Мальчишечье море

Хельга Мерц-Оллин

Мальчишечье море

Preview[1]

Кругом полно воды, но не той, которую я люблю: бутылочного цвета, горько солёной, после неё шелушится кожа, и волосы, высыхая, торчат в разные стороны сосульками. Эта же, больше похожая на чернила, стоит неподвижными зеркальцами меж кочек, поросших пожелтевшей осокой. Глянь в неё и увидишь свое резко очерченное тёмное отражение.

Чёрная вода, воняющая гнилью, течёт по пальцам, пачкает край рукава моей нелепой блёкло оранжевой свифтшотки с мелким узором, состоящим из геометрических фигур. Треугольники и квадраты, сплетаясь между собой, образуют неприятную рябь так, что глаза ломит. Мне моя кофта нравится – в ней спрятан тайный смысл, и в чём прикол со стороны не понять.

Я с головы до ног перемазан болотной жижей, джинсы по колено мокрые, и в кроссовках хлюпает. Но это не важно. Рука, крепко сжимающая холодный металл с острыми режущими гранями, превратилась в заводь боли, растекающейся ледяными ручьями по телу. Тёмная кровь смешивается с чёрной водой – в наступивших сумерках их не отличить.

Мое лицо мокро от слёз, в свои четырнадцать я ещё не разучился плакать. Из груди рвётся громкое рыдание больше похожее на лай осипшего пса. У меня появляется желание уйти туда, в сторону реки Рймни, где глубокая топь, и никогда больше не ощущать той печали и смертной тоски, что с неимоверной силой давит на моё сердце. Но я поворачиваю назад, обратно к шоссе Ровер-уэй. Я должен это сделать ради своего младшего брата Брайана, ради Сэнни и своей семьи.

Под ногами постепенно становится суше, из-под подошв не сочится чёрная влага. Кругом тихо, лишь печально шумит пустыми стеблями сухой, увядший тростник – готовый атмосферный сэмпл[2]. Злой пронизывающий ветер октября уныло завывает в темнеющем небе, он с силой налетает на меня, пробирает до костей, заставляет дрожать. Кофта из трикотажа не греет, а куртку я оставил мёртвому Браю. Она ему очень нужна, ведь он в одной лишь заляпанной пылью и землёй футболке, на которой с трудом угадывается полустёртый рисунок – специально отпечатанное на принтере изображение Люка Скайуокера[3], – мой подарок на его день рождения.

Я купил тайком белую футболку, скачал из «гугла» картинку и съездил в торговый центр на Квинс-стрит, с трудом отыскав небольшую клетушку, где делали печать по ткани. Парень, занимавшийся распечаткой, пообещал, что принт продержится в лучшем случае год и не слезет после многочисленных машинных стирок. Минимум усилий и затрат, но Брай был доволен. Он, как только развернул мой подарок, тотчас натянул на себя футболку и больше её не снимал, даже спал в ней. Его день рождения был около двух недель назад, в субботу, восьмого октября.

Время пролетело незаметно и уничтожило, растащило на отрезки почти всю мою жизнь.

Глава 1

Девятое октября. Intro[4]

Точно помню с чего и где всё началось.

В воскресенье, почти под вечер, мы с Брайаном стояли на парковке перед средней школой, где я учился.

Эта чёртова школа была построена на месте осушенного болота и какой-то умник из городской управы не нашёл ничего лучшего, как дать ей название: «Высокие Ивы». Ребята из Сплотта дразнили нас болотными жабами, «икрой» лягушки Пепе[5]. И действительно, после хорошего дождя футбольное поле, расположенное за двухэтажным зданием школы, превращалось в топь, по которой мы, облепленные со всех сторон грязью, бегали за мячом и дико верещали; наши голоса, совсем ещё не устоявшиеся, срывались на дискант.

Не люблю спорт, тем более футбол. В случае нашего проигрыша команда в полном составе принималась наезжать на меня, что я всем мешаю и лучше бы вообще сидел во время игры на скамейке запасных. Я бы так и делал. Но наш тренер уцепился за меня, увидев однажды, как я быстро бегаю, и решил воспитать второго Гарета Бэйла.

