей встречал мой отец и пропускал в залы. Работы и заботы тогда отцу моему было достаточно. Он уже занимался только картинами, ничем больше. А картин в эти годы покупалось много[13]. В нижнем этаже жилого дома Павел Михайлович отвел одну из трех своих комнат для обработки картин перед тем, как их вешать в галерее. В этой комнате картина вставлялась в раму, застеклялась, иногда промывалась…

Посетителей в галерее первое время было очень мало. Обычно было так: отец впустит посетителя в галерею, а сам уйдет в комнату пригонять раму или еще что делать. Посетитель ходит по залам совсем один. Иногда отец позовет меня и скажет:

– Беги-ка, Коля, посмотри, что гость там делает.

И я бежал в залы смотреть на гостя, потом опять к отцу:

– Дядя смотрит картинку наверху.

Перед уходом посетитель звонил у двери в колокольчик, приходил мой отец и выпускал его.

Прошло только шесть лет, и Павел Михайлович решил перестроить новые залы, потому что в них оказалось мало света. Опять во дворе и в саду появилась масса кирпичей, бревен, извести. Зал верхнего этажа имел окна только под потолком.

А картины висели в два-три ряда, и свет из окон падал так, что трудно было рассмотреть верхний ряд. Павел Михайлович распорядился заделать окна, а свет дать через стеклянный потолок и стеклянную крышу[14].

Когда после перестройки картины опять были повешены, они намного выиграли, и место для развески картин увеличилось.

– Вот теперь у нас настоящая галерея, как я видел за границей! – говорил хозяин, очень довольный перестройкой. – Только опять тесно; уже некуда вешать, скоро еще строить придется.

В самом деле, картин становилось больше и больше. Картины скупались в Москве, в Петербурге; Павел Михайлович сам их привозил с выставок из Петербурга, ему присылали из магазинов, иногда художники и владельцы приносили сами. Отец мой то и дело ездил в Петербург или в мастерские художников в Москве за новыми и новыми картинами.

В доме Третьяковых и в галерее все чаще и чаще стали появляться художники. Конечно, я тогда еще многих не знал по имени, но видел, с каким почтением говорили о художниках и сами хозяева, и служащие. Иногда для художников устраивались вечеринки в доме; на вечеринках выступали музыканты и играла на рояле сама Вера Николаевна[15].

В доме была отведена комната, где художники, приезжая в Москву, могли жить. Летом, когда семья Третьяковых уезжала на дачу, художников принимала моя мать, готовила им обед, ухаживала за ними. Часто бывал у нас и подолгу живал летом художник Максимов… Он иногда писал этюды в саду Третьяковых. Тогда я непременно вертелся возле него, наблюдая, как холст покрывается красками, как на нем вырастают деревья, появляется стена нашей галереи.

– Ты чей, паренек? Сын Андрея Осиповича Мудрогеля? – спросил меня однажды Максимов. И с того времени у меня с ним завелась дружба.

Иногда он посылал меня за папиросами:

– Сбегай-ка, Коля, купи пачку «Дружка» за пять копеек.

И я со всех ног мчался по переулку к рынку за покупкой, за что получал от художника конфетки.

Но вот скоро вольное житье мое кончилось: мне стукнуло девять лет, и меня отдали в городскую школу…

Учение у меня пошло хорошо, и мои родители уже мечтали, как я кончу эту школу, пойду в большую науку… Но эти мечты скоро оборвались.

Смерть моего отца

В конце осени 1880 года в Петербурге был объявлен аукцион по продаже картин художника В.В. Верещагина[16]. На все подобные аукционы Третьяков непременно выезжал и непременно привозил с них картины. Картин Верещагина в этот раз продавалось очень много, и об аукционе писалось в газетах.

Через несколько дней после отъезда Павла Михайловича в Петербург мой отец при мне сказал, смеясь, моей матери, что в газетах напечатано: «Третьяков купил все коллекции Верещагина, никому не дал купить ни одной картинки». И газету принес мой отец, где Стасов[17] описывал аукцион: «Третьяков убил всех конкурентов рублем. Какую бы цену конкуренты ни назначали, он неизменно скрипел, точно скрипучая телега: «Рубль выше». И картина оставалась за ним. Таким образом, все коллекции Верещагина – туркестанские и индийские – переходят в Москву, в галерею Третьякова».

Скоро и сам Павел Михайлович приехал домой – довольный, радостный. А мы уже все знали: когда у него удачная покупка в Петербурге, он возвращался в Москву с хорошим настроением, все в доме, во дворе, в конторе тоже становились радостными:

– Павел Михайлович купил хорошие картины!

