Дело бога Плутоса

– И перья, – неожиданно добавил генерал, который до этого сидел так неподвижно, что можно было принять его за восковую фигуру, которую почему-то забыл в Москве выездной музей мадам Тюссо.

– Да, и перья! – в восторге воскликнул полковник. – Именно перья! Как верно выразился другой классик: полетят клочки по закоулочкам. Этот слоган следовало бы взять в качестве девиза нашей замечательной организации. Впрочем, как говорил третий классик, какие наши годы, мы свое еще возьмем!

Воронцов, который еще не вполне оправился после ковида, устало смежил очи и снова превратился в восковую фигуру. Иришка и Волин обменялись быстрыми беспокойными взглядами – по их мнению, Сергей Сергеевич совершенно напрасно затеял всю эту помпу с юбилеем. Нужно было отложить банкет хотя бы на пару недель и восстановиться немного, и только потом уже разводить всяческие юбилеи…

– Что будет потом, никто не знает, – ворчливо отвечал им Воронцов. – В моем возрасте до «потом» дело вообще может не дойти. Кто сегодня юбилей не отпраздновал, завтра отпразднует похороны. Как говорилось в «Приключениях Шурика»: в твоем доме будет играть музыка, но ты ее не услышишь! Так что даже не отговаривайте.

Они и не отговаривали, однако между собой условились внимательно приглядывать за генералом и в случае чего немедленно прервать эту, как выразился Волин, вакханалию. Впрочем, с полным основанием называть воронцовский юбилей вакханалией язык не повернулся бы даже у директора ФСБ. На вакханку тут тянула одна Иришка, но она вела себя крайне скромно и даже ничего не пила, только пригубливала вино из бокала при очередном тосте в честь юбиляра. Древние же сослуживцы Воронцова, составлявшие на банкете квалифицированное большинство, и подавно не похожи были на сладострастных сатиров, без которых, как известно, не обходится ни одна приличная вакханалия.

Выпив за здоровье и процветание юбиляра, полковник предложил второй тост за прекрасных дам и маслено улыбнулся Иришке. Но мадемуазель французский ажан неожиданно воспротивилась.

– Тост за прекрасных дам – это очень прекрасно, – сказала она решительно. – Но я думаю, что второй тост надо поднять за еще более прекрасных сослуживцев генерала!

И, действительно, подняла свой бокал с вином – багровым, словно кровь, только что пущенная из жил.

Дряхлые воронцовские сослуживцы, услышав, что их называет прекрасными такая очаровательная юная барышня, необыкновенно оживились. После выхода на пенсию и утери административного влияния они подобных эпитетов не удостаивались вовсе. Самое лучшее, что мог услышать в свой адрес вышедший в тираж служака, так это неласковое прозвище «старый таракан», пущенное в обиход артистом эстрады Аркадием Райкиным.

А между тем всякий человек, пусть даже и трижды пенсионер, хочет думать, что он все еще молод и прекрасен. Вот поэтому предложение Иришки было принято с воодушевлением и даже с восторгом, и сопровождалось бодрыми старческими восклицаниями: «За Комитет!»

Впрочем, здравицы и тосты были на банкете делом второстепенным. Все с нетерпением ждали, какая же награда будет вручена юбиляру от любезной его сердцу конторы, которой отдал он всю свою жизнь.

Поняв это, Андрейкин решил не томить почтеннейшую публику. Черт его знает, в каком состоянии наш юбиляр, если судить по виду – то совсем вялый. Может, он через пять минут и вовсе ласты склеит, куда, скажите, потом награду девать?

Полковник снова поднялся из-за стола и жестом попросил внимания. Пчелиное гудение в кабинете тут же стихло. Лицо полковника сделалось серьезным и торжественным.

– Я не зря вспомнил сегодня, что наш дорогой Сергей Сергеевич – одновременно и разведчик, и контрразведчик. Есть у нас такая медаль: «За заслуги в разведке». Есть у нас также и медаль «За заслуги в контрразведке». Мы тут с руководством долго думали, в какой из областей он проявил себя в большей степени и какую их двух медалей выбрать, чтобы вручить нашему юбиляру. И, знаете, так и не определились. И там, там заслуги его огромны. Поэтому давать любую из этих медалей было бы неправильно…

– Так что же – без медали генерала оставите? – маленький лысый ветеран лет восьмидесяти так рассердился, что стукнул кулаком по столу, испуганно задребезжали вилки.