От предков мне достался высокий рост. К четырнадцати я вымахал на пять футов и одиннадцать дюймов, но страшно стесняюсь своей долговязости и потому постоянно сутулюсь. Этакий вопросительный знак со светлыми космами, торчащими в разные стороны. С фейсом мне тоже не повезло: оттопыренные уши плюс кривые зубы. Мою семью можно было отнести к среднему классу, у нас хватило бы денег, чтобы оплатить услуги стоматолога и поставить мне брекеты, но мой предок посчитал, что я и так обойдусь. В общем, я нескладный, с длинными конечностями, которые постоянно заплетаются. Бегая, я их подволакиваю, а когда иду по ровному асфальту, то спотыкаюсь о мелкие камушки, и те раскатываются в разные стороны. Создается такое впечатление, что они появляются из-под земли и сами лезут мне под ноги. Одноклассники меня недолюбливают. Хотя мягко сказано – я всегда был изгоем. За светлую гриву (специально весь последний год отращивал патлы, чтобы досадить отцу) и за мою неуклюжую, вихляющую походку меня дразнят тупой блондинкой.

Я ненавижу цвет своих волос, презираю себя убогого, не перевариваю одноклассников и остальных ребят из средней школы «Высокие Ивы». В Америке, подобные мне отщепенцы берут в руки оружие и приходят в свой класс с единственной целью: превратить всех в кровавый фарш. Но я живу не в Соединённых Штатах, а в долбанном Уэльсе, где даже мой отец, служащий в дорожной полиции Кардиффа, пистолет в руках ни разу не держал.

В тот день Брайан в первый раз пропал.

Накануне, в свой день рождения, он, после поздравлений от семьи с наступившим в его жизни восьмым годом жизни, отправился с мамой в развлекательный центр «Жираф», куда должны были прийти все его многочисленные друзья в сопровождении своих родителей. Брай был популярным мальчишкой, любил скопление народа, мог запросто подойти к кому-нибудь на улице и завести разговор. Меня его способность находить общий язык с совершенно незнакомыми людьми удивляла. Я так не мог – посторонние меня напрягали. Рядом с ними я ощущал себя косноязычным, боялся ляпнуть лишнего, и всегда считал, что окружающие видят вместо меня чучело. Потому-то и не пошёл с ними, а остался дома, придумав на ходу отговорку, что мне необходимо позаниматься математикой и подтянуть английский. Не хотелось тратить субботу на возню с мелкой школотой в детском кафе. Слушать, как они визжат и хохочут, стоит одному шепнуть на ухо другому тайком от взрослых какое-нибудь сальное словцо, типа, сисечки. Оно будет передаваться дальше по цепочке, и каждый станет при этом дико ржать, брызгая слюной в разные стороны, и шмыгать соплями.

Они вернулись домой уже под вечер, Брай был задумчив, и мне показалось, что чем-то недоволен, но я не придал этому большого значения, и зря.

А на следующий день разразился очередной скандал. Буря давно назревала в нашей семье. У нас всегда так было, раз в неделю отец устраивал грандиозный концерт, который всегда приходился на выходные. Всё начиналось с неосторожно сказанного слова, неправильно выбранной интонации и пошло-поехало. В ход шла посуда, изредка – в период сильного кипения отцовского котелка, – кухонная утварь, страдали стены, не говоря уже о нашей нервной системе. Препирательства перерастали в свару, а та в свою очередь в грызню. Причем за звук и спецэффекты отвечал отец, а мы лишь молчаливые зрители, не имевшие права вносить изменения в его захватывающее шоу.

Начиналось всё по давно придуманному сценарию: сперва мой предок орал, что все мы трое – я, Брай и мама, – дармоеды, которые ничего не делают, пока он вкалывает на работе. Назвать его службу в дорожной полиции такой уж и изматывающей, язык не поворачивался: штрафовать бабушек переходящих улицу в неположенном месте, да ловить нетрезвых водителей, – непосильная задача, ничего не скажешь. На самом деле, своего отца я давно раскусил: он вопил, как сумасшедший, и бил тарелки, срывая злобу на нас. Видимо, когда его начальство устраивало ему разнос или у него что-то не ладилось на службе, он не находил ничего лучшего, как отыграться на семье. Но его можно было понять и даже немного посочувствовать – он отдал своей работе много лет и взамен ничего не получил. В свои сорок три года он всё ещё ходил в сержантах, и на этом его карьера, скорее всего, должна была завершиться.

