Беременная в шестнадцать

– Да я с подружкой была, а ей пришлось уйти. Срочно.

– А, ну так я тебе помогу. Чего есть не будешь? – он отодвинул салат и взял тарелку со стейком.

– Ну вот это, да, съешь. И это, – я стала показывать ему на Танькины тарелки, – и вот это.

– Это я могу, – он принялся наворачивать мясо и ел, как настоящий мужик. Сурово и мощно. – А выпить чё есть?

– Ну вот коктейль.

Он глянул на Танькин коктейль, поморщился.

– Не, я такое не пью, – отпил, отставил. – Слишком бабское. Это вы вот это вот всё сладенькое, клубничненькое любите, да? Мне бы водочки или вискаря.

– М… если хочешь, можешь себе заказать.

– Да я это, погреться зашёл. Сегодня без лавэ.

– Я угощаю.

– Да не, ты чё… как-то неудобно… – он засунул в рот такой кусок мяса, что я испугалась, он тут же подавится. Но нет. Съел.

Я пожала плечами и взяла ещё одну креветку, уронила её в соус, глянула на Ваню и поторопилась аккуратненько вынуть, пока он на меня не смотрел.

– Но вообще, если ты настаиваешь, – он вытер губы тыльной стороной ладони. – Я б согрелся. И я это – отдам.

Он щёлкнул пальцами официанту, и тот подошёл с каменным лицом.

– Слушай, друг, чё у тя из крепкого есть?

– Я сейчас принесу винную карту.

– Э, ты мне водочную принеси!

Официант притормозил, выдавил улыбку и, кивнув, ушёл за алкогольным меню.

Мне стало неловко от такой шутки, но виду я не подала.

– Хэ, винную, слышь, – Ваня цокнул языком и посмеялся, – дебил.

Официант принёс папку с надписью «Винная карта» и протянул её Ване.

– Слышь, ты прикалываешься или чё?

Официант тяжело вздохнул, открыл её и показал на раздел крепких напитков.

И тут я поняла, что Ваня вообще не шутил. Меня накрыло таким испанским стыдом, что я разом засунула в себя три креветки. А так-то королевские креветки в кляре для моего рта – всё равно, что банан для обезьяньей задницы.

Я не знаю, почему мне полезли в голову такие странные сравнения. Я вообще не знаю, как нужно было себя чувствовать, когда человек реально просил водочную карту.

– Во, это давай, – Ваня ткнул там на что-то, потом ещё на что-то. – И вот этого два.

Официант серьёзно спросил:

– Что-то ещё?

– И вот это, – мигом ответил Ваня и отложил карту подальше от официанта. – Потом ещё посмотрю, – а когда тот отошёл, нагнулся ко мне и шёпотом спросил: – У тебя ж хватит?

Я кивнула.

Внутри снова жгло, но я уже не могла сказать, что очень приятно. Но буквально через пару секунд это изменилось.

– Обалдеть, – Ваня проглотил последний кусок стейка и откинулся на спинку стула, – у тебя такие глаза огромные. Синющие. Это линзы?

Я помотала головой и прикусила губу. Вот как так в одно мгновение он мог вогнать меня в краску и поднять из ямы стыда на сколько-там-метров-над-небом?

– Кулон у тя классный!

Я похихикала и в тот же момент сама поняла, насколько дебильно, но не успела я покраснеть, как Ваня сказал:

– А неплохо мы тогда отметили, а?

– Да, мне понравилось, – я взяла салфетку, чтобы просто занять руки. – И спасибо, что… помог мне с этим придурком.

– Угу-угу, – Ваня принялся за бифштекс и настойчиво высматривал официанта.

Тот вскоре пришёл с четырьмя порциями алкоголя, две из которых тут же отправились за бифштексом.

– Слушай, а так-то там кто-то живёт?

– Где?

– На даче твоей этой.

– А… она ж не моя.

Он замер, покивал и продолжил есть. Какое-то время ел молча, и мне было неловко. Я не знала, что делать и говорить. Поэтому тоже стала есть, хотя есть совсем не хотелось. Я ела и смотрела на его всё ещё влажные волосы, густые брови и идеально ровный нос.

Его олимпийка тоже не высохла, и мне так захотелось его согреть, что аж в груди защемило.

Он продолжал есть и пить. Прикончив свои четыре порции, присосался к согревшемуся Танькиному коктейлю.

Захмелевший, поднял на меня глаза и растянул такую широкую улыбку, что мне аж стало неловко.

– А тебе, малая-то, сколько лет?