Андрейкин поднял руку: минутку терпения, друзья!

– Итак, давать любую из этих медалей было бы неправильно, – повторил он со значением. – Точнее сказать, неправильно было бы давать одну из этих медалей. Поэтому руководство решило наградить генерал-майора Воронцова Сергей Сергеича сразу двумя памятными медалями – «За заслуги в разведке» и «За заслуги в контрразведке»!

Он вытащил из кармана пиджака две коробочки. Генерал Воронцов поднялся со стула, и Андрейкин под аплодисменты собравшейся публики прикрепил ему на грудь обе медали…

* * *

– Медаль – это, конечно, хорошо, а две медали – в два раза лучше, – говорил Волин, вспоминая торжественное окончание банкета. – Вот, правда, время сейчас неспокойное, так что лучший подарок юбиляру – именной пистолет с полной коробкой патронов к нему.

– Во-первых, пистолет у меня уже есть, – проворчал Сергей Сергеевич. – Во-вторых, по нынешним временам надо не пистолет дарить, а гранатомет или даже реактивную систему залпового огня «Град». А лучше всего – межконтинентальную ракету.

Воронцов, Иришка и Волин сидели в старых плетеных креслах на даче у генерала, за окном сгустилась непроглядная зимняя ночь. Камин перед ними потрескивал дровами и отбрасывал желтые всполохи в темноту гостиной, придавая всей обстановке нечто совершенно новогоднее, то есть сказочное и удивительное.

– Вы как себя чувствуете? – спросил Волин, озабоченно поглядывая на генерала. – Может, вам валерьянки накапать?

– Нормально я себя чувствую, – ворчливо отвечал Воронцов, – даже взбодрился малость.

– Это очень хорошо, что взбодрился, – проговорила Иришка, загадочно улыбаясь. – Потому что у меня для вас тоже есть подарок.

– Да ты уж сделала подарок, жизнь мне спасла, – отвечал Воронцов, но, тем не менее, поглядел на барышню с любопытством.

– Это Волин вам спас, – сказала мадемуазель ажан, – а у меня отдельный подарок. Не ракета, конечно, и не граната даже, но тоже ничего.

С этими словами она вышла на минутку из гостиной в прихожую, а когда вернулась, в руках у нее была коробка, украшенная золотисто-зеленым новогодним бантом. Поставив ее на журнальный столик перед генералом, мадемуазель Белью скромно отступила назад.

– Что там? – спросил генерал, посматривая на Волина.

– Открывайте, – улыбнулся Волин.

Непослушными пальцами генерал развязал бант, разорвал упаковку. Снял крышку и замер. Из коробки на него смотрели знакомые ученические тетради. Несколько секунд он молчал, потом взял верхнюю тетрадь в руки, осторожно открыл. Погладил пальцами первую страницу – желтую, обветшавшую.

– Не может быть… – проговорил он тихо. – Откуда у тебя это?

Тут Иришке пришлось рассказать всю историю с мадам Ретель. Генерал только кивал, слушая ее.

– Что ж, – сказал он наконец, – чего только не бывает на свете. А фотографии ты дома оставила?

– Да, в Париже, – отвечала Иришка, – боялась, что на таможне конфискуют.

Старший следователь заметил, что ему одно непонятно: каким образом, фотографии из архива шахиншаха и дневники Загорского всплыли во Франции?

– Это как раз объяснить проще всего, – отвечал Сергей Сергеевич. – Очевидно, Загорский отыскал часть похищенного у шаха Насер ад-Дина фотоархива и хранил его на своей финской даче в Куо́ккале. Помните, он писал о ней в дневнике «Хроники преисподней»?

Волин и Иришка переглянулись – несмотря на возраст и болезнь, память у генерала оставалась необыкновенно ясной и цепкой.

– Туда же, в Куоккалу, скорее всего, отправил он и часть своих дневников, – продолжал Воронцов. – Какое-то время после революции дом стоял бесхозный и Загорский, вероятно, почел за лучшее его продать. Сам он попасть в Финляндию в то время не мог, и, возможно, попросил, чтобы его японская жена…

– Жена? – переспросила Иришка, которая по понятным обстоятельствам знала дневники Загорского хуже, чем генерал.