Батон (именно так мы с братом называли отца за глаза) в первую очередь отчитывал мать за то, что она скверно ведёт домашнее хозяйство и не занимается нашим воспитанием. Затем начинал унижать меня. Он, ничуть не стесняясь, мог обозвать меня гомиком, которого будут иметь все кому не лень день и ночь, когда я отправлюсь учиться в колледж. Что я никчёмный, не приспособленный к жизни. Размазня. Моё увлечение музыкой ни к чему хорошему не приведёт – зря трачу время. Я не могу постоять за себя и вообще идиот, каких свет не видывал. Перечислять весь список обидных ругательств, что мне приходилось выслушивать от отца, никакой бумаги не хватит. Все мои недостатки, о которых я сам не забывал ни на минуту, расписывались в подробностях, приукрашивались и раздувались до невероятных размеров.

После наставала очередь Брая. Ему доставалось меньше всех, он младший, его больше любили. Батон проходился по его увлечениям, на которые тот тратил свои карманные деньги, а потом, тыча толстым пальцем в мою сторону, объяснял моему брату, что не стоит брать пример с дылдака и нужно думать своей головой, иначе его будут точно так же унижать и вылавливать после уроков. На этом нравоучения для Брайана заканчивались, и отец вновь принимался за нас с матерью. Своего рода луп[6]. С чего начал, к тому и пришёл. Наоравшись до хрипоты и разнеся всё вокруг, батон отправлялся в паб: залить своё горе стаканчиком виски (ему так не повезло с семьёй: жена – дура, дети – неблагодарные свиньи). Своеобразный ритуал выходного дня.

На сей раз семейные разборки начались из-за мамы. Она работала в социальной службе медсестрой и занималась тем, что ходила по домам, где жили одинокие пожилые люди, контролировала, чтобы те вовремя принимали свои таблетки, делала уколы, ставила капельницы и катетеры, измеряла им давление, помогала с уборкой и просто беседовала с ними. Старикам, живущим без родственников, многого не нужно – главное, чтобы их слушали.

Когда я был помладше и посещал начальную школу, мама частенько брала меня с собой (потом эта привилегия принадлежала исключительно Браю). И я вместе с ней выслушивал их истории, как они когда-то были молодыми. Глядя на их морщины, беззубые рты и жиденькие волосики, сквозь которые просвечивала необычная, по сравнению с их лицами, гладкая тонкая кожа, мне с трудом верилось, что много лет назад эти древние старики и старушки учились в школе, в университете, мечтали, пели, танцевали, любили и были любимыми.

У отца возникли серьёзные вопросы относительно того, почему мама стала частенько задерживаться на работе. И действительно, всю последнюю неделю она возвращалась домой уже после семи вечера, приходила уставшей, объясняя это своей занятостью – ей поручили опекать слишком много стариков. Высказав свои претензии по этому поводу и выслушав от мамы её оправдания, батон, не найдя больше других слов, набросился на неё с кулаками. Вот на это мы не могли смотреть спокойно, и вступились за мать. Я вцепился в отца сзади, пытаясь скрутить тому руки. Мой восьмилетний брат повис на нём, обхватив его шею, но наших хилых сил не хватило, чтобы удержать разъярённого громилу ростом за шесть футов.

В беспечном радужном детстве у нас с Брайаном был свой уголок, своего рода укрытие на время отцовского урагана. Тогда мы его ещё боялись и считали, что он прав. Раньше в глубине нашего заднего дворика находился сарай, где отец держал инструменты и садовый инвентарь. Осенью туда убирали на хранение два велосипеда: один мой – ярко синий пешли, второй – трехколёсный чоппер, принадлежащий Браю. При первых признаках назревающей бури я хватал хныкающего брата в охапку и нёсся к гостеприимно распахнутой дощатой дверце, за которой нас укрывал полумрак, пропахший краской, удушливой пылью и сухой травой. Мы сидели там, пока нас не звали обратно. Иногда я, набравшись смелости, ходил в разведку: заглядывал в кухонное окно или пробирался в холл через парадный вход. С тех пор многое изменилось. Сарай снесли, и теперь на его месте располагалась оранжерея – подобие зимнего сада, да и мы больше не прятались, а смело бросались в бой. Но кое-что осталось по-прежнему: все мы до сих пор нуждались в месте, где можно отдышаться и набраться сил.

Пока мы втроем возились и кричали друг на друга, мама спустилась в подвал и закрылась в небольшой прачечной, оборудованной стиральной машиной и сушилкой. Она часто так поступала, когда обстановка в доме накалялась до красного уровня, и вообще проводила там много времени. Просто молча уходила, предоставляя нам право самим разруливать обстановку.

