Синдром

– Димочка, – заглянула Гала, – иди ужинать.

От еды воротило по-прежнему, хоть и на излете день, но отказаться нельзя было. Мог не опасаться, что Гала заведет речь о постигшем его несчастье за столом, но ужин, недолгое время, когда семья собирается вместе, стал у них едва ли не ритуальным; он, Гурский, неукоснительно следил за этим и обижался на Майку, у которой в последнее время все чаще находились причины отсутствовать. У каждого, как водится, было свое место за придвинутым к стене кухонным столом: он, глава семейства, спиной к окну, дочь – напротив, за боковиной стола сын по правую руку и жена между детьми. Кормила сегодня Гала яичницей, поджаренной вперемешку с ломтиками колбасы, летним салатом из обильно сдобренных сметаной помидоров, огурцов и щедро нарезанного лука, соблазнительно алевшим, зеленевшим, белевшим в эмалированном тазике. Души отрада, компот, чтобы лишнюю минуту не нагревался, томился в холодильнике.

Все уже собрались, ждали его. Гурский, переступив порог, на миг замешкался, словно на невидимую стену наткнулся. Гала проследила за его взглядом, так же мгновенно покраснела. И начала без нужды громко выговаривать сыну, чтобы не болтал под столом ногами, переставила зачем-то с места на место хлебницу. Гурский обреченно смотрел на тарелки, загруженные уже салатом из тазика. И три куска хлеба лежали на бумажной салфетке возе отцовской тарелки. Войди сейчас кто-нибудь другой, ничего необычного не заметил бы. Другой, но не он, Гурский. Потому что так же ритуально глава семейства изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год большой ложкой самолично черпал из тазика салат и распределял по тарелкам домочадцев. Или, в выходные, разливал за обедом борщ или суп из кастрюли, с незапамятных времен повелось. И не принято у них было выкладывать хлеб на какие-либо салфетки, каждый брал себе из хлебницы.

– Папа, – оживленно зачастила Гала, когда он сел, – нет, ты представляешь, Гарик опять сегодня подрался! И с кем, не поверишь – с девчонкой! Стыд какой!

– А чего она… – забурчал Гарик, но тут же вмешалась Майка, припомнила ему, как он гонял во дворе кошку, Гарик в долгу не остался, уличил ее в том, что крутится во дворе какой-то рыжий индюк, с которым она пропадает допоздна неизвестно где. Майка пригрозила ему поквитаться за «индюка», Гарик сдачи дать не успел – Гала стукнула по столу так, что посуда звякнула, закричала:

– А ну прекратите немедленно! Вы как себя ведете? За столом! И вообще!

Что «вообще» – пояснять не стала, залилась вдруг слезами, выбежала из кухни и заперлась в ванной комнате, звучно громыхнув щеколдой.

Майка с Гариком застыли с вытянутыми лицами, дочь изумленно обратила взор на отца:

– Чего это она, пап? Чего мы такого сделали?

Гурский уже достаточно овладел собой, сказал им, чтобы не обращали внимания, просто у мамы был тяжелый день, сейчас она успокоится, выйдет к ним, а яичница стынет, холодной будет невкусная. И, подавая пример, заставил себя проглотить первый кусок.

Гала вернулась быстро, свежеумытая, с приклеенной к лицу улыбкой. Словно подслушала его слова:

– Не обращайте внимания, день нескладный выдался, нервишки сдали. Я больше не буду, честное пионерское.

Вымученная шутка ее, однако, успеха не имела, лишь Гарик, сострадающе глядя на нее, подыграл:

– А пионеров, мамочка, больше нет! Как же ты теперь не будешь?