– Да, жена, – нетерпеливо повторил Сергей Сергеевич, – он про нее писал в своем японском дневнике. Так вот, Загорский, скорее всего, попросил свою жену, чтобы она вывезла все наиболее ценное – в первую очередь архив и дневники – к себе во Францию. После ее смерти наследники или просто люди, которым попал в руки архив, не понимая его ценности, поспешили от него избавиться. И вот теперь архив всплыл на блошином рынке и волею судеб его приобрела наша дорогая Ирина.

Он снова бережно коснулся тетрадного листа пальцами, положил тетрадь в коробку, откинулся в кресле и закрыл глаза. С минуту все молчали.

– У меня тоже для вас небольшой сюрприз, – проговорил генерал, не открывая глаз. – Я расшифровал последнюю тетрадь Загорского… Последнюю из тех, которая была у меня, – поправился он. – Хотите взглянуть?

Волин и Иришка переглянулись: что за вопрос? Конечно, они хотят.

Воронцов кивнул.

– В спальне на столе лежит синяя папка, – проговорил он. – Почитайте, а я пока отдохну немного. Что-то я сильно устал за последние дни…

Глава первая

Секрет государственной важности

«Старый дворецкий Артур Иванович Киршнер, не один год служивший у действительного статского советника Загорского, был человек бывалый и многое в жизни повидал. Строго говоря, был он не таким уж и старым, лет на десять моложе хозяина…»

– Не лет на десять, а ровно на десять лет, – обычно поправлял педантичный Артур Иванович, если уж речь о возрасте заходила в его присутствии. – Десять лет без одного месяца и трех дней, в этом деле, милостивые государи, не может быть никакой приблизительности.

Итак, несмотря на сравнительную молодость, Артур Иванович был человек бывалый и многое в жизни повидал.

– По-другому никак, – благосклонно объяснял он за чаепитием нестарой еще и весьма миловидной кухарке Варваре. – Его превосходительство – дипломат. То Париж, то Мадрид, а то и вовсе какая-нибудь Япония, не к ночи будь помянута; одним словом, вся жизнь как на качелях. Ну, а я – самый близкий ему человек и, значит, должен быть готов к любому повороту судьбы.

Тут, правду сказать, Артур Иванович немного отклонялся от истины. Если оставить в стороне некоторых дам, к которым у Загорского возникала естественная сердечная привязанность, самым близким Нестору Васильевичу человеком все-таки следовало считать его помощника Ганцзалина, который как раз и сопровождал того в его служебных странствиях по свету.

– Ну, Ганцзалин – осо́бь статья, – не соглашался Киршнер. – Не хотелось бы никого обидеть, конечно, но он – китаец, человек желтой жизни и прищуренной к тому же. А я имею в виду – среди настоящих, то есть русских, православных людей ближе меня к Нестору Васильевичу нет никого…

Здесь, впрочем, тоже выходила путаница. Назвать Киршнера русским и православным не поворачивался язык. Артур Иванович, хоть и родился в России, однако был чистокровным немцем, да к тому же еще и лютеранином. Правда, на это ему никто указывать не решался, а потому так оно и получалось, что, по расчетам самого Киршнера, был он самым близким к действительному статскому советнику человеком.

И вот теперь этот самый близкий стоял на пороге хозяйского кабинета и исправно пучил в академический интерьер свои честные немецкие глаза.

В обустройстве дома Нестор Васильевич проявлял здоровый консерватизм, и обстановка кабинета годами никак почти не менялась: дубовый письменный стол, лампа под шелковым абажуром, на котором вышиты были сцены из китайского эпоса «Троецарствие», чернильница, стакан с остро очиненными карандашами, толстая стопка писчей бумаги и пухлый кожаный блокнот. Тут же стоял бежевый диван, на котором одинаково удобно было как сидеть, так и спать, и пара бежевых же кресел. По стенам уходили в потолок высокие книжные шкафы с бесчисленными томами; чаще всего встречались тут книги на английском и китайском языках. Правда, в последние пару лет в кабинете появился выделенный угол, где располагалась химическая лаборатория – в остальном же все было, как и в прежние годы.

