Пробный шар

Выручал планшет, удивительное знание из планшета. И еще выручало, что у Миши появился друг. Самый настоящий друг – тоже в планшете!

Сначала кто-то написал Мише – знает ли он, что на спутнике Юпитера Европе, есть океан под толщей льда. Что в океане замечена какая-то неземная жизнь. Миша не знал; сначала они с незнакомцем переписывались об этой непонятной жизни.

С неделю переписывались, потом стали говорить голосом про самые разные вещи. Наступил момент – Миша увидел очень непривычное лицо – худое и умное, с быстрыми блестящими глазами.

Звали очкарика Василий Иванович. Совсем старый, лет сорок, не меньше. Оказалось, ему тридцать два, и…

– Можешь звать меня Васей… Василием.

Странно было называть по имени почти что старика, Миша к этому долго привыкал.

Миша сильно привязался к другу. Это был странный друг – не чтобы вместе играть, и не чтобы вместе бить кого-то. Впервые у него был человек, с которым можно было разговаривать о том, как устроены Земля и Космос. Который соглашался, что нет ничего интереснее. Который сам рассказывал невероятно увлекательные вещи. Который слушал Мишу, и вовсе не считал глупым желание увидеть пальмы, узнать про другие страны, или понять, кто и как делает реакторы. Иногда говорил: это пока не поймешь, сперва надо выучить вот это.

Миша отвечал, что в учебниках этого нет, и училка тоже не знает. Как выучить? Тайна, наверное.

– Тайна только для дураков, – сердился Василий. – Нужно хотеть учиться, это главное.

– А я и есть дурак… – растерялся Миша

– Ты такой же, как все! – еще больше сердился Василий. – Тайны – это для неучей.

«Неуч» было для Василия самое обидное слово. Намного обидней «дурака».

Василий хотел, чтобы Миша знал как можно больше.

– Пока набери то-то и то-то, – говорил Василий. – Посмотри там-то.

Миша стал реже бывать во дворе, потом вообще перестал. В школу хочешь – не хочешь, идти надо. В школе скучно, учили тому, что Миша знал лучше училки. В школе задирались, дрались, отнимали еду, обзывались. В школе иные повадились плевать на Мишу и на его портфель. Раза два подстерегали после уроков, били и при этом смеялись. В Мире вообще всем было весело, если кому-то больно и страшно.

Но в школу ходить приходилось, а во двор можно было не ходить. Во дворе было еще хуже, чем в школе. Во дворе верховодил Петька с треугольными недобрыми глазами. Петька, который тайком покуривал, пил пиво, считал Мишу «совсем дураком».

Во дворе мальчишки часто дрались – ожесточенно, как зверята. Им было страшно важно, кто из них кого сильнее и главнее. Наверное, Мише тоже надо было драться, чтобы его принимали «как всех», но ему слишком не хотелось. Очень нескоро Миша поймет, почему для него совершенно не важно, кто там главнее и сильнее. Поймет – потом, а плевать ему уже сейчас.

Петька дрался отчаяннее всех, он был главный. При одном виде Миши у Петьки становилась глумливая физиономия.

– Мозги свихнешь, – говорил двор.

– А он уже свихнул, – отвечал Петька.

Он и во дворе завел манеру плевать на проходящего Мишу. Остальные ржали и тоже начинали плевать – во дворе полагалось повторять все, что делает Петька.

Двор был – отторжение и травля. Миша бежал домой. Не потому, что дома лучше, к последней зиме мама почти не говорила с Мишей, только несколько раз обнимала его, начинала судорожно рыдать.

Папа уже не звал ездить на грузовике. Смотрел непонятно, тяжело; потом махал рукой, садился смотреть дебилящик.

В семье было тоже напряжение.

Но зато под подушкой был планшет! Другие и во двор, и в школу носили планшеты; на переменах они смотрели порники, ржали. Миша вынести планшета не мог – это и так был уже второй его планшет: первый отняли и разбили.

Миша доставал планшет… В планшете было интересно, и вообще – там открывался невероятный, сказочный мир. В нем учить других было очень почетно – а ведь в Мире над училками смеялись, это было «бабское занятие». Сын училки не наследовал профессию. В этом мире, по ту сторону планшета, учиться было тоже почетно.

В удивительном мире по другую сторону экрана знающего уважали; в этом мире можно было полететь на самолете, увидеть пальмы и горы. В нем было можно попасть на Луну, на Амальтею, Европу и Цереру.

В инете у Миши был друг, и он жил этой сказочной жизнью. Друзья Василия тоже были как из сказки.