– Четырнадцать.

Он не отрывал от меня взгляда, потом цокнул и сказал:

– Жаль.

Я ждала продолжения, но он снова вернулся к еде. Уже почти что носом водил по очередной тарелке. Вот-вот прикончит всё, что Танька заказывала.

– П-почему?

– А?

– Почему жаль?

– А-а-а, – он опять заулыбался и выпрямился. – Была бы ты постарше, – он облизнул губы и медленно закивал.

У меня аж кровь к низу живота прилила.

– А… тебе сколько?

– Мне-то? А сколько дашь?

– Ну… не знаю… семнадцать?..

– Ну почти, – он потёр в уголках рта. – В прошлом году было. А так я уже дядя большой.

– А ты чё не ешь почти? Тебе помочь, может?

– Ну… давай…

Он быстро расправился со всем, что было на столе, запрокинул голову и рыгнул.

– Пардоньте. О-о-о, – он глянул на телефон, – чё-то я засиделся. Тему одну надо разрулить. Ну ты это, звони, если чё, – он встал. – И спасибо, как говорится, за хлеб-соль и рассол, – посмеялся, а я таращилась на него, всё не решаясь сказать, что телефона его у меня нет.

Наконец, когда он уже стал уходить, я окликнула его, но голос сорвался, и это было больше похоже на накаутированного петуха.

– Ва-А-ань!

– А?

– У меня номера твоего нет.

– Какого номера?

– Телефона… ты сказал, звонить…

– А! Так это, давай забью, – он протянул руку за моим телефоном, и я послушно его ему отдала. – Пароль?

– Два, два, пять, восемь, девять, один…

– Два… два… Вбей сама, а…

Он вернул мне телефон, я ввела пароль и снова отдала ему. Он записал свой номер и положил на стол.

– Ну всё, я побежал, – махнул рукой и реально почти что пустился в бега.

Я смотрела ему вслед и не могла понять, то ли я счастлива, что провела время с ним, то ли готова снова биться в истерике из-за того, что он ушёл.

Тут я заметила на себе взгляд того самого официанта, смутилась и попросила счёт.

Я б на его месте постеснялась бы так таращиться.

Глава 4

Прошло два дня, но я ему не звонила. Думала написать, типа ха-ха а вот и мой номер. Но никак не решалась.

Зато объявилась Танька и даже позвала погулять. Она всё ещё не знала, что Ваня мне понравился. Я, конечно, делилась с ней почти всем, но вот про парней ей говорить не стоило. Если я не хотела, чтобы все об этом узнали. Танька была треплом и не понимала, кому и что стоит рассказывать.

Как-то она растрепала, что попробовала абсент у отца в шифоньере, а потом удивлялась, что до него это дошло, и он вдул ей по полной.

Чтобы весть о моей влюблённости дошла до Вани, я точно уж не хотела. Как бы там ни было, я придерживалась традиционных взглядов на то, кто должен делать первый шаг. Мне хотелось, чтобы Ваня сам проявил инициативу и, может быть, даже завоевал меня. Я бы вряд ли этому противостояла, но вот этот вот ритуал всегда казался мне чем-то прям важным.

Да, конечно, мой братец был не из таких, а, скорее, из сопляков, поэтому за ним его жена ухаживала. Ну да, теперь они жили долго и счастливо, но как-то тупо всё это. Она – такой конь с яйцами, а он всё возился со своей учёбой, стипендию получал. Такое точно уж не по мне. Мне надо было, чтоб муж был защитником. Ну даже если и не муж, так хоть и парень. Такой весь тестостероновый самец и брутал. С мышцами и всем вот этим.

Честно говоря, я понятия не имела, как мой братец вообще таким обсосом вырос. Даже закрадывались мысли, что он какой-то приёмыш. Был бы он в моём классе, его бы точно гнобили за ботанизм. Я-то уж точно.

Нет, не то, что я плохо училась прям и всё такое, просто помимо учёбы есть много всего. Мы, в конце концов, молодые, а молодость, как все знают, одна. Когда ещё можно вот так веселиться и совершать пусть даже и глупости? Я так вот на родителей смотрела и думала, что они всё просрали. Что теперь живут только для своих сборищ, молитв и детей. Шляпа.

– Не, это да, – согласилась Танька и затянулась, – но типа есть же вякая фигня, которую делать не стоит.

Мы шли по солнечной улице нашего зелёного района. Неподалёку плескались купальщики, а на лавке трещали алкаши, от которых несло за километр.

– Например?