– К его превосходительству посетитель с визитом, – проговорил Киршнер в спину хозяина, который как раз сидел над переводом знаменитого текста «Семь извлечений из облачного книгохранилища». Это был старинный компендиум даосского канона, известного всему миру как «Дáо цзан». Синологи относили «Семь извлечений» к эпохе Сун, и Загорскому показалось соблазнительным поупражняться в освоении трактата, от которого отделяла нас без малого тысяча лет. Накануне Нестор Васильевич был в Императорской публичной библиотеке и своими собственными руками переписал начало книги, чтобы дома спокойно заняться ее переводом.

– Посетитель… Что за посетитель? – рассеянно переспросил действительный статский советник, не отрываясь от толстенного китайско-русского словаря.

– С визитом, – механически повторил Артур Иванович.

Нестор Васильевич поднял, наконец, взгляд от иероглифов и повернулся к дворецкому. Вид у того был такой, как будто это именно его заставили разгадывать многовековую китайскую премудрость – и притом без всякого с его стороны желания.

– Ну, и кто же так жаждет лицезреть мою скромную персону? – нетерпеливо осведомился Загорский.

– Осмелюсь доложить – Ганцзалин, – после некоторой паузы отвечал Киршнер.

Тут настало время удивиться и самому Нестору Васильевичу. Тридцать с лишним лет он не мог научить китайца стучать, прежде чем войти в комнату, а тут вдруг Ганцзалин заранее уведомляет о своем визите через дворецкого.

– Не сошел ли, случаем, с ума наш добрый друг? – озабоченно осведомился действительный статский советник.

Ответить на этот вопрос со всей определенностью Киршнер не мог. С его точки зрения, китайский помощник Загорского был умалишенным от рождения, просто очень ловко это скрывал.

– Ладно, проси, – решил Нестор Васильевич. – Однако на всякий случай держись от него подальше.

Киршнер кивнул и вышел вон. Спустя полминуты раздался размеренный стук каблуков, по звуку несколько похожий на церемониальный шаг, каким на парадах ходят императорские гвардейцы, и в кабинет прошествовал Ганцзалин. Желтая его, словно медом намазанная, физиономия имела вид напыщенный и даже патетический, однако косые глаза хитро сверкали.

– Ну, – проговорил Загорский, – что стряслось? Чего вдруг пришло тебе в голову наносить мне официальные визиты?

Несколько секунд китаец молчал, и было видно, что его прямо распирает от торжественности момента. Потом необыкновенно противным, по мнению Нестора Васильевича, голосом он произнес сакраментальную фразу.

– Пора нам, хозяин, жениться!

Позже помощник заявлял, что голос его был вовсе не противным, а наоборот, величественным – и то был не просто голос, но глас судьбы. Так или иначе, услышав столь своеобразное предложение, Загорский поглядел на китайца с удивлением.

– Что значит – нам пора? Позволь узнать, кому это – нам?

Помощник с охотою объяснил, что «нам» – это значит ему, Загорскому, ну, и Ганцзалину, конечно, тоже. Им ведь уже без малого по шестьдесят лет, а если на двоих посчитать – то и все сто двадцать наберется. Самое выходит время жениться солидным мужчинам. Что касается Ганцзалина, то он уже присмотрел себе хорошую девушку на прогулке в парке…

– И что это за девушка? – с интересом спросил Нестор Васильевич.

Девушка, судя по всему, была горничной в богатом доме.

– Что значит – судя по всему? – перебил помощника хозяин. – Ты что же, не знаешь даже, чем она занимается? Может быть, ты и имени ее не знаешь?

Ганцзалин назидательно отвечал, что не имя красит барышню, а наоборот, и что с лица воды не пить – был бы человек хороший. А что до имени, то его узнать очень легко: стоит только познакомиться с будущей женой – вот вам и имя, и все остальное…

– Постой-постой, – прервал его Загорский, поднимаясь со стула и окидывая помощника внимательным взором. – Я, кажется, догадался: ты пьян. Или побывал в курильне. Боже мой, Ганцзалин, ведь я просил тебя не употреблять эту гадость. Вспомни, сколько твоих соотечественников были ей погублены окончательно и бесповоротно!

Оскорбленный помощник отвечал, что никакой гадости он не употреблял, а просто решил, что настало время упорядочить их жизнь и гармонизировать ее в соответствии с естественным ходом вещей. Все мужчины женятся, пора и им вступить в эту реку. Ганцзалин, между прочим, не только о себе подумал, но и о хозяине.