До конца ужина все старательно делали вид, будто ничего особенного не произошло. Гурский, сославшись на необходимость почитать какую-то статью, первым ушел из кухни, закрылся в спальне. И уже не покидал ее до самой ночи. В самом деле пытался читать, не статью, конечно, прихватил по дороге с книжной полки «Золотого теленка». Но и знакомый ему почти дословно и все же за многие годы не потускневший, радостный текст не привлекал сейчас, не отвлекал. Машинально перелистывал страницы, думал о своем, раз за разом проваливаясь в какие-то сумрачные беспамятные ямы, тупо уставившись в расплывавшиеся строчки. Из-за двери слабо доносилось неразборчивое бормотанье телевизора, изредка слышался голос Гарика, что-то коротко отвечала сыну Гала. И эти вчера еще домашние, привычные звуки утрачивали прежнюю умиротворенность, обыденность, перетекали в какую-то иную, несовместимую с нынешней жизнь. Из прошлой, устоявшейся жизни, там, за дверью, Гала сейчас – представлял себе это воочию – бочком, головой на локте, полулежит на диванном валике, Гарик уютно приткнулся к ее животу. Майка небось опять улизнула куда-то… Кто, хотел бы он знать, этот рыжий индюк, откуда взялся? Чего ему надо от Майки? Глупый вопрос. Известно, чего. Гурский ощутил вдруг такую неизбывную, жгучую ненависть к нему – дыхание сбилось….

Еще и духотища, духотища эта треклятая… Так и не решился купить кондиционеры в спальню, в детскую. Дорогое удовольствие… Идиотизм какой-то. Нашел, на чем экономить. Будто не на изнуряющем полгода жарой юге обитать приходится… И тут же новая мысль полоснула, того хлеще. На что они жить будут, если больничные двери все-таки перед ним захлопнутся? На убогую Галину поликлиническую зарплату? В самом деле придется раскатывать по городу, «королей бомбить»? Это он-то, которого тьма-тьмущая народу в лицо знает… Майке будущим летом в институт поступать, без репетиторов не обойтись, Гарик вообще малышонок, пасти его и пасти… В бизнес какой-нибудь податься? В какой? Где и кому он, Гурский, нужен, ничего, кроме врачевания не знающий и не умеющий? И на какие шиши? Отпускных получит с гулькин нос да заначка тысяч в тридцать за два года насобиралась – мечтал продать свою ветеранскую «пятерку», доплатить, путной машиной обзавестись. Вот и весь «начальный капитал», далеко не ускачешь. Да и не получится у него ничего с бизнесом, закваска не та. Ушлый Бендер – и тот не извернулся, в управдомы намылился. А комбинаторов великих и невеликих столько расплодилось нынче – ступить негде. Охнуть не успеешь, как в трубу вылетишь…

Совсем уже стемнело, чернота за окном сделалась непроглядной. Гала ни разу к нему не вошла, не спросила ни о чем… Гурский все чаще поглядывал на будильник. Еще и о том подумалось, что завтра не позовет его этот будильник на работу. И позовет ли теперь вообще… Одиннадцатый час, Гарика, наверное, уже спать уложила. Поговорила ли она с ним? Вряд ли. Все-таки скорей всего объясняться с ними будет не по очереди, на два таких подвига силенок у нее не хватит… Захлопнул книгу, отрешенно закрыл глаза. Господи, как плохо все… Как невыносимо, бездарно плохо…

Двенадцатый час, бубнит за дверью телевизор. Фильм она досматривает или оттягивает минуту общения с ним? Гурский расстелил постель, разделся, лег, выключил свет, заворочался на отвратительно теплых простыне, подушке. Копилось раздражение против жены. Припоминались и злополучный салат, и красноречивая салфеточка ему под хлеб. Отсекает его от детей? Разум помутился? Она же сама врач, не тетка из глухого села, будто не ведает, как и чем заразиться можно от ВИЧ-инфицированных… И чего к телевизору прилипла, разве не понимает, как худо ему сейчас, как одиночество бодает? Или, озарило вдруг, просто не выключила она телевизор, прячется, плачет где-нибудь на кухне? Гурский вознамерился уже встать, пойти поглядеть, но оборвался наконец телевизорный бубнеж, Гала тихонько, чтобы дверью не скрипнуть, вошла в комнату.