– Ну не знаю… ну вот на этих вот посмотри, – Танька понизила голос и кивнула в сторону лавки. – Хотела бы попробовать почемулозгать у такого?

– Чего?! – я аж заорала.

А Танька как давай ржать. Она вечно какую-то чушь порола. И ведь сразу и не поймёшь, серьёзно она или прикалывается.

– Ну а так, – отсмеявшись, она продолжила, – они ж, небось, не вчера бухать начали.

– Ну явно, – я покосилась на их опухшие, с позволения сказать, лица.

– Ну так вот начали ещё… – тут она замерла и повернула на меня расширенные глаза. – Ты прикинь, они же как мы были…

– Да харэ уже гнать! Может, они из деревни какой-нибудь приехали на стройке пахать. Я не думаю, что, знаешь ли, они были когда-то нормальными.

– Ну не знаю, не знаю…

Меня бесила Танькина манера время от времени начинать нести такую пургу. Прикидываться каким-нибудь философом, делать вид, что умеет думать. Все знали, что умом она не блистала. Вечно с четвёрок на тройки перебивалась. И это в году! Про семестровые вообще молчу.

Мне мама даже как-то втирала, что нечего мне с ней дружить. Но я тогда, конечно, её послала. Нет, ну какая разница, как она учится? Так-то мне, конечно, плевать, просто иногда, как ни странно, и по рассуждениям это было заметно.

Хотя нет, это глупо. Братец мой хоть и был отличником, умным по жизни его язык не поворачивался назвать. Например, он всегда поднимал с пола упавшую еду, два раза быстро прикасался ей к губам и после этого ел. Типа это спасало его от микробов? Кто-то говорил, что у него какое-то там расстройство, а по мне, он просто дурак. Хоть и ботаник.

Постепенно наш разговор перешёл на школу, на одноклассников и наконец на Светку.

– Ты видела, как она вешалась на того пацана на моём ДР? – я старалась звучать как можно более беспристрастной.

– Какого? А! Ваньку-то, что ли? Ну да, она это любит. Я фиг знает, чего она припёрлась. Да и, честно говоря, он. Я никого из них не звала. Ты же тоже?

Я помотала головой.

– Так ты его не звала? – я отвернулась, будто рассматривала чудеснейший куст, чтобы Танька не видела мои горевшие щёки.

– Не. Я его не знаю. Я только Егора звала и сказал привести пару нормальных друзей, а он кого-попало притащил.

Я промолчала.

В очередной раз Танька продемонстрировала отсутствие вкуса. Судя по всему, ей нравился этот стрёмный Егор, а Ваню она считала уродом.

Мы ещё поболтали, пошастали по району. Я видела, как у Таньки загорались глаза у каждого общепита, но есть я её не звала. После прошлого раза мне вообще расхотелось за неё платить. Хотя это было печально. Мне нравилось делать приятное. Но всё-таки хотелось хоть чуточку благодарности и, как любит говорить наша классная Оксана Евгеньевна, соблюдения субординации.

Помню, как-то к нам в школу пришёл бородатый психолог. Он вёл какие-то курсы, которые обозначались как психологические, но мне показались просто кружком для обсуждений всякой ерунды. Так вот, пару раз мы с Танькой на них сходили, и этот бородач однажды дал всем тест. Ну какой-то там психологический, на определение личности, характера и этого всего. Потом, когда он посчитал баллы за ответы, вызывал всех по одному, чтобы обсудить результаты. Нас с Танькой позвал вдвоём и сказал, что типа на первый взгляд у нас вроде бы всё одинаково, но есть одно различие: я – лидер, а она – ведомый.

И её понесло. Стала в каждой бочке затычкой. Стала пытаться, как говорится, проявляться во всём. Везде вставлять своё важное мнение и не соглашаться в любой ерунде.

И вот я долго думала, каким надо было быть идиотом, чтобы так поступить. Это я не про Таньку – с ней-то всё ясно. Я про этого недопсихолога. Ведь очевидно, что подросток, которому сказали, что он ведомый, начнёт выворачиваться наизнанку, чтобы таким не быть. Хотя и считаю, что это нормально. Нормально, что в отношениях, включая дружбу, кто-то альфа, а кто-то, ну да блин, омежка. Нет, не так. Кто-то реально лидер и заводила, а кто-то… хм… короче, я понимаю, почему Танька обиделась, хоть и на правду. Кому понравится такое слышать? Но это, можно сказать, внесло раскол в наши отношения, и ссориться мы с ней стали куда больше, чем раньше. Нам тогда было по двенадцать, уже не год дружили. А тут такое.