– Мой друг недавно летал на Цереру, – рассказывал Василий поздней весной, последней Мишиной весной в Мире. – Привез оттуда несколько камней.

На экране появлялся друг Василия – больше и толще, без очков; черты лица совсем другие, но глаза чем-то похожие – глаза, в которых отражались ум и книги.

– Если захочешь, тоже когда-нибудь полетишь на Цереру, – говорил друг Василия.

Он рассказывал, как били шахту на Церере, искали металлы, нужные для планшетов. Человеку почему-то было интересно говорить с Мишей. На фотографиях появлялся близкий горизонт, очерченный угольно-черным космосом, люди в скафандрах, странные механизмы. Возникал блестящий от металла ствол шахты, перекрученные жилы лития. Были те же люди уже без скафандров, внутри Цереры – там искусственная гравитация, можно дышать. Люди сидели перед столом, а на нем – груда камней, гладких блестящих кернов, образцов с этикетками.

– Мне бы такой камень! – вырвалось у Миши.

Старшие переглянулись; Мише показалось, Василий чуть-чуть кивнул.

– Давай передам тебе вот этот, – человек улыбался, показывал Мише камень.

– Или такой…

– Главное, чтобы с Цереры…

Взрослые хорошо смеялись. Мише не обидно – он понимал, смеются не над ним. Им просто хорошо от того, что Мише интересно; нравится, что ему хочется такой камень.

Потом еще смотрели фотографии, говорили о шахтах на других астероидах. Друг Василия собирался на Амальтею – спутник Юпитера, тревожно-неправильной формы.

– У нас будет стажер, ему двадцать лет. Значит, через восемь лет и ты сможешь полететь на Амальтею.

Миша понимал – никуда он не сможет полететь. Это не для него – это для мальчиков, живущих в другом мире, по другую сторону Периметра.

Назавтра сын старосты сказал:

– Ну ты, дурак, там у отца тебе посылка.

Мальчишки ржали; говорили, что, наверное, Мише послали еще книжек, чтобы он совсем мозги свихнул.

– Не! Это ему космический камень прислали!

Мальчишки ржали, но уже по-другому, со злостью.

Староста ожег Мишу косым взглядом, молча сунул ему в руку посылку. И все, и сел, уперся взглядом в дебилящик. На посылке надпись рукой: «Мише Иванову – камень с Цереры».

Миша рванул обертку, достал неровный пористый камень. Небольшой, в пол-ладони. Очень странный легкий камень, словно изъеденный чем-то. Камень как камень, но совершенно необычный.

А когда Миша вышел на улицу, у подъезда стояли мальчишки. Когда-то с Андрюхой и Ромкой, во главе с Петькой Миша бегал смотреть периметр. Давно это было. Петька смотрел тяжело, злобно. Миша понял – по законам двора не полагается ему такой камень.

– Ну ты, дурак! Давай сюда каменюку!

Миша замотал головой.

– Давай по-хорошему, дурак!

Мишу не первый раз избивали, отнимали еду и деньги. Он понимал – все равно отнимут камень. Но понимал и другое – отдать камень никак невозможно. Андрюха шагнул вперед, протянул руку… И тогда Миша ударил кулаком с зажатым космическим камнем. Андрюха пошатнулся, и все равно протянул руку второй раз. Миша ударил со всей силы, Андрюха отлетел.

– Ах, ты так…

Ромка поднял с земли половинку кирпича, прикинул на руке, шагнул вперед… Андрюха зажимал рукой рот, сквозь пальцы текло. Андрюха все равно бросал грязные слова разбитым ртом. Петька рванул что-то из кармана. Нехорошо, тускло блеснуло лезвие. Миша теснее вжался в стену.

Вдруг воздух мелко задрожал, заныли зубы. Прямо перед Мишей, в считанных шагах, конденсировался махолет. Черная громадная машина, размером с грузовик, если не больше.

Петька сразу бросил нож, рванул вдоль дома.

– Стоять!

В дверях камеры возник очкарик в легких полотняных штанах, в футболке. Вот он спрыгнул на землю, оказался метрах в трех от Миши.

Петька только припустил еще быстрее.

Очкарик повел рукой… В руке – коробочка размером чуть больше телефона. Потрескавшийся древний асфальт перед ногами Петьки вдруг вспыхнул. Яркое-яркое пламя возникло из ниоткуда, вспухло бугром. Петька остановился. Миша остро, на всю жизнь понял – это и есть аннигилятор.