В проникавшем с улицы немощном свете Гурский различал, как сняла она халат, бросила на спинку стула. Что-то во всем этом было странноватое, необычное; не сразу сообразил, что жена не сняла лифчик и трусики, оказалась почему-то в длинной ночной сорочке, которую лишь в зиму, когда плохо топили, надевала. Все это жаркое лето, не угомонившееся к сентябрю, спали они голыми, лишь под утро, когда свежело, накрывались простынями. Медленно, осторожно легла на самый краешек, отвернулась, даже ее дыхания не слышал.

– Майка дома? – спросил Гурский.

– Недавно пришла, – отозвалась Гала. – Я думала, ты уже спишь.

– Кажется, ты еще кое о чем подумала, – мстительно сказал он. – Зачем ты эту сволочную рубашку напялила? Боишься, что приставать к тебе начну?

Она не ответила, всхлипнула.

– Ты боишься меня? Я это уже за ужином уяснил. Изолируешь меня?

Она села, стиснула у горла ворот сорочки, ссутулилась.

– Не обо мне уже речь, Димочка. Я за детей боюсь, неужели не понимаешь? Если еще и с ними что-то случится, я тогда… Я не знаю, что я тогда…

– Гала! – сорвался он на крик. Опомнился, что вопль этот могут услышать в детской, приглушил голос. Упрекал ее в дремучем невежестве, стократ для нее, врача, позорном и для него обидном, оскорбительном, укорял, в какое жуткое, невыносимое, хоть из дома беги, положение ставит его; и если уж она, жена его, столько лет с ним прожившая, одна с ним, как она же недавно выразилась, сатана не опора ему, не подмога, на что ему вообще теперь рассчитывать – и осекся на полуслове, вглядываясь в ее застывший, окаменевший профиль, белеющий в полумраке. – Ты слышишь меня?

– Слышу, – едва размыкая губы, ответила. – Но не могу я не думать… Пусть один шанс из тысячи, что дети наши не заболеют, из миллиона… Но он ведь есть, Димочка, есть… Кто может знать наверняка, кто стопроцентную даст гарантию? Потому ведь и сомневаюсь, что тоже медицине обучалась. Мы обязаны защитить наших детей, понимаешь? – обязаны, пусть даже один шанс из миллиона. Если уже не поздно еще… – И тем же размеренным, без надрыва голосом: – Я сегодня с ребятами не побеседовала, духу не хватило. Да и Майка поздно пришла, Гарик заснул уже. Завтра с утра, обязательно. Поеду с ними вместе. Есть же лаборатория анонимного обследования, фамилии и прочее не спрашивают. Полгода прошло, Димочка… Целых полгода… У ребят, конечно, куда больше, чем у меня, шансов уцелеть, все-таки мы с тобой не в разных комнатах спим. Каждый день дорог. Вдруг, по закону подлости, именно сегодняшний стал бы роковым? Или сегодняшняя наша с тобой ночь…

И тут он прозрел. И ужаснулся тому, что раньше не пришла ему в голову такая очевидная мысль. Напустился на жену, дурак, стыдить начал! Полгода! Гигантский срок! А презерватив он никогда в руках не держал, не знал даже толком, как им пользоваться. Одна сатана…

– Не надо больше, – попросил он. – Давай попробуем заснуть. Нам завтра много сил понадобится…

2

Самое удивительное, что заснуть ему удалось. И это при том, что поспал днем, существенная для него причина помучиться ночью, не однажды приходилось убеждаться. То самое, наверно, охранительное торможение, из веками пополняемых природных закромов, не дающее подчас человеку свихнуться. Или сгинуть. Днем, вспомнилось ему, после разговора с Майкой точно так же отключился, как оглушил кто. И еще припомнил, что за весь вчерашний вечер ни разу не зазвонил телефон. Даже подружка Лариса не бросилась грудью на амбразуру, не подала сигнал: я здесь, рядом, всегда ваша, располагайте мною, как вы там, не нужно ли чего… Или звонила, Гала с ней пообщалась, он просто звонка не слышал? И с работы никто… Толковать можно по-всякому…