Короче, этот бородатый урод фактически испортил мне жизнь.

Я бы предпочла, чтобы всё оставалось, как раньше. Потому что лидерство-то Танька не забрала, а вот бесить своими попытками стала.

И она не понимала одну вещь – речь шла не только о наших с ней отношениях. А в целом – о ней. О том, что она ведомая. Вот и весь сказ.

– Всё забываю спросить! – Танька шлёпнула себя по лбу. – Я тебе мой портсигар не давала?

В очередной раз я незаметно закатила глаза на слове «портсигар». Она вечно с ним носилась, как с описанной торбой. Или как там?

– Нет.

– А то после тусы не могу его найти. Вадика просила на даче поискать. Сказал, что не нашёл.

– Жалко… потеряла, получается?

Я старалась проявлять участие, хотя, уж простите, но это кринж. Портсигар! Она нашла его на барахолке и купила за какие-то нереальные – для неё – деньги. Лучше бы в кафе за себя платила. И с тех пор вечно раскладывала по сигаретке под эти резиночки. Он ещё вонял мёртвым старпёром, а она думала, что это шик.

Я, признаться, даже порадовалась, что больше не увижу этой безвкусицы.

Портсигар, блин… Портсигар!

Дома отец опять был, скажем так, не в себе. С порога я услышала, как он своим вязким от опьянения голосом втирал матери какую-то дичь.

Раньше мне было её даже жалко, и я пыталась заступаться. Мама же. А потом…

В общем, это тоже случилось, когда мне было двенадцать – считай, проклятый выдался год – отец в очередной раз вернулся пьяным. Я бы даже сказала, что в невменозе. У него были пять степеней опьянения. Первая – это когда он чуть был поддатым и считал, что никто этого не замечает. Становился более оживлённым и разговорчивым. Начинал выдавать слова-маркеры, которые трезвым не употреблял: сечёшь, опа-па и разумеется. Он вставлял их почти что рандомно, и они откровенно резали слух.

Вторая степень: разговоры за жизнь. Ему обязательно нужно было поговорить. Он становился эдаким проповедником и любил собирать вокруг себя зрителей. Когда Пашка, брат мой, ещё жил с нами, он тоже в этом участвовал и слушал отца, постукивая ногой. Сначала меня именно это даже больше раздражало. Каждую минуту – три стука правой ногой. Аж переломать ему её под корень хотелось.

Третья степень: жалобы и нытьё. Отец подходил к каждому и придирался. Говорил, кто и что неправильно делает. Плакался на свою жизнь. Если в первых двух он ещё пребывал в поднятом расположении духа, то тут он, если и улыбался, то только с издёвкой. Как-то он мне сказал, что, если я не буду учиться так же хорошо, как мой брат, меня будут использовать как насадку на хрен. Мне было десять.

Четвёртая стадия: агрессивная. Тут он тоже мог придираться, но зло. Не как гнида, как в предыдущей, а с распусканием рук и матом. Голос у него превращался в рык. Казалось, он даже не говорил. Трезвым он запрещал мне смотреть ужастики, хотя, вот честно, я не видела ни одного, который был бы страшнее его в этой стадии.

Ну и пятая: полный отруб. Не знаю уж как, но сил добраться до дома у него хватала, а потом – всё. Стоило ему переступить порог, как он падал на пол и не двигался. Временами мог издавать какие-то звуки, но на живого человека он был не очень похож. Когда я его увидела так первый раз, мне было лет семь. И я думала, что он умер. Я зарыдала, а он вдруг что-то пробулькал, и я испугалась ещё больше, потому что решила, что он стал зомби.

С тех пор в «Ферму зомби» я больше не играла.

А мать меня тогда ещё наругала, что я пошла в коридор. Типа, чего это я там забыла.

Так вот, в тот самый момент, после которого я мать защищать перестала, отец вернулся в четвёртой стадии и выносил всем мозги. В какой-то момент он решил сделать это не в переносном смысле. Я сидела в зале и смотрела в выключенный экран. В своей комнате я в такие моменты не скрывалась. Во-первых, потому что он всё равно заходил – щеколды-то у меня не было. Он начинал всех искать, если кого-то не видел. Так что проще было сидеть на виду, чтобы не провоцировать. А во-вторых, я чувствовала ответственность за маму и вечно прислушивалась, что там происходило у них.

Тут я услышала грохот в их спальне и бросилась к ним. Отец матерился и нависал над ней, державшейся за голову и молившейся.