– Сюда.

Мальчишки все бежали, забегали в подъезды, прятались за дома. А Петька и правда пошел «сюда». Шел с перекошенным лицом, подвывая от страха. Но шел.

Только сейчас Миша заметил: из махолета с другой стороны вышли еще двое – качки. Огромные, тяжеловесные, качки лихо скрутили Петьку, поволокли. Петька тоненько завизжал. Качок оглянулся на очкарика… Легонько стукнул ладонью по шее, и Петька мгновенно замолчал. Все трое исчезли в махолете.

Очкарик не видел, как бьют Петьку – он уже говорил по телефону… и тут появился сам староста.

Пока у Миши отнимали камень, людям было не интересно: подумаешь, мальчики подрались. Тут стало выходить много людей: не часто можно видеть махолеты. Это интересно почти всем.

Очкарик стоял и молча ждал. Миша еще никогда не видел такого лица: брезгливо искривленный рот, мелко дрожат крылья носа.

Староста с серым лицом двигался тоже очень странно – словно он не шел, его тащили.

– Поднять. Дать сюда.

Староста тихонько подвыл.

– Я разве не ясно сказал?

Очкарик сильнее кривил рот, будто выплевывал слова.

Староста поднял нож. Мелко переступая, сильно сгибал ноги в коленях. Но он шел, шел, наклонившись вперед, нес мерзкое Петькино оружие. Он очень боялся, но нес, подал очкарику самодельный уродливый нож. Вежливо – ручкой вперед.

Все это время люди выходили – но смотрели они издалека. А очкарик вообще был неподвижен.

– Наверное, тебе надоело быть старостой, – плюнул словами очкарик, еще сильнее скривив рот. – И вообще надоело жить. Даже на этой помойке.

Староста молчал, пот катился по всему лицу. Он облизывал губы, пятна пота выступили на рубашке.

– Если еще один… пролетарий (это слово очкарик тоже выплюнул) у тебя возьмется за оружие, я аннигилирую тебя вместе с ним.

Староста молчал, все ниже склонялся, трясся всем телом.

– Вон, – вполголоса бросил очкарик.

Староста пятился, пятился… Допятился до крыльца, юркнул в дом. А очкарик уже говорил в телефон, с совершенно другой интонацией:

– Да… Один экземпляр на выбраковку.

– Только один? – весело спрашивал кто-то.

И добавлял:

– Я бы их всех аннигилировал. Все равно даже себя не окупают, ничего не делают, уроды.

– Этот окупит… молодой… если не очень проспиртован, можно на эксперименты.

Где-то на той стороне хорошо засмеялись.

– Может, на Венеру и в Голконду?

– Роботы надежнее. Тогда уж лучше сразу на корм львам.

– Долго еще там будешь возиться? Сочувствую… Я бы не смог. Аннигилировать всех на фиг, да и точка.

– Пока нельзя, – серьезно ответил очкарик. – Пока рождаются такие, как мой крестник.

– А! Ты ж за ним…

– Думал не сейчас, но понимаешь, начались всякие события… Хорошо еще, заметил вовремя. Я-то собирался лечь поспать… Пока проснулся бы – тут, оказалось, обезьяны человека сожрали.

Голос очкарика опять изменился. Миша сильно почувствовал: он переживает – не хочет, чтобы обезьяны кого-то жрали.

Только теперь очкарик посмотрел прямо на Мишу. Мише и раньше казалось. Теперь он точно знал – это же Василий Иванович! Это же друг из интернета.

И совсем Василий не страшный. Хорошее лицо у Васи, доброе.

– Ну что, крестник? – улыбался очкарик, – Пошли со мной?

Улыбка – широкая, открытая.

Миша готов был поверить во что угодно.

– На Амальтею?

– На Амальтею не скоро. Сначала из Полночи – в Полдень. Сначала ты будешь учиться. Если очень захочешь, сможешь попасть на Амальтею. Только имей в виду, учиться придется всерьез.

Миша невольно расплывался в ответной улыбке. Он верил, что «всерьез», но это же как раз хорошо, если всерьез! Этим разве можно напугать?!

Очкарик заулыбался еще шире.

– Миша, ты возьми, что тебе хочется. Ничего из одежды не нужно, но может, что-то хочется на память.

Миша рванулся к своему дому.

– Ку-уда? Садись, давай.

Миша взялся было за ручку задней дверцы – куда качки втащили Петьку.

– Не туда! Твое место теперь здесь.