Проснулся он рано, только начало светать. Гала лежала вытянувшись, спиной к нему, словно за всю ночь не шелохнулась, не изменила позы, в какой легла вчера, полагая или вид делая, будто заснул он, боится его потревожить. Прислушался к ее дыханию, удостоверился, что в самом деле спит она, не притворяется. Хотел бы он знать, когда удалось ей заснуть. Сколько думала она передумала о приближавшемся дне. Дне, который начаться должен был с неподъемного объяснения с детьми и продолжиться поездкой в анонимный отсек спидовского Центра. Анонимный, вообще-то, довольно условно: придется, возможно, дожидаться своей очереди, сидеть в каком-нибудь закутке с другими такими же пугливыми, те пялиться станут… Не приведи Господь, на знакомых, по тому же закону подлости, наткнутся. Галиных пациентов, соседей, да мало ли… Лаборантка гнусавым голосом талдычить что-то начнет, вены ковырять… Не говоря уже о том, чего стоит лишь войти в это здание, воздухом тем подышать… Гале, Майке, Гарику… И ждать потом результатов… Скорей всего, не скоро их получат, хорошо, если на следующий день… Гурский плохо представлял себе технику этих анализов, знал лишь, что удовольствие недешевое и делаются они, когда наберется несколько десятков для исследования, все лунки на планшетке заполнятся… Экономия…

И вслед за тем – новая мысль, не слаще. А ему чем заняться? Сопровождать их на заклание, томиться там в ожидании вместе с ними? Но это потом, сначала придется пережить Галино объяснение с детьми. Где пережить? – здесь, в спальне, хорониться? Или все-таки подстраховать Галу, даже больше того, самому объясниться с ребятами, не передоверять жене? Ему, коль на то пошло, нечего стыдиться, глаза прятать. Вот разве что внушать детям, что бояться отца не надо и жизнь рядом с ним не угрожает ничем Гале сподручней. Тут же вспомнилось, как изолировала она его во время ужина, нехорошо вспомнилось… А что если и Гала уже инфицирована? Полгода срок предостаточный. По ее версии, что и при бытовом контакте варианты заражения остаются, сама от детей подальше держаться станет? Еду готовить в перчатках, в марлевой повязке дома ходить? Бред какой-то… И это предстоявшее ожидание результатов исследования… С них там станется и не один день с анализами проваландаться. Ускорить этот процесс, попросить Лайко, заплатить в конце концов за всю эту чертову планшетку? Сейчас Гала проснется, нужно будет решаться на что-то, делать какой-то выбор. И вдруг понял, что не вынесет он всего этого, не проглотит столько. Бежать, бежать надо, затаиться где-нибудь, впасть в анабиоз, отрешиться от всего. По крайней мере до той минуты, пока выяснится, инфицирована ли Гала. И если окажется, что тот самый неведомый дьявол, ополчившийся против него, злобен настолько, что и ее покарал, тогда… Что тогда – четко не обозначилось, да и не хотел он, чтобы обозначалось, вообразить было страшно…

Лежал, тупо глядел в не голубевшее уже и не розовевшее, сплошь залитое крепким белым цветом рассветное окно, день сулящее под стать минувшему жаркий, томительный. Ни к какому берегу не приплыв, осторожно, вдоль стеночки, чтобы не потревожить Галу, начал выбираться из постели. Не удалось – едва ступил на пол, она проснулась, бросила взгляд на будильник, затем, встревоженный, на него:

– Ты куда в такую рань?

– В одно место нужно съездить, – ляпнул он первое, что пришло в голову, – человека одного повидать.

– Какого еще человека? – привстала она. – Начало шестого только!

– Боюсь, потом не застану, мы договорились, – понес он вообще околесицу. – Ты спи, спи. Я, возможно, задержусь, поедешь с ребятами без меня. Главное, договорись там, чтобы с ответом не тянули, заплати им, что угодно посули, если сегодня же управятся. А оттуда сразу домой, поликлинику свою предупреди, выдумай что-нибудь. И Майку с Гариком в школу сегодня не отпускай, побудь с ними. Ждите меня. Будут звонить, скажи, что срочное дело у меня, когда вернусь – не знаешь.