– Не трогай её! – я влетела в комнату и оттолкнула его.

Он так страшно посмеялся, что я замерла. И в этот момент он взял меня за лицо и стукнул затылком об стену. Всё закружилось, я осела, и меня затошнило.

Мать подбежала ко мне, и очнулась я уже в «скорой».

Первое, что я увидела, мамино испуганное лицо. Она резко вздохнула и наклонилась ко мне, я подумала, что обнять, но она быстро прошептала:

– Скажи, что поскользнулась. Поняла?

Я не поняла. И таращилась на неё сквозь набежавшие слёзы.

Она, уже с расстановкой, повторила:

– Ты поскользнулась на пролитой воде.

Я медленно помотала головой, но из-за боли опять поплыла.

Я провела в больнице неделю. Мама оставалась со мной. Она была невероятно заботливой и широко улыбалась, когда в очередной раз повторяла медсёстрам и врачам, что я пролила воду и поскользнулась на ней. Вот неуклюжая.

Так вот я, уже в четырнадцать, вернулась домой и в очередной раз услышала, как отец поносит мать. Мне бы уйти, но после восьми я должна была быть дома, если не отпрашивалась. А я не отпрашивалась. Было уже восемь пятнадцать.

Так что я пошла в туалет и просидела там целый час. Помылась, почистила зубы, пописала. Иногда этого времени хватало, чтобы отец лёг спать. Но на этот раз не хватило. Даже сквозь шум воды были слышны его крики и материнские мольбы. Она то молила его прекратить, то читала молитвы, чтобы изгнать из него бесов. Она и мне так объясняла: типа батя у нас – лакомый кусочек для нечисти, потому что он не простой человек. Он, конечно, не был уж прям большой шишкой, но имел обширные связи и прибыльный бизнес. И это, по её словам, имело для бесов значение. Что через таких, как он, злые силы пытаются влиять на массы. Начала она мне это втирать, когда я ещё совсем мелкой была, так что, стыдно сказать, я в кровать чуть ли не до девяти писалась. Я боялась, что ночью в папу вселятся демоны, и он меня убьёт.

Если ей удавалось меня поймать, она ставила меня рядом с собой на колени и заставляла молиться с ней. Иногда специально звала для этого, если отец совсем расходился.

Ну что поделать, причитала она, раз нам выпало такое испытание. Я ей сто раз говорила, что делать. Но она крестилась и отвечала, что это грех.

После того сотрясения я просила мать развестись. Неделя без отца в больнице показалась курортом, и я прям загорелась мыслью о том, как было бы хорошо без него. Именно тогда, наверное, я его разлюбила. Несмотря на всю жесть, что он и раньше творил, я его очень сильно любила. У меня было будто бы два папы: трезвый – добрый и дарящий подарки, и пьяный – чужой и пугающий. И любила я того, который добрый. А после случившегося он будто исчез. Мне казалось, что его полностью захватили демоны.

И ведь до какого-то возраста я реально в это верила. В смысле, в мамины слова. Типа это не он, а какие-то силы. Но потом поняла, что всё это бред, хотя было такое ощущение, что теперь меня самой стало две: адекватная, которая во все это не верила, и та, которая крестилась всякий раз, когда из родительской грохотало.

И тут рука сама потянулась ко лбу, когда раздался звук разбившегося стекла, но я мигом себя одёрнула. Меня затрясло, но через мгновение всё схлынуло, и я спокойно и хладнокровно вышла из ванной, завёрнутая в полотенце.

– Коля! Коленька! Не гневи Бога! Матерь Божья, да сниспошли ты – А!

Отец заткнул маму ударом, но вскоре она продолжила бормотать. И тут, когда я проходила мимо двери, почувствовала острую боль в ноге и вскрикнула.

Дверь моментально распахнулась, и на меня вытаращились бычьи глаза пьяного бати. В ноге болело невыносимо, но я стояла неподвижно и чувствовала, как из меня течёт кровь.

– Видишь, что ты натворила, паскуда!!!

Я вздрогнула, но тут же поняла, что он это не мне. Отец схватил мать за волосы и ткнул её лицом в лужу крови у моей ступни.

– Вытирай!

Мать зыркнула на меня, поджала губы и прошипела:

– Полотенце мне дай.

Я помотала головой, а потом вспомнила, что у меня на голове есть второе, и его ей отдала. Отец сел на кровать и стал следить, чтобы всё было чисто. К тому моменту, как мать всё вытерла, он уже отключился и сидя храпел.