Миша нырнул внутрь машины. Совсем не как в папином грузовике. Просторно, на панели много приборов, пахнет кожей, металлом, еще чем-то непонятным… но хорошим.

Переднее сидение отделено от заднего прозрачным стеклом. Там, сзади – неприятно-неподвижные качки. Между ними Петька глотал сопли и слезы. Искаженное бледное личико. И никакой крутизны в Петьке не было. Ни опасности не было, ни лихости. Просто перепуганный подросток.

– Вы его… это… на корм львам?

– Пожалел? А он-то тебя пожалел бы?

Миша понимал, не пожалел бы. Петька с удовольствием кинул бы его львам, а сам бы смеялся. И все равно что-то мешало… Василий наблюдал и улыбался. Понимающе, но улыбался.

– Такие опасны… Это ты понимаешь?

– Может быть, он еще исправится?

Миша сам слышал – голос у него прозвучал робко: он не верил, что Петька «исправится».

– Проверим. Хочешь научиться проверять? Выяснять, на что способен человек?

– Лучше я на Цереру.

– Одно другому не мешает, – теперь Василий улыбался хорошо. – Поступишь в интернат, там решишь. Ты теперь не в Полночи, а в Полдне.

– Полдень… Полночь…

– Полночь – это где зоны. Где живут те, кому ничего не интересно.

– А Полдень…

– А это где те, кому интересно. Ты теперь в Полдне. Главное, запомни – ты уже не дурак. И дураком не будешь никогда. Ты – человек, как и все. Ничем ты не хуже других.

Миша облизнул губы. Это надо было осмыслить. Он не умел чувствовать себя не хуже других.

Василий тронул что-то на панели, махолет покатил, словно машина – прямо к Мишиному подьезду.

– Сбегай, возьми что-то на память. Попрощайся.

– Если я с вами улечу, я больше в Мир не вернусь?

– Вернешься, как только захочешь. Хоть на время, хоть навсегда. Только ты не скоро захочешь, поверь мне. Я в своей Зоне после Освобождения только один раз побывал; с тех пор ни ногой.

Совершенно удивительная мысль.

– Вы родились… родились…

У Миши не находилось слов.

– Есть такое правило: куратором Зоны в Полночи может стать только тот, кто родился в зоне, – терпеливо говорил Вася. – Но не в той, где он будет куратором. Это ясно?

Миша неуверенно кивнул.

– Я вырос в Зоне, даже был пионером. У вас же в Зоне пионерами не делают?

Миша покачал головой.

– Ну вот. А у нас в зоне ходили строем, в барабан били.

В улыбке Васи появилось что-то нехорошее.

– Я лучше всех в барабан бил, громче всех речевки кричал. И все равно потом дураком оказался – очень уж знать хотелось то, на что остальным наплевать. Меня забрали, как вот я тебя забираю.

– У вас в Зоне тоже нельзя было оружия?

– И оружия нельзя, и дури всякой.

– Это вы мусор сжигаете?

– Конечно. Мы в Полночи стараемся поддерживать порядок, хоть какую-то чистоту. Нельзя же позволять Зоне совсем уж мусором зарасти. И нельзя, чтобы друг друга резали.

Миша обвел глазами с рождения знакомое пространство. Порядки ветшающих домов под синим пронзительным небом. Остатки сугробов, ледок хрустит под каблуками. У некоторых подъездов, между домами – тихие кучки людей. Мужиков среди стоящих совсем не было. Женщины, одна с ребеночком на руках, девчонки, три парня постарше. Стояли у соседних подъездов, молча смотрели.

Под этими взглядами Миша зашел в дом. Почему-то он двигался тихо. Ему показалось, что в квартире нависла какая-то давящая пустота. Он не мог бы сказать точнее, что?

Мама переставляла чашки на кухонном столе. Переставит, потом ставит обратно. Папа сидел перед дебилящиком, но лицо такое, словно он ничего в нем не видел.

Что-то помещало Мише снять со стены распечатку – картинку поверхности Цереры. Что ему надо взять с собой? Хоть Вася и не велел, сунул в сумку запасные носки и трусы… Учебник… Две книжки…

Папа сидел неподвижно.

– До свидания…

Папа кивнул, не поворачивая головы. Никогда не видел у него Миша такого мрачного выражения лица.

– Мама, я вернусь.

Мама странно открывала и закрывала рот. Она все переставляла и переставляла чашки, словно не слышала Миши.

– Ну…я пошел…

Папа еще раз кивнул. Мама как будто и не слышала.