– Дима, – снова, как вчера, стиснула в кулаке ворот сорочки, – ты что задумал? Я же вижу, какой-то ты…

– Всё нормально, – улыбнулся ей. – Со мной все в порядке.

– Ты не хочешь оставаться дома, когда я буду говорить с детьми, объяснять им необходимость идти сдавать анализ крови?

– Отчасти, – извернулся он. – Но мне в самом деле необходимо встретиться с одним человеком, это очень важно. И для меня, и для всех нас. – И дабы избежать дальнейших расспросов, поспешил к двери. – Ты только не вставай, – повторил на ходу, – полежи еще хоть часок, силенок подкопи.

В ванной почистил зубы, хмуро глядя на себя в зеркало, с неудовольствием провел ладонью по шероховатому подбородку, но бриться не стал, боялся Галиного появления. Быстро оделся, достал из холодильника наполовину опустошенный пакет с кефиром, сделал, не наливая в чашку, несколько глотков и ушел, бережно, чтобы не громыхнуть, затворив за собой дверь.

До стоянки, где оставлял машину, пять минут ходу, расстояние это одолевал он в полнейшем смятении. Выехал, не представляя себе, куда направится. Очередная радость: бензин оказался на исходе. Гурский заглянул в бумажник, чертыхнулся: денег едва хватало на десять литров. Ему редко выпадало оказываться на улице в столь ранний час, медленно катил по непривычно тихому, пустынному городу, переводившему дух от муторной гари и людской толчеи. И было что-то тревожное, едва ли не зловещее в этих онемевших и ослепших домах, скверах, магазинах. Набравшее уже силу диковатое солнце с глумливой отчетливостью высвечивало приглушенную каждодневной морокой, явившуюся с рассветом из ночи мерзость городского бытия: переполненные мусорные баки, погрязшие в пестром гнилье сваленных к их проржавевшим бокам отбросов, колдобины пятнистого асфальта, неприбранный уличный хлам, какие-то ошметки, окурки на серых тротуарах. И случайные, один-два на квартал, прохожие, все неброско одетые, тоже казались какими-то серыми, ущербными.

Срамная жизнь, – затосковал Гурский, – Срамное время, срамная жизнь… И вдруг поймал себя на том, что завидует и этим невыспавшимся работягам, спешащим ни свет ни заря на работу, и этому неприглядному городу, бестолковому, безалаберному, но живому, не пропащему, не утратившему вопреки всему неизбывной жизненной силы. Лишь ему, Дмитрию Глебовичу Гурскому, в этот ранний час некуда деваться и не на что надеяться. И нечем заполнить открывавшийся ему огромный, безразличный к нему день. Подкормил своего «жигуленка» на безлюдной автозаправке, отъехал, притормозил на углу, собираясь с мыслями. Попалась на глаза «Комсомольская правда», купленная вчера утром в больничном киоске, забытая в машине, так и не прочитанная. Безмятежным вчерашним утром, видящимся ему сейчас недостижимо прекрасным. Тут же бросилось в глаза на первой странице: четверг, двенадцатое сентября. Сегодня, выходит, тринадцатое, черная пятница. И от этого вздорного – раньше вообще внимания не обратил бы – совпадения, от этого словно преследующего несчастливого числа настроение вконец испоганилось.

Меньше всего хотелось ему, чтобы встретился сейчас кто-либо из приятелей или просто знакомых; разговаривать, общаться. Помедлив немного, покатил в захудалый парк за городским театром, выбрал скамейку на отшибе, уткнулся в прихваченную из машины газету. Ни души вокруг, ни звука, лишь боязливо приблизился к нему худющий, с выпирающими ребрами под свалявшейся черной шерстью пес, остановился в шаге от него, поглядел печальными человеческими глазами.

– Что, браток, – посочувствовал псу Гурский, – достается тебе? Есть небось хочешь? Ну нет у меня ничего, честное слово нет.