Итог нашей схватки был плачевен: мне разбили нос, а Брая отшвырнули к стене, как щенка. И нам пришлось с позором покинуть поле неравного боя.

– Чёртовы выродки! – неслось нам вдогонку. – Мел! Вот так ты воспитываешь наших сыновей! Эти бестолочи…

Последние слова поглотил звон разбитой посуды. Отец остался один и принялся крушить, уже в который раз, кухню. Что-то металлическое упало с грохотом на пол, и раздался рёв. Прекрасно, пусть сломает себе руку или отдавит пальцы, а лучше проломит свою голову.

Равнодушно вслушиваясь в жалобный вой отца, я отправился приводить себя в порядок – нужно было смыть кровь с лица, – а Брайан сбегал на второй этаж (вероятно, он забрал игрушечный световой меч, с которым никогда не расставался), торопливо спустился обратно, и, как специально, хлопнул входной дверью. Я ещё подумал тогда, что он поступил очень благоразумно и мне может тоже стоит смотаться из дома, чтобы пережить бурю, но передумал. Мне было страшно оставлять маму наедине с отцом. Все-таки я старший сын, и обязан её защищать.

Потому рассудив здраво, я заперся в своей комнате. Вместо дворового сарая появился новый укромный уголок, где мне нравилось проводить много времени. Ноутбук, наушники и синтезатор преклонных лет – всё, что было нужно, чтобы попасть в сказочную локацию, иллюминированную ярким светом, где так спокойно и радостно, где по-настоящему интересно и где забываешь на некоторое время о серой, безрадостной и неутешительной действительности.

EDM[7]. Вот мой бог и мой мир. Музыка, которую можно сравнить и поставить только в один ряд с классической, настолько она многогранна и беспредельна. Бесчисленное число основных звуков и их вариации, которые слой за слоем наполняют бездну, словно морская вода. В них можно погрузиться, нырнуть и даже плавать, но достать до дна невозможно – его просто не существует. Многие скептики усмехнутся и скажут: «Да что может ваша музыка, созданная с помощью звуковой карты компьютера. Она никогда не будет звучать, как живая. Глас машины. Ей не достичь теплоты исполнения настоящего музыкального инструмента». Но глупые, как же они заблуждаются. Ни одна гитара и ни одно фортепьяно не дадут ту безграничную свободу в высоте, громкости, длительности и тембре, которую может подарить сгенерированный звук. Электроника словно создана для того, чтобы каждый мог построить свой собственный мир, как сделал это я, открыв её для себя два года назад.

Сначала появился синтезатор. Его подарила мне тётя Эбби – сестра матери, – которая живет в Понтипридде, и преподаёт на кафедре античной философии в местном университете. Она неординарная личность: родила в пятнадцать сына от какого-то проходимца и, не смотря на все трудности, сумела получить неплохое образование. Сколько её помню, Эбби всегда одевалась просто, без изысков, нарочито небрежно – в брюки и рубашки мужского покроя. Короткая стрижка, в губах зажата неизменная тонкая папироска. Тётка громко говорит, вероятно, всё дело в привычке. Попробуй-ка весь день читать лекции, да ещё так, чтобы тебя услышали на последних рядах в огромной аудитории олухи-студенты, отходящие после ночного загула.

Мой отец Эбби ненавидел. Он называл её эта, и когда тётка заглядывала к нам в гости, старался слинять из дома. Эбигейл Мортон, единственному человеку, навещавшему нашу семью, было одиноко – её сын, Харди, давно вырос, выучился на звукоинженера и уехал в Ниццу. Сейчас ему уже около тридцати. По какой-то непонятной для меня причине он не общается со своей матерью, и когда тётка гостила у нас, то они с мамой часто его вспоминали. Эбби в такие моменты всегда становилась грустной, а мама старалась её как-то утешить, подбодрить. Они тихо в полголоса говорили о Харди, до меня иногда долетали обрывки фраз: «…он связался с плохой женщиной…» или «…настоящий кобель…». Я не подслушивал, у меня просто очень чуткий слух. В их размеренном едва слышном говоре мне чудился спокойный рокот летнего моря. Волна ласково, нежно набегает на берег, чуть обдает успевшие нагреться камни, и, кажется, что они слегка шипят, остывая. Потом вода отползает назад, и галька, обсохнув, снова раскаляется от жаркого ослепительно-желтого солнца.