Мы отползли подальше от комнаты. Я хромала, в ступне всё ещё было стекло.

– Я тебе сколько раз говорила без тапок не ходить? – мать резко усадила меня на диван. – Давай сюда, а то всё заляпаешь, – и вынула здоровенный такой кусок стекла.

Она обработала рану, замотала ступню. И всё это молча. Даже когда зелёнкой мазала. А мне так хотелось, чтобы она подула и, как в детстве, прочитала стишок. Или присказку про то, чтобы у кого-то там болело, но не у меня. Я всегда, помню, ей говорила, что не хочу, чтобы у собачки и кошечки болело. Что хочу, чтобы всем было хорошо. А она качала головой и посмеивалась – типа так не бывает.

– Мам…

Она села рядом, закончив с моей ногой.

– Я так больше не могу…

– Можешь, доченька, можешь, – она перекрестилась и стала бормотать, чтобы бог дал нам силы и всё такое.

– Не могу я!

– Тихо ты!

– Ты говоришь, что грех разводиться, а делать это со мною – не грех?

Она выпрямилась, забыв о своей молитве и подняла одну бровь. Меня всегда от этого просто выносило. У неё сразу становилось такое мерзкое и надменное выражение лица. А сейчас оно ещё было красным и кое-где припухшим от ударов.

– То есть, это всё о тебе? Ты у нас одна тут – королева, и мир вокруг тебя крутится?

– Мама. Это – ад.

– О-о-о, деточка. Что такое ад, ты не знаешь. И не дай Господь тебе это узнать. Ни в той, ни в этой жизни – а так бы послушала, может, мозги на место бы встали. Ты одета, обута, крыша над головой есть.

– И под этой крышей мне эту голову разбивают.

– Ну уж не преувеличивай. Так уж прям и разбивают. Как сыр тут в масле катаешься, а всё недовольна.

– По-твоему, только это имеет значение?!

– Тихо ты, говорят тебе! А ты попробуй без этого-то, попробуй. Через день заноешь, где мой папочка, а где мой ай фон, ай-ай-ай фон, прости Господи!

Я встала и бросила:

– Так это всё-таки грех, или тебе бабок хочется?!

И тут же ощутила, как левую щёку зажгло. Я схватилась за неё, а давшая мне пощёчину мать уже тыкала мне в лицо и запрещала так с ней разговаривать.

Когда она сказала мне валить в свою комнату, я бросилась на кровать и ревела до посинения. Я так ненавидела и её, и отца. И если раньше мне было жаль её, то теперь мне жаль было только себя. Как же я завидовала Пашке, что он смог из этого выбраться! И как же мне хотелось сейчас просто свалить. Пусть не физически – а то прилетело бы ещё хуже. Но хоть как-то отвлечься от этого трындеца.

И тут же мои мысли унеслись к Ване. У меня же был его номер! Ну так и что? Что мне надо было сделать? Позвонить ему и поныть? Написать в Вотсап, что это я, и я по нему сохну?

– Чёрт! – меня осенило. Я же могу найти по номеру его соцсети!

Безотлагательно, я закинула в поисковик его номер и – вуаля – мне выдало его страничку вк. Мда… он реально сидел под не своим именем и на аватарке был герб ЦСКА. Кринж, конечно, но я стала листать стену этого Акинфеева Заболотного.

Репосты, мемы, счета матчей. Я даже сначала засомневалась, что это он, но минуте на пятой наконец домотала до фото. Он стоял там на трибуне и держал над головой шарф.

Каким бы глупым мне это ни казалось, мне стало так хорошо и легко, что забылись все домашние передряги, и я залипла на его прекрасном лице.

Я проторчала на его страничке пару часов, любуясь редкими фото. Всё больше всякого шлака про футбол и прочую хрень. И тут, когда я рассматривала очередную фотку и хотела её увеличить, нечаянно её лайкнула.

У меня чуть сердце в горле не застряло.

Жеееесть…

Теперь он точно поймёт, что я его искала. Хотя у нас и была пара общих друзей, но случайно понять, что это был он – невозможно.

Думала убрать лайк, но было уже поздно. Чёртовы оповещения – зло.

Меня колотило, и на лбу выступила испарина.

Думай-думай-думай!

Я не смогла придумать ничего, кроме как отправить ему заявку в друзья.

Ну вот так вот… это лучше, чем просто лайкнуть и забиться в угол. Он сам же сказал – звони. Но звонить я не собиралась. А так – вроде норм.