Если же была неудача с покупкой, он приезжал суровый, раздраженный, мало говорил, и все в доме примолкали. Кучер, который встретил его на вокзале после покупки картин Верещагина, сразу увидел, что покупка картин прошла удачно. Ну, а на этот раз радость была всеобщая, и во дворе, помню, много смеялись над газетной статьей, в которой Павла Михайловича называли скрипучей телегой.

Третьяков сказал моему отцу: «Картин так много, что придется делать новую большую пристройку». И вместе с ним выходил несколько раз в сад с саженкой, чтобы наметить, где будут новые залы. Нужно было вырубать много деревьев.

Вера Николаевна и дочери очень сильно опечалились, что сад погибнет.

Мать моя говорила, что у Третьяковых идет разговор:

– Где мы будем гулять? Где будут гулять наши дети?

А Павел Михайлович говорил:

– Места хватит, надо не только о себе заботиться, но и об обществе – строить для всех москвичей и для всех русских людей. Я не для себя одного стараюсь. Придет время, я отдам эту галерею Москве. А для детей я устрою сад поменьше.

Для приемки и упаковки верещагинских картин был отправлен в Петербург мой отец. Поехал он с радостью: он тоже сильно любил картины…

Я не помню точно, сколько времени пробыл отец в Петербурге, только возвратился совершенно больной. Обычно он после такой поездки быстро переодевался и шел к Павлу Михайловичу с докладом. На этот раз даже не переоделся, лег в постель – в жару и в бреду. Мать моя перепугалась, сообщила Павлу Михайловичу. Тот приказал немедленно позвать доктора. Доктор определил воспаление легких. Отец простудился, ночуя на ящиках верещагинских картин в холодных кладовых Академии художеств. Он успел принять картины и упаковать их, но не решился оставить упакованные ящики на сторожей, сам охранял их перед отправкой на железную дорогу, а ночи были очень холодные… Промучившись недели три-четыре, мой отец умер Мне в это время шел двенадцатый год, моему брату было десять[18].

Через два года я окончил школу, Павел Михайлович взял меня на работу в галерею, а моего брата отправил в Кострому к себе на фабрику.

Галерея в 80-х годах

Летом 1882 года я впервые, уже как служащий, приступил к работе в галерее. Старшим надо мной был бывший помощник моего отца Ермилов[19], но все распоряжения я получал лично от Павла Михайловича.

– Работайте так, как работал ваш отец, – иногда говаривал он мне.

Как раз этим летом закончилась очередная пристройка галереи – шесть обширных залов, по три в каждом этаже[20]. Картин уже было много, но особенно мне запомнились: «Неравный брак» Пукирева, «Княжна Тараканова» Флавицкого, «Возвращение с Крымской войны»[21] Филиппова, «Привал арестантов» Якоби, «Фонтан Аннибала» Лагорио[22]. Много было картин Перова[23]. Тут и «Тройка. Ученики-мастеровые везут воду», и «Приезд гувернантки в купеческий дом», и «Птицеловы», и «Странник». Один зал нижнего этажа был целиком занят портретами работы художников конца XVIII и начала XIX века[24] – Антропова, Левицкого, Боровиковского, Аргунова, Рокотова, Матвеева, Тропинина, Венецианова, Брюллова, а также виды Рима, Неаполя и Сорренто работы Сильвестра Щедрина.

В новых залах нижнего этажа были размещены и коллекции картин Верещагина.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Мудрогель Николай Андреевич (1868–1942), автор настоящих воспоминаний. Украинская транскрипция его фамилии Мудрогеленко. Работал в галерее с 1882 по 1942 г. в должности старшего музейного служащего. В 1908 г. награжден золотой медалью за спасение художественных ценностей галереи от наводнения. В 1923 г. решением Московского профессионального союза работников просвещения ему было присвоено звание Героя труда.

2

Максимов Василий Максимович (1844–1911), художник жанрист. Учился в Академии художеств (1863–1866). Член Товарищества передвижных художественных выставок с 1874 г. С 1878 г. – академик. В своих произведениях ярко отражал жизнь дореформенного крестьянства. Наиболее значительные его картины «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу» (1874), «Семейный раздел» (1876) и «Больной муж» (1881) были приобретены П.М. Третьяковым. В собрании галереи имеются также два этюда Максимова – «Сад при дом» Третьяковых» и «Двор дома Третьяковых» (1877), подаренные им В.Н. Третьяковой, оба с собственноручными надписями художника. На первом: «Только ради сюжета позволяю себЪ оставить Вамъ, добрая ВЬра Николаевна, и въ ожидаши лучшего», на втором: «ВЪръ НиколаевнЬ, на память о плохом пейзажисте, когда получите другой, болъе достойный Васъ, тогда повысьте в датскую 1877». Эти этюды поступили в Государственную Третьяковскую галерею из семьи Третьяковых в 1951 г.