Антикварный синтезатор раньше принадлежал Харди, он учился играть на нём, когда ему было столько же, как и мне. Так что этот аппарат древний, точно Кардиффский Касл Мот, и весит, как два булыжника, целых двадцать восемь фунтов. У него западают несколько клавиш, звуки кажутся смешными, плоскими и жестковатыми, нет многих функций. Чтобы подружить его с ноутбуком мне пришлось перелопатить кучу драйверов, но всё-таки он мой и другого пока нет, и не будет. Зато я знаю все его капризы. Иногда синт начинал тихо звучать, тогда мне не оставалось ничего иного, как стащить у отца из шкафчика в ванной початую бутылку Дениелса, и протереть платы и резинки алкоголем. Стоит моим пальцам коснуться клавиш, и я забываю о том, что смешон и неуклюж, о проблемах в школе и семье. Мелодии у меня выходят пока неказистые, сырые, но сочиняю я их самостоятельно и могу часами подбирать полутона и тональности. Если у меня получается достаточно связанный и гармоничный аккорд, я испытываю кайф, не знаю, как назвать ещё это чувство – эйфория, полёт. Была бы моя воля, я бы вообще не вылезал из своей норы, так бы и сидел, отгородившись от всех людей. От всех кроме, Сэнни, Брая и мамы. Они три самых дорогих для меня человека.

Я проторчал тогда в своей комнате до четырех часов дня, разбираясь с пиратским секвенсором[8], который установил на ноутбук накануне. Иногда, снимая наушники, слышал, как на кухне мама осторожно сметает осколки стекла, как громко топает отец по дому, недовольно бурча себе под нос. Потом мама – я издалека узнал её тихие, осторожные шаги, – постучалась в дверь моей комнаты.

– Стюарт, открой, – приглушённый голос, чуть охрипший, наверняка она плакала.

Отперев дверь, я, стараясь не смотреть на мать, уселся на кровать. В такие моменты, после бурных сцен отца, мама всегда испытывала неловкость перед нами, детьми, словно ей стыдно за его поведение, за свои слезы и слабость, за то, что не способна оградить нас от еженедельных склок.

Мы с ней похожи – такие же, как у меня, бирюзовые глаза и узкие плечи. Она точно так же ссутулится, стесняясь своего высокого роста, из-за которого похожа на бывшую манекенщицу. По словам Сэнни миссис Мелани Сандерс красива, но мне почему-то так не кажется. Стыдно, конечно так думать о своей матери, наверное, я просто привык к её внешности, она примелькалась, да и годы, прожитые с отцом, не пошли на пользу. Ей сорок лет, под глазами сетка из морщинок и тёмные полукружия, походка уже не такая легкая. Мама будто выгорела изнутри. Иногда раньше я замечал, как она подолгу стоит у окна и смотрит на улицу. Не из любопытства, а просто отстраненно и бездумно, словно её нет рядом.

Однажды, после очередного скандала, я спросил её, почему она до сих пор живёт с моим отцом: не проще было бы развестись или уехать. Мама тогда, грустно улыбнувшись, ответила:

– Стю, ты просто ещё ничего не понимаешь. Это был мой выбор и сейчас уже поздно что-то менять. К тому же мальчикам нужен папа. Для того чтобы стать настоящими мужчинами, вы должны вырасти в полной семье. Да и ваш папа только с виду такой независимый и крутой, но если мы уйдем от него, он и дня без нас не протянет. Когда ты станешь взрослым, ты меня поймешь.

Странная логика, женская, но в чём-то мама тогда была права. После каждого скандала наступал период раскаяния. Отец извинялся, просил прощения и всякий раз давал клятву, что он больше не будет, и звучала она именно так. По-детски: не буду, но вы сами виноваты – довели. Но я ему не верил и всегда ждал склок и ссор. Порой меня напрягала его излишняя веселость, и возникала мысль, что батон слишком игривый, и следует насторожиться. Я не знаю, как назвать это чувство. Ты как будто живешь на пороховой бочке с коротким фитилём, которая детонирует раз в неделю. Мы втроём даже придумали кодовые слова: жёлтый уровень – значит пока всё хорошо, но лишнего лучше не болтать, оранжевый – все ведут себя собрано, улыбаются плоским шуткам отца, красный – знак высшей степени накаленности обстановки, точка невозврата, когда даже простое слово, сказанное с неправильной интонацией, способно вывести батона из обманчивого равновесия.