На улице Миша еще раз оглядел Мир, на пороге совсем другой жизни. Что бы ни было ТАМ, сюда он уж точно не вернется.

– Поехали?

Смуглые руки Василия уверенно забегали по панели, между лампочек, датчиков, цифр…

Миша не ошибался – начиналась совсем другая жизнь.

Миша ошибся в другом – через много лет он еще вернется сюда.

Он даже станет куратором другой Зоны, в Полночи… Но это уже совсем другая история.

Жанна Васнева. Неправильные дроби

– Мама, помоги мне с домашним заданием по математике.

– Конечно, конечно, – сказала мама и, как всегда, отнеслась к делу обстоятельно.

– Дай мне тетрадь, – попросила она.

Тетрадь Стас давать не хотел, потому что знал, что при виде нее мама начинает злиться. Стасины каракули являются притчей во языцех не только в семье, но и в школе. И он этим заслуженно гордится. Кроме того, маму всегда сильно раздражают пятна, граффити и комиксы, обильно украшающие скудные записи. Мама открыла Стасину тетрадь по дробям.

Дальше события развивались по спирали эмоционального накала. В тетради мама увидела домашнее задание на вчерашний день и домашнее задание на сегодняшний день на соседних листах. Вчерашнее задание – перевод смешанных чисел в неправильные дроби – было выполнено неправильно. Точнее, результат записан от фонаря, так как дело было вечернее, напрягаться и думать Стасу не хотелось. Он наврал маме, что все понял и все сделал. К сегодняшнему заданию – переводу неправильных дробей в смешанные числа – он не знал, как и подступиться. Так как тема была новой мама решила повторить с ним пройденное на уроке.

– А где лист с работой в классе? – пока еще спокойно недоумевала мама.

– А вот, – жестом фокусника Стас вынул из ниоткуда драный листок с неразборчивыми каракулями. Даты на листке не было. А было, по его словам, правило по переводу неправильных дробей в смешанное число и обратно.

– Ну, читай, – начала закипать мама, отчаявшись прочесть это самостоятельно.

С первым правилом Стас справился быстро, прочитал, а на втором застрял. Маму понесло на волне справедливого негодования.

– Стас, зачем мы ходим в школу?

– За знаниями, – поняв, что скандала не избежать, обреченно сказал Стас.

– Тогда прочти мне те знания, которые ты здесь написал.

– Не могу.

– Стас, для кого и для чего ты это написал, если это нельзя прочесть? – мама уже кричала.

– И что вы делали два часа основного урока по математике?

– Екатерина Валерьевна писала на доске, а нам записывать было не надо, – с ходу сочинял Стас.

От его очевидного вранья мама взбесилась еще больше. Она понимала, что таких учительниц, которые бы запрещали записывать новую тему в тетрадь, нет в природе. Даже в вальдорфской природе.

– Все мамы дома объясняют, – намекал Стас, что пора бы приступить к работе.

– А я не учительница. Почему я должна заплатить за школу и еще дома все объяснять. А потому, что ты именно на это и надеешься. На уроках не слушаешь и не вникаешь. Я сейчас позвоню Екатерине Валерьевне и спрошу, чем ты занимался на уроках. Что она мне ответит?

– Я только один раз передал записку от Ильи, – сдуру подставился Стас.

– Стас, за что я плачу бешеные деньги? За то, что ты нулем в школу уходишь и нулем приходишь? Это я могу получить и бесплатно, в соседней школе, – кричала и плакала мама.

Плакала она уже на кухне, где, затаившись, ужинал папа. Ужинал вкусно, жареным мясом. Находясь вне темы, среди быстро разгоревшегося скандала, когда все вокруг него кричали и плакали, папа забеспокоился о собственной безопасности. Он слишком хорошо знал, что разогревшаяся мама одним Стасом не ограничится и дипломатично пытался подыграть и нашим, и вашим.

– Ну не плачь, не плачь. А ты Стас, почему так?

«Пронесет, не пронесет», – быстро доедая и теряя аппетит, думал он.

– Все! Завтра же забираем документы, и ты переходишь в другую школу. Сплошная экономия, и ездить не надо.

– Нет! Не хочу в другую школу! – теперь уже заплакал и закричал Стас. —Дай мне шанс! Я буду стараться.

– Никаких шансов! – мама выхватила пылесос и стала готовиться к уборке. Стас бросился к щетке. В последнее время пылесосил он.

– Дай хотя бы убраться.

– Мне не нужны домработницы! – кричала мама и вырывала щетку из его рук. Получила она ее уже свернутую набок.