Тот, словно поняв его, вздохнул, лег рядышком, опустив голову на вытянутые лапы. Гурский снова зашуршал газетой, но читалось плохо, отвлекал внимание прибившийся к нему пес. Будто чем-то провинился он, Гурский, перед ним, голодным и неприкаянным. И вообще не ко времени сейчас пришелся этот бедолага, хватало своих проблем. Встал, зашагал прочь по скудно поросшей щетинистой травой дорожке, испещренной вычурными тенями стволов и ветвей в косых лучах невысокого еще солнца. Оглянулся – пес, виновато моргая, плелся за ним.

– Не ходи за мной, – усмехнулся Гурский, – проигрышное это дело. Попытайся найти себе более удачливого спонсора.

Пес, чуть склонив голову, напряженно вслушивался в каждое слово, будто в самом деле доступна ему была человеческая речь.

– Не веришь? – оправдывался Гурский. – Вот, погляди. – Вытащил из кармана бумажник, раскрыл, показал ему: – Одна десятка и мелочь, даже на кусок вареной колбасы не хватит.

Пес подошел, ткнулся носом в его штанину, слабо завилял куцым хвостом.

– Господи, хоть кому-то я еще нужен, – сказал Гурский. Досадливо сморщился, почувствовав, как фальшиво, лицедейски это прозвучало, вдруг осерчал: – Ну и черт с тобой, делай как знаешь, если такой дурак. Тебя мне только не хватало для полного счастья.

Сел на ближнюю скамью, поглядел на часы. Половина седьмого. Гала наверняка, чтобы время зря не терять, поедет с детьми в Центр к открытию, из дому выйдут где-нибудь полдевятого. Скоро, значит, разбудит их, разговор предстоит нелегкий, долгий, десятком минут не обойтись. Вообразил обомлевшие лица ребят, мученически стиснул веки. Нет, хорошо он сделал, что сбежал, лучше держаться подальше, честно это или не честно. Дождаться бы только результатов анализов, убедиться, что Гала не пострадала. О детях даже беспокоиться глупо, с ними-то ничего плохого просто не может случиться. Пусть, – загадал, – с ним будет что угодно, самое худшее, лишь бы с Галой обошлось. Пусть она вообще ни к себе, ни к детям его не подпускает, за один стол не сажает, он все вытерпит, лишь бы Гала была здорова. Все остальное уже не существенно, в другом измерении, в другом космосе….

Открыл глаза, увидел, что пес в той же позе, мордой в лапы, лежит у его ног. И так же вопросительно смотрит на него из-под косматых бровей.

– Давно шляешься? – Гурский теперь рад был хоть с кем-то разделить одиночество, отвлечься. – А ты ведь, похоже, не беспородный, у Петровны моей такой же, броватый-бородатый. Название мудреное, вспомнить бы. Да, ризеншнауцер или что-то вроде того. Хозяин выбросил или заблудился?

Пес, осчастливленный, что с ним общаются, приподнял голову, снова задвигал обрубком хвоста.

– Тебя бы подкормить да искупать – нормальная псина получилась бы.

Пес опять притулился мордой к его ноге. И Гурский, патологически брезгливый, погладил его наверняка кишащий блохами мохнатый лоб. И это прикосновение к живому, теплому вдруг примирило его, утешило.

– Ладно, колбаса с меня, на всю десятку. Потерпи, дружок, пока магазины откроются.

Пес блаженно сузил глаза, облизнулся; Гурский недоверчиво хмыкнул:

– Только не убеждай меня, что разумеешь по-человечески. В чудеса я уже давно не верю.

Чтобы занять себя чем-нибудь, взялся разгадывать кроссворд на последней странице. Кроссворд был незатейливым, но без карандаша, силясь держать в памяти нужную букву в клеточке разгаданного раньше слова и через раз ее забывая, желаемого удовольствия Гурский не получал, раздражался. Потом уперся в оперу Чайковского из шести букв, никак не мог вспомнить, в сердцах отшвырнул газету на другой край скамейки, поднялся.