– Брая до сих пор нет, – спокойно сообщила мне мама. – Я звонила Уоллесам – он к ним сегодня не приходил. Герберт об этом узнает и у него появится новый повод для скандала.

Вот этого нам не хватало! Я ощутил раздражение: иногда младший брат доставлял мне кучу проблем. За окном – изморось, стекла в мелких каплях; сильный ветер пригибал пожелтевшие кусты к земле. Мне предстояло всё бросить и по ненастью отправиться на поиски Брайана.

– Ты все-таки зайди к Уоллесам, может Фил его видел, – попросила меня мама, когда я в холле одевал поверх своей оранжевой свифтшотки дождевик.

Уоллесы жили на нашей улице Хинд Клоуз, совсем рядом – через пять домов, – потому моему брату позволялось ходить к ним без сопровождения. Обычная семейка: фазер, мазер и сынуль, которому было столько же лет, как и Браю. Они вместе посещали начальную школу Баден Повелл и дружили много лет. Филип таскался за Брайаном, как хвост, и, по-моему, его боготворил. Стоило Браю завести новый фэндом[9], как Фил сразу брал с него пример. Брат одно время полюбил мультик про паровозик, и его дружок незамедлительно раскрутил своих родителей на покупку игрушечного уродца с бледным лицом утопленника. Или взять хотя бы историю династии Скайуокеров. В сентябре Брай выпросил у отца подарок за хорошую учёбу, и тот купил ему синий меч Люка. Мама сшила белый балахон, похожий на шерстяной халат, и мой брат разгуливал в нём по дому. Фил немедля прибежал к нам в гости в чёрной маске и с красным трехрогим световым мечом. Они принялись сражаться и дружок Брая постоянно ему поддавался.

Наверное, дружба и должна так строиться: кто-то главный, а кто-то всегда в тени. Но для меня это как-то было дико. Я к такому не привык. Равноправие, взаимопонимание, доверие – вот что должно лежать в основе дружеских отношений в моем понимании. Хотя мне было трудно судить, друзей в возрасте Брая у меня не было, а моей дружбе с Сэнни слегка лишь больше года.

Улица встретила меня неласково: едва ли не ураганный ветер принялся сдирать с моих плеч дождевик, кроссовки намокли. От холода и сырости покраснели пальцы и кончик носа – под ним стала скапливаться влага. Безрезультатно заглянув к Уоллесам, я двинулся по Хинд Клоуз обратно к своему дому, но не свернул на подъездную дорожку, а прошёл дальше, думая по пути, где Брай может околачиваться в такую погодку столько времени. Я всерьёз переживал, думая, что он весь продрог и промок. Если он простынет и заболеет, то батон три шкуры спустит с меня и мамы.

Признаюсь честно, в последнее время, когда отец орал на меня, я его не боялся и не обижался, просто воспринимал его вопли, как некий громкий задний фон, этакий бэкграунд[10]. Иногда ловил себя на мысли, что если наложить на него своё пение, то может получиться нечто. Правда свой голос мне пришлось бы подвергнуть компрессии[11]: природа меня обделила, наградив, словно в насмешку, тремя октавами. Но зато я мог разбить громоподобный рёв батона на отрезки, обработать их реверберацией[12], добавить 808бас, разнообразить все несколькими ударными киками, вплести дипер[13], и вот он шедевр – готов. Жаль, что у меня так и не хватило решимости.

Район Треморфф, где живет наша семья не совсем благополучный, но и не такой дрянной, как соседний Сплотт – здесь обитают более или менее приличные люди, но и до того же Уитчерча или Мейнди ему очень далеко. Улица Хинд Клоуз, на которой последним и стоит наш дом, упирается в огромный пустырь Пенгэм Грин. Это место нечто среднее между парком и помойкой. Там полно всякого мусора, в кустах всегда трутся какие-то подозрительные личности. Мама запрещала Браю ходить по пустоши одному. Я же часто там бывал для того, чтобы сократить свой путь в школу и обратно, избежать столкновений со старшими ребятами и просто ни с кем не встречаться по дороге. Пенгэм Грин начинается сразу за невысоким забором из металлической сетки, который тянется вдоль боковой стены нашего дома. Окно моей комнаты выходит как раз на эту сторону. Пустырь выступает в качестве буферной зоны, огораживая наш район от сталеплавильного завода и побережья.