– Когда ты сломал щетку и почему молчал? – скандал набирал новые обороты.

– Это не я! – рыдал Стас. – Сейчас еще и это на меня свалите.

– А кто? Весь последний месяц пылесосил только ты.

– Да! Это я, я, – еще громче заплакал Стас.

– Когда ты успел?

– Да сейчас. Пока ты ругалась. Сел на нее, и там что-то хрустнуло.

Мама в бешенстве кинула папе Эде сломанную щетку.

– На, ремонтируй.

– Ну, е-мое, – взметнулся папа. – Да вы представляете, сколько это будет стоить, а пылесос совсем еще новый.

– Он весь в тебя! – развернулась мама на папин голос.

«Не пронесло», – пригнулся папа.

– Все по фигу, никакой ответственности. Не понял тему – по фиг. Примеры решает методом тыка, – заливалась мама.

А про себя думала: «Ну куда меня занесло?! Непроще ли было спокойно с нуля все объяснить. И Стас бы подготовленный в школу пошел и пылесос был бы цел». Но остановиться уже не могла. И где-то на уровне спинного мозга чувствовала: проще не всегда хорошо. Мама тигрицей металась по комнате, выискивая наказание. Хватанула было разорвать рисунки с комиксами, но тормознула. Все-таки Стаса она любила, а он обожал свои комиксы.

– Значит так. Я арестовываю твою кассу, – мама схватила новогодний мешочек, где Стас хранил заработанные честным балетным трудом деньги.

Все купюры Стас знал наизусть, любил пересчитывать и напоминать родителям, кто и сколько ему задолжал. Стас заорал.

– Хотел испытательный период? Получи, – завершала мама сеанс промывания мозгов семье.

– Завтра подойдешь к Екатерине Валерьевне. Попросишь у нее объяснения по поводу примера. Она учительница. Вот пусть и учит.

Ночью спалось плохо. И еще утром мама была не в духе и продолжала ругаться. На работе всем пожаловалась на легкомысленного Стаса. Коллеги в долгу не остались и тут же предались воспоминаниям о школьных успехах и неуспехах своих сыновей. Маме сразу стало легче. На фоне чужих проблем свои показались детским лепетом. В конце дня позвонил Стас.

– Мама, ты меня простила? – осторожным голосом начал он разговор.

И потом взахлеб:

– Я подошел к ЕВ. Она мне объяснила пример. И я все понял. И даже новую тему.

Мама была удовлетворена. Она добилась того, чего и хотела. Стас озаботился учебой, хотя бы на один раз.

Наталья Вздорова. Блошиха

Не скажу, когда именно бабка Блошиха появилась в нашем поселке, я не расспрашивал. И уже тем более понятия не имею, почему местные стали ее так называть, но дом за балкой больше не пустовал. В нем поселилась, с разрешения участкового, разумеется, пусть тихая, ничем не примечательная, но все-таки жизнь.

– Да, кому она мешает? – сказал участковый председателю, когда тот не хотел ключи от хаты давать. – Витьке Крыпову еще десятку сидеть, а когда выйдет, может и бабка уже помрет. А так, хоть хату не растащат.

Сидельца того, Витьку, я плохо помню. Они с приятелем в наш совхоз на уборочную завербовались, а осенью и вовсе решили остаться. Здесь всегда так: кто-то стремится свалить в город, другие, наоборот, бегут в деревню. Мне едва тринадцать исполнилось, когда за Витькой Крыповым менты из райцентра приехали.

– Пятнаху ни за что впаяли! – жаловался моей матери Витькин приятель. – Ну, пырнул гада ножом, так ведь из-за бабы, без всякого злого умысла, а тот возьми, да и помри! А адвокат, падла ленивая, даже дело читать не стал. Ну и…

Мать у меня тихая, спорить не любит. Стоит, ладонь в ладонь сложит и кивает. Когда батя вещи собирал также стояла. Нет бы, скандал закатить, посуду перебить… А она взяла и во всем доме полы намыла. Дались они ей? Я со злости ведро пнул, да так, что вода выплеснулась, а мать и подзатыльника не отвесила. Наоборот, прижала и давай в макушку целовать. Потому что сердце у нее доброе! Случись, какой тощей собаке или коту приблудиться, всех накормит. Хозяйство-то у нас большое, отец не стал делить, так с одним чемоданом и уехал. А нам много не надо, вот мать и раздает кому яиц, кому молока. Про бабку Блошиху тоже не забывает. Соберет всякого, сложит в корзину, а я несу.