– Тоже присмотрел мне какую-нибудь безымянную горничную? – фыркнул Загорский. – Благодарствую, я как-нибудь так, доживу век бобылем.

Помощник отвечал с легкой обидой, что хозяин, видно, совсем его не знает, раз думает, что тот способен женить его на горничной. Нет-нет, заслуги действительного статского советника перед отчизной таковы, что его полагалось бы женить не меньше, чем на императрице. Однако матушка императрица Мария Федоровна, пожалуй, что старовата будет для господина, а Александра Федоровна – замужем за государем-императором. Если бы об этом деле узнал Конфуций, он бы наверняка сказал, что нехорошо отбивать жену у венценосца…

– Будь добр, уволь меня от твоих диких фантазий, это нисколько не смешно, – Загорский явно был не настроен дискутировать на матримониальные темы.

Но Ганцзалина не так-то просто было сбить с настроения, если на него, как он сам говорил, нашел стих.

– Вы дослушайте сначала, – сказал он хмуро, – я ведь вам добра желаю.

Нестор Васильевич отвечал, что именно с этой фразы обычно начинаются самые невозможные пакости, так что слушать он ничего не станет, а снова займется переводом. Ганцзалин же, во избежание новых глупостей с его стороны, пусть немедленно отправляется…

– Лисицкая! – выкрикнул китаец, поняв, что если не перехватить инициативу, хозяин тут же и ушлет его прочь.

Загорский осекся и посмотрел на помощника настороженно: что – Лисицкая? Ганцзалин важно отвечал, что балерина Светлана Александровна Лисицкая будет ему отличной женой.

– Если бы я хотел жениться на Лисицкой, я бы сделал это гораздо раньше, – хмуро заметил Нестор Васильевич. – Ты вообще почему ее вспомнил? Ты, может быть, встретил ее на улице или она тебя встретила? Между вами был какой-то разговор?

Никакого разговора между ними, разумеется, не было, а в отсутствие господина – и быть не могло. А вспомнил Ганцзалин Лисицкую только потому, что она, на его взгляд, лучше кого бы то ни было подходит Загорскому в качестве жены. Добрая, милая, терпеливая, красивая – и к тому же балерина. С такой не стыдно и к папе Римскому на прием явиться.

Загорский, услышав такой оригинальный пассаж, язвительно заметил, что папа Римский – монах, и балеринами не интересуется.

– И очень глупо с его стороны, – прокомментировал помощник. – Я думаю, ему просто хорошие балерины не встречались.

Действительный статский советник поморщился: пошлости совершенно не красят Ганцзалина. Римский понтифик – фигура, чрезвычайно важная как в духовном, так и в политическом смысле. Это вам не чань-буддийские бонзы, которых хлебом не корми – дай обломать палку о спину ученика. Шутить насчет папы – это весьма дурной тон, и он, Загорский, желал бы, чтобы впредь ничего подобного Ганцзалин себе не позволял…

– Да пес с ним, с папой, – перебил его Ганцзалин, – папа к слову пришелся. Но все люди нашего круга живут с балеринами. Чем вы-то хуже?

– Все люди нашего круга? – прищурился Нестор Васильевич. – Позволь узнать, друг любезный, кого ты имеешь в виду?

Кого он имеет в виду? Да вот, пожалуйста! И помощник с большим воодушевлением принялся загибать желтые свои пальцы. Во-первых, его императорское величество Павел Первый. Во-вторых, государь император Николай Первый. В-третьих, еще один государь – Александр Второй. И это не говоря уже про царствующего монарха Николая Второго. Как известно, все вышеупомянутые венценосцы неровно дышали к балеринам…

Ошеломленный такой диковинной арифметикой Загорский открыл было рот, чтобы подвергнуть Ганцзалина жесточайшему разносу, но тут зазвонил телефон. Бросив на помощника уничтожающий взгляд, Нестор Васильевич взял трубку.

На том конце провода был его патрон, тайный советник С.

– Рад слышать вас, Николай Гаврилович, – сердечно поприветствовал его Загорский.

Звонок от старого царедворца означал, что предстоит очередное расследование, и скорее всего – по дипломатической части. Однако по первым же словам стало ясно, что дело далеко не очередное, что случилось что-то неладное. Да что там неладное – очевидно, произошло нечто из ряда вон выходящее!