– Схожу-ка я, Черныш, погляжу, может, поблизости магазинчик какой-нибудь уже открыт. А ты меня жди тут, я за тобой по всему парку рыскать не буду. Уяснил?

Но пес опять увязался за ним, так же семенил позади как привязанный. Гурский не стал его прогонять, но больше с ним не заговаривал и не оглядывался. Работающий гастроном, повезло, оказался через дорогу, совсем близко. Кроме потрепанного мужичонки, томящегося возле бакалейного отдела, покупателей не было. Гурский выбил в кассе чек на оставшуюся десятку, подошел к прилавку, за которым дремала немолодая грузная продавщица, углядел лежащую в застекленном витринном уголке анемичный бублик дешевой ливерной колбасы. Забыл уж о ее существовании, порадовался, что Чернышу много достанется.

– Ливерной на все, – протянул чек.

Женщина посмотрела на него умильным, чуть ли не влюбленным взглядом, проворковала:

– Кошечку подкармливаете, Дмитрий Глебович? Как это вы здесь в такую рань оказались? К больному вызывали?

Ну вот, – подосадовал Гурский, пытаясь вспомнить конечно же бывшую свою пациентку, – этого только не хватало.

– Не узнаете меня? – продолжила она. – Я Лиза, Лиза, сестра из второй терапии. Вы же у нас консультировали.

– Действительно, – удивился он. – А вы как здесь очутились?

– Обыкновенно. Жить-то надо как-то. Дочка у меня родила, в декрете сидит, зять непутевый достался, разве на те копейки, что в больнице платят, продержишься? – Невесело улыбнулась: – Овладеваем, так сказать, смежными профессиями.

– Давно овладеваете? – спросил Гурский.

– Скоро год уже. И знаете, не жалею, что ушла из медицины. Мне два года до пенсии, хоть поживу по-человечески. Из долгов не вылазила, больные всю душу вымотали, от одних этих ночных дежурств запросто свихнуться можно. За тридцать лет-то.

– Ну-ну, – неопределенно сказал Гурский, – вам видней. Будьте здоровы. – Взял колбасу, зашагал к выходу. У дверей караулил томящийся мужичонка, молча поглядел таким же, как приблудный пес недавно, страдающим взором. Гурский отрицательно помотал головой и прошел мимо.

Пес недвижимо сидел под стеной, не вызывало сомнений, что ждал бы тут, не отлучаясь, целую вечность. Увидел вновь обретенного хозяина, вскочил, преданно заморгал, замотал обрубком хвоста. И на колбасу не набросился жадно, есть принялся деликатно, благодарно посматривая на кормильца.

– Ну, бывай, Черныш, – попрощался Гурский. – Удачи тебе. Она и тебе, и мне сейчас не помешает. – Отошел на несколько шагов, обернулся, увидел, что пес, давясь недоеденным куском, следует за ним.

– Зря ты это, – прокомментировал Гурский. – Лучше бы поел спокойно. Я на машине, за ней тебе не угнаться.

«Жигуленка» он оставил неподалеку от парковых ворот. Садясь в него, на пса старался не глядеть. Казалось, предает доверившуюся ему животину. Черныш, изловчившийся проглотить на ходу последний кусок, тоненько заскулил. Гурский чертыхнулся, резко вдавил в пол педаль газа, отъехав с полсотни метров, увидел вдруг в зеркале заднего вида несущегося за ним во всю прыть Черныша. Судорожно вздымались и опускались вывороченные лопатки, из приоткрытой пасти жарко вывалился красный язык. Машин на дороге заметно прибавилось, кативший за его «жигуленком» грузовик едва не касался псиного хвоста. Благо зажегся впереди красный глазок светофора, Гурский прижался к тротуару. Пес подбежал к противоположной дверце, привстал на задние лапы, вставил в окошко косматую морду с обиженными глазами. Дмитрий Глебович безысходно вздохнул, отворил ему, тот ловко, словно дело для него привычное, запрыгнул на сиденье рядом.