– Дорогой Нестор Васильевич, – каким-то сдавленным голосом проговорил патрон, – я вас очень прошу, приезжайте ко мне, приезжайте немедленно…

Спустя полчаса Загорский уже взбегал по ступенькам дома тайного советника.

Незнакомый лакей с военной выправкой провел его в гостиную. Загорскому хватило пары быстрых взглядов, чтобы понять, что в доме царит жесточайший хаос и нестроение. Нет, внешне все было, как обычно, парадные портреты предков по-прежнему висели на стенах, а вещи аккуратно стояли на положенных местах, но при этом чудилось, будто шерсть на них вздыблена, как на перепуганных котах. Разумеется, никакой шерсти на предметах обстановки не было и быть не могло, но, воля ваша, ощущение складывалось именно такое.

И уж совершенно точно шерсть стояла дыбом на самом хозяине дома – точнее, то, что от этой шерсти осталось. К преклонным своим годам тайный советник почти лишился волос на темени и обзавелся благообразной лысиной, которая, впрочем, ничуть не искажала его естественного облика: он по-прежнему выглядел грозно, когда хотел быть грозным, и очаровательно – когда нужно было кого-то очаровать. Очарованию этому не мешал ни слишком внушительный нос, нависший над подбородком, ни суровые карие глаза, ни даже некоторая избыточность в теле, образовавшаяся с возрастом.

Сейчас, впрочем, патрон не был ни грозен, ни очарователен, он был очевидно потрясен и потрясен до глубины души. Более того, вид у него был бледный и растерзанный, его покинула всегдашняя его энергия, он словно бы утопал в креслах и даже не пытался подняться навстречу гостю.

– Что с вами, Николай Гаврилович? – спросил Нестор Васильевич озабоченно. – Вы нездоровы?

Даосская выучка, которой он подвергся в молодости, когда жил в Китае, позволяла ему без всякого сомнения презреть любые внешние условности и сразу перейти к делу.

Как говорил, кажется, наставник всех дао́сов Ла́о-цзы, когда в мире исчезает да́о-путь, остается еще благодать-дэ; когда исчезает благодать-дэ, остается ритуал-ли; когда исчезает ритуал-ли, не остается ничего. Таким образом, ритуал или, говоря по-русски, правила приличия, при всей их важности серьезно уступали по значению благодати, не говоря уже о пути или, точнее, истине. Исходя из этого Загорский полагал, что, если обстоятельства требуют, любые внешние приличия можно отбросить ради обретения истины.

– Новомодная болезнь, гипертонический криз[4], – слабым голосом отвечал его превосходительство. – Кажется, так это доктор назвал.

Брови Загорского поползли наверх.

– Как вас угораздило? Что говорят врачи?

Тайный советник махнул рукой: сейчас это не так важно. Важнее история, которая предшествовала этой прискорбной неприятности. История же, по словам Николая Гавриловича, была банальной до отвращения.

– У вашего покорного слуги похитили секретные дипломатические бумаги.

Загорский нахмурился.

– Вы хранили их дома?

Нет, разумеется, его превосходительство не хранил секретные бумаги дома, однако их пришлось ненадолго вывезти из министерства иностранных дел. Дело было так.

Министерство и лично тайный советник работали над окончательной редакцией одного международного договора. Когда документ был готов, его с фельдъегерской почтой отправили к государю – на высочайшее утверждение. Вместе с договором императору было направлено сопроводительное письмо тайного советника. Оно вкратце объясняло суть дела и указывало на особенно важные места, в частности, трактовало секретный раздел соглашения, который не должен был публиковаться ни при каких обстоятельствах.

Государь-император изучил документы, но, прежде чем поставить под окончательной редакцией договора подпись, затребовал к себе тайного советника – для уточнения некоторых деталей.

Николай Гаврилович незамедлительно явился во дворец.

Государь тепло принял старого царедворца, которого отличал еще его отец, император Александр III, расспросил о службе, о детях, после чего все неясности договора были уточнены в кратчайший срок. Затем и сопроводительное письмо, и сам договор снова были положены в конверты и запечатаны печатями собственной Его Императорского Величества канцелярии, после чего должны были отправиться фельдъегерской почтой обратно в министерство. Но…

– Но? – переспросил